ВЫ ВЛЮБИЛИСЬ?
ПРИСТЕГНИТЕ СЕБЯ К БАТАРЕЕ!
ОСТАВАЙТЕСЬ ПРИСТЕГНУТЫМИ, ПОКА ЛЮБОВЬ НЕ ПРОЙДЕТ,
ЧТОБЫ НЕ НАДЕЛАТЬ ГЛУПОСТЕЙ!
мне бы такие пригодились. мне бы такие помогли. мне бы такие спасли жизнь, самооценку, самоуважение, последний год и много нервных клеток. мне бы такие спасли кучу истерик, тонны ревности и так далее и тому подобное. мне нужны были такие наручники. год назад. а теперь… теперь уже поздно.здарова заебал
а мы так теперь здороваемся? конечно. потому что ты реально меня заебал. в таком случае, и тебе привет. как твой день прошел? ой, да иди ты нахуй.да пойдет
опять никакой конкретики. я хочу подробностей расхоти.это неинтересно. давай лучше ты расскажешь
он отправил мне картинку 'всё нормально, щас будем драться'. не будем мы драться. я же не смогу тебя ударить. я же не смогу. я просто позволю запинать себя ногами, забить палками, позволю тебе все, что тебе захочется. делай, что угодно, дорогой. лупи меня палкой, дорогой. плюй мне в лицо, разменивай меня на других, разменивай меня на чужие мнения, обзывайся, прогоняй. я все равно вернусь к твоему порогу. я все равно приползу обратно и буду жалобно скулить под твоей дверью: пожалуйста, пусти. а если ты сам уйдешь, я буду умолять жалобно, визгливо, нервно: пожалуйста, останься со мной. останься со мной, я брошу курить. останься со мной, я не буду пить. останься со мной, я не буду писать книги, я не буду смотреть кино, я буду лишь дышать рядом с тобой, сходить с ума от того, что ты здесь, пожалуйста, н е б р о с а й м е н я. ну, я сегодня проснулся в час дня, сварил себе гречки, а остаток дня писал курсовую. а, потом еще к семинару завтрашнему готовился. ты же придешь завтра? тебя на парах сто лет в обед не было, скоро все забудут твое глупое лицо если хочешь, могу подогнать конспекты по подготовке. ответишь на пару вопросов я сглатываю комок. комок по ощущениям похож на комок водорослей с лезвиями: привкус тухлятины и порезы в горле насквозь. подавись кровью. подавись своей любовью. подавись.я еще не решил: D
довыебываешься, отчислятну и отлично
а ты очень хочешь в армию, я смотрюконечно, там будут секси-сослуживцы, покраска травы и ежедневный кроссфит
так вот о чем ты мечтаешь по ночам я… блевотно. я мечтаю о тебе, дебил.лол ага
когда спать?спать? не знаю такого слова
и эта его забота. может, мне было бы легче, если бы он был мудилой. если бы он вел себя как тварь. если бы он издевался, пользовался моими чувствами, юзал меня и унижал. тогда мне стало бы неинтересно: как-то уж повезло — меня не привлекали откровенно дерьмовые люди. но он не пользовался. не был мудилой. не унижал меня. он берег меня от меня самого: напоминал поесть, выспаться, таскал мне на пары водичку и фрукты, отбирал мои энергетики и третью за перерыв сигарету со словами: — ну хватит уже, достаточно. я на похороны твои не приду. а придется. ведь ты сводишь меня в гроб. в груди ёрзало, мучалось и пыхтело сердце. оно колотилось мне в ребра. тупая мышца, глупая, глупая, ты только все портишь, ты только мешаешь, ты только… сердце мешкалось, спотыкалось на каждом третьем ударе и копошилось неприятно, как будто какая-то крыса. и впервые в жизни я понимаю, что мое сердце — х р у п к о е. что оно может разбиться, и даже не просто м о ж е т — оно уже разбивается. осыпается мне на диафрагму горячими комками и все еще ёрзает, кипятковое, пульсирующее, болезненно-чувствительное. оно разбивается. мое сердце бьется, мое сердце бьется, мое сердце разбито. я включаю впн и захожу в инстаграм. в седьмой раз сегодня проверяю, посмотрел ли он мои сторис. посмотрел. даже лайкнул некоторые. мое сердце бьется, мое сердце бьется, мое сердце разбито. он прочитал сообщение и не ответил. проходит пять минут. семь. восемь. десять. двенадцать. он уже не в сети. ушел спать. сука. лучше уж вообще никогда никого не любить, чем выхаркивать слова нежности вместе с сигаретной мокротой и чувствовать, что меньше этих слов внутри не стало. их всегда будет слишком много. слишком много для меня, для тела, которое не