***
Мистер Симмонс и подумать не мог, что она откажется. Он знал, что Хельга была исключительной писательницей и что в ней всегда кипела страсть, за что бы она ни взялась, будь то писательство или избиение людей. Однако она все же сидела перед ним, скрестив руки на груди, и глядела на него, ощетинившись, как делала всякий раз, когда он просил ее остаться после урока. — Нет? — изумленно повторил он. — Уверен, сперва тебе нужно все обдумать? Разве твои родители не будут рады? Хельга Патаки взглянула на него так, точно он потерял рассудок. — Мои родители? — переспросила она, а затем горько рассмеялась. — Да у них крышу сорвет от восторга! В любом случае я не хочу, и именно это важно, не так ли? Мистер Симмонс почесал макушку и вздохнул. — Но такой шанс… — …выпадает раз в жизни, да, да, — закончила Хельга, взмахнув рукой. — Слушайте, мистер Учитель, мне плевать. Я не хочу переезжать. — Но эта школа может предложить тебе несколько важных возможностей, — запротестовал он. Ему становилось невероятно грустно от мысли, что эта четвероклассница с таким невероятным потенциалом отвергает предложение столь легко, и еще грустнее стало, когда он заметил, что ее глаза слишком часто стреляли в сторону окна. — Приемную комиссию очень впечатлили твои работы. — И вы показали им мои работы! — вдруг вспылила Хельга, прожигая его взглядом. — Вы… они были подписаны как анонимные! Вы вообще знаете, что означает анонимность?! — Они были подписаны как исключительно прекрасные работы девятилетнего ребенка, — отметил мистер Симмонс, проигнорировав вспышку ее гнева. — Благодаря стипендии ты сможешь попасть в писательский лагерь, отточить свой талант и найти вдохновение, которое просто невозможно отыскать в стенах этой школы. Хельга вновь скрестила руки на груди. Ее взгляд был прикован к окну. Нахмурившись, она следила за тем, чем были заняты во дворе ее одноклассники. Со своего места мистер Симмонс мог видеть Фиби, Лайлу и Шину, которые, сидя на скамье, делили мороженое и терпеливо дожидались свою подругу. Джеральд и Арнольд крутились около турника и о чем-то переругивались с Гарольдом и Стинки. — У тебя это в крови, — тихонько подметил мистер Симмонс, — твоя сестра… — Моя сестра не имеет никакого отношения к тому, что я умею или чего не умею! — воскликнула Хельга, из-за чего он подался назад. Она не глядела ему в глаза, но он видел, как залилось румянцем ее лицо, и мог представить, как сжались по бокам ее кулачки. — То, что в моей крови — мое! — Вот эта страстность твоей натуры, — вновь попробовал мистер Симмонс, — и делает тебя исключительной писательницей. — Но с тем, что у меня в крови, ничего не поделать, — хмыкнула Хельга. В комнате повисло молчание, разбавляемое лишь приглушенными криками играющих на площадке детей. Мистер Симмонс задумался, как это дитя вообще может быть сестрой Ольги. Ему приходилось учить Ольгу Патаки, и она была столь же страстна в своих убеждениях и идеалах. А Хельга больше всего на свете любила почесать кулаки. Мистер Симмонс не был слеп, он мог игнорировать некоторые недостатки своих учеников, однако он знал, что ее склонность к насилию выходит из-под контроля, пусть за криками и хмуростью она прячет свои рвение и интеллект. Также мистер Симмонс знал, что Хельга была готова к великим свершениям, а помочь реализоваться ей он не мог. Он всегда мечтал стать учителем, передавать знания и давать детям шанс ступить на верный путь. Хельга Патаки была необычайной, и хоть ему было грустно отпускать ее, он не мог дать ей того, что сделало бы ее поистине исключительной. И это могло раздавить ее. Наконец, мистер Симмонс вновь подал голос. — Хельга, я не говорю, что тебе нужно решать сейчас. Я понимаю, что это будет сложно для тебя, и я также знаю, что будет непросто, если ты решишь продолжить учебу здесь. На лицо Хельги набежала еще большая тень. Мистер Симмонс прочистил горло. «Я должен помнить, — подумал он, — что она не обычная четвероклассница». Она была выдающейся ученицей, самой уникальной среди класса индивидуумов, каждый из которых был особенным по-своему. Она выделялась, она горела, она сияла, она боролась, и все кончится тем, что либо она очень преуспеет, либо сильно пострадает от того, кто она есть. Она была воительницей во всех смыслах этого слова и знала об этом. И он знал об этом. Мистер Симмонс хотел бы оставить ее у себя в классе хотя бы для того, чтобы видеть воочию, как ярко она горит. Он тут же задавил эту мысль. — Если ты решишь принять эту стипендию, — твердо продолжил он, — я встречу это решение с большой радостью. Но все зависит только от тебя. Какое-то время Хельга помолчала, ее глаза все так же были устремлены к окну. Фиби делала какие-то заметки в блокноте, а Арнольд и Джеральд сидели рядом, болтая о чем-то. Кто-то громко вещал о бесчеловечных правилах игры в классики. — Я обдумаю это, мистер Симмонс, — ответила она тихо, но жестко. — Я… я благодарна, что вы так высоко оцениваете меня. Казалось, простое извинение давалось ей с трудом, и слова, сорвавшиеся с ее губ, звучали неестественно. Да и выбор слов его удивил. — Но… речь идет не только об отъезде или мысли об отъезде, и дело не только в моей сестре или друзьях, или… Хельга внимательно посмотрела на него, единственного кроме нее в этой безлюдной комнате, и казалось, что все пространство между ними исчезло. Она все еще хмурилась. — Наверное, я из будущего должна надавать себе тумаков, но то, что делает меня мной, находится здесь. Каждая строфа, строка, слово, эмоция, каждый стих и каждый рассказ, которые я написала, имеют свою причину, и каждая из этих причин находится здесь. Снаружи что-то обрушилось с глухим стуком. Никто из них не обратил на это внимания. Хельга пожала плечами. — Не хочу сказать, что стипендия не пугает меня. Потому что так оно и есть. Я боюсь, что не буду достаточно хороша, что они ошиблись или типа того… я не знаю. Мои предки все равно в это не поверят. Я не… — она запнулась и стиснула губы в гневе, прежде чем продолжить: — Я обдумаю это, обещаю. Но не думаю, что у величия один источник. Эта школа тоже подпитывает его. Если вы думаете, что я хороша, то это и ваша заслуга. И остальных тоже. Хельга казалась смущенной, и ее последнюю фразу едва можно было расслышать. Она избегала его взгляда. Было почти больно наблюдать за тем, как она борется с потребностью пошаркать обувью. «В конце концов, — подумал мистер Симмонс, — она все еще в четвертом классе». Похоже, Хельга ждала его ответа, и оттого в нетерпении топала ногой. Он улыбнулся и кивнул. «И я ее учитель». — Ладно, — он вручил ей стопку документов, борясь с желанием погладить ее по голове и улыбнуться в ответ на ее грозный вид. — Никто не станет думать о тебе хуже, если ты откажешься. — А с чего они должны? — пробормотала Хельга, а затем удалилась, чтобы насладиться остатком переменки. Глядя в окно на Хельгу Патаки, расталкивающую толпу четвероклассников, мистер Симмонс решил, что как для ребенка Хельга Патаки прекрасно отличает то, чего она хочет, от того, чего от нее ожидают. Как учитель он чувствовал, что его сердце переполнено гордостью. Через некоторое время он повернулся к доске и принялся писать:«То, что делает это действительно важным — Это то, что мы знаем — За этим миропорядком Есть и иной. На что он похож? Мы не знаем» Антонен Арто, «Поднятые вопросы» (1947).