вмещает даже стандартные три приема пищи. лучше уж вообще никогда никого не любить, чем подыхать от нелюбви, в которой я бултыхаюсь уже год, и не мочь выплыть. чувствовать себя щенком, брошенным в воду: мокрая шерсть мешает двигаться и ты устаешь, а вода, жадная, потихоньку тащит тебя ко дну. забирает кислород и оставляет темноту и боль в пульсирующих легких. — прости. прости, что спихнул тебя в эту воду ногами. как мусор. как что-то ненужное. вообще-то я хотел спихнуть туда только твои чувства ко мне. но получилось, как получилось. прости, что убил тебя. — я хочу, чтобы ты меня разлюбил. я тоже хочу, чтобы я тебя разлюбил. но я не могу. не могу. немогунемогунемогунемогунемогунемогунемогунемогунемогунемогунемогу. я бы хотел полюбить кого-нибудь другого. кого-то, кто ответил бы мне взаимностью. кого-то, кто не причинял бы мне боли только одним простым фактом невзаимности. кого-то, с кем я мог бы быть счастлив. но, наверное, я не хочу. они все по сравнению с тобой дураки и уроды. и я буду отрицать свою любовь, пока она не начнет отрицать меня. это все равно больше не важно. потому что я, скорее всего, не доживу до двадцати; потому что я пишу депрессивные стихи и слушаю на максимальной громкости депрессивный рэп; потому что во мне бутылка крепкого пунша, в голове — куча не только тараканов, но и всевозможных тварей, которым и название не подберешь; потому что, возможно, я люблю драматизировать и доводить ситуации до абсурда; потому что я, наверное, не умею любить правильно, а меня с детства учили — делай нормально, либо не делай вовсе. я ложусь спать в пять утра, после того, как прочитываю всевозможные материалы к семинару, доделываю домашку по английскому и пересматриваю кучу видео с канала стендап-клуба номер один. я ложусь в пять утра. спать мне осталось три часа. на пару я опаздываю. в аудиторию влетаю помятый, на свитере чуть ниже сердца у меня пятно от чая (которое, я надеюсь, никто не увидит), с ошалевшими глазами. доброе утро, девочки, как дела, девочки. трубецкой сидит на втором ряду. он оборачивается на мое сдавленное, сиплое и прокуренное 'извините за опоздания'. у него свитер чистый. кремовый и теплый даже на вид. без катышков, без пятен. без неровностей и неприглядностей, за которые мог бы зацепиться взгляд. он смотрит на меня так же, как и всегда: чуть удивленно, чуть снисходительно, чуть жалостливо. бедный кондратий, совсем себя не жалеешь. я сажусь на ближайшее свободное место. рядом муравьев-апостол тупит в стол и откликается на мое 'привет' несколько заторможенно. открываю ноутбук. в вконтакте уже висит три непрочитанных сообщения. но сверху, конечно, сообщение от него. ты в сети был в пять утра, дебила кусок рылеев, я вижу, что ты читаешь прекрати меня игнорироватьа что мне тебе сказать
ну, хуй
он прочитал и не ответил. я смотрел на него со спины и думал, что он выглядит, как одна большая претензия. ко мне, к миру, к такому понятию, как недосып, к такому понятию, как аутоагрессия, к такому понятию, как депрессия. но в первую очередь, конечно, ко мне. претензия — слово, которым можно было бы идеально обрисовать контуры его плеч. слово, которое так хорошо вписывается в форму его узких, сжатых губ. трубецкой мне не нравится. мне не нравится его кремовый, светлый свитер, не нравятся его волосы, от влажности завившиеся на висках, не нравятся его руки, не нравится его шея, затылок, виски, уши, очерк скул, абрис щеки и колкость темных ресниц. мне не нравятся его глубокомысленные посты-замечания на стене вконтакте, которые он постит поздней ночью (или ранним утром — тут с какой стороны смотреть). посты можно было читать и перечитывать, и находить в них несколько смыслов: я претенциозный еблан; смотрите, какой я умный; смотрите, какая прикольная древнегреческая цитата; пожалуйста, мне так одиноко. но он скорее сдохнет, чем признает последнее. почему ты так себя не любишь? я не знаю, дорогой. возможно, вся моя любовь ушла к тебе. возможно, я никогда себя не любил, потому что я не знаю, за что себя любить — за распиздяйство? за неровные черты лица? за дурацкое тощее тело? за неумение просить помощи? за кучу вредных привычек? за нездоровые, саморазрушительные тенденции? мне не за что себя любить. я не отвечаю на сообщение. я вообще с ним больше разговаривать не хочу. однако приходится. потому что в середине семинара мы начинаем спорить. спорить так яростно, что даже преподаватель смотрит на нас в недоумении. переглядывается, кажется, с пестелем, которым сидит слева от трубецкого. переглядывается с муравьевым, который сидит слева от меня. эти двое тоже не знают, что делать, пока мы с трубецким почти кричим друг на друга с разных концов аудитории. ну, точнее, это я почти кричу. он разговаривает спокойно. мне кажется, даже если бы вокруг взрывался мир, его спокойный голос перекрыл бы крики, ор, грохот и треск пожара. его спокойный голос было бы слышно не только с другого конца аудитории. его было бы слышно с другого конца планеты. я ненавидел и обожал его в этот момент. мы спорили до конца занятия, чем окончательно сорвали учебный план. преподаватель в замешательстве сказал, что ставит нам отличные оценки за умение вести дебаты, но в следующий раз он выставит нас в шею за такое поведение. я радовался, что сижу а) на последнем ряду, ближе к выходу; б) что трубецкой сидит на первом, дальше всего к выходу; в) что я смог схватить ноутбук и куртку и спокойно слиться с толпой на лестнице, пока он еще собирал свои вещи; г) что я уже буду в паре кварталов от корпуса, когда он из него выйдет. но. но. не повезло. в коридоре меня выловил (иначе не скажешь) романов. выловил за шкирку, оттащил в сторону от потока учащихся и начал мучать меня вопросами о курсовой. — николай павлович, я вам с удовольствием отвечу на все, только, пожалуйста, давайте не сейчас? мне идти надо, и вам, наверное, идти надо, и я опаздываю, и я сейчас в таком раздрае, что все равно ничего путного вам не отвечу, и… — и я его у вас заберу, если вы не против, николай павлович. этот голос. этот тон. теплый, но только сверху. чуть глубже копни и на тебя хлынет холод. такой густой, вязкий лед. такая гулкая, бесконечная промозглая ночь. как столько января могло прятаться в голосе человека? его пальцы держат мое плечо слишком крепко. не больно, совсем не больно, совсем никакого давления, но я не смогу убежать. я от него никуда не денусь. он меня не держит. но он меня не отпускает. а я хотел бы уйти. он молча идет передо мной, и я (какого-то хуя) послушно топаю следом. я мог бы просто развернуться и пойти в другую сторону. я мог бы встать на месте и позволить толпе обтекать меня с обеих сторон. меня бесила его ебаная уверенность в том, что я не сделаю ни того, ни другого. меня бесила его уверенность в том, что он знал: я пойду за ним. поползу. побегу. я не могу просто уйти. не могу не сказать ему что-то злоехидное, не могу просто оставить ситуацию на самотек. мне слишком важен контроль. мне слишком важна его реакция. мне невозможно просто забить хуй. я так не умею. он заводит меня в закоулок возле университетских ворот. — ну? — я приподнимаю бровь. хочу выглядеть уверенно. хочу выглядеть сильным. хочу не показывать свою слабость и бесхребетность перед ним. — как дела? — тон трубецкого обманчиво-мягкий и шелковистый. он не звучит как 'я сейчас дам тебе пиздюлей'. но я не дурак. я знаю, что именно это этот тон и значит. — у меня все заебись, — бодро. фальшиво. слишком фальшиво — еще чуть-чуть и голос задрожит и лопнет, как слишком сильно натянутая струна. — правда? хуявда. трубецкой мне не нравится. но я его люблю. это отвратительно, тошнотно, мерзко, блевотно и противно. это неудобно, колко, остро, это как чесотка, это как вши или ветрянка, это раздражает. это доводит меня до пароксических припадков ярости: сука, сука, сука, сука, сука. я лупил шкаф и стену, а потом подвывал, баюкая разбитые конечности. я кидал в его фотографию дротики (да). я орал на него. я ругался с ним. я грубил и хамил. я хлопал дверью перед его носом. я называл его претенциозным ебланом. и… ты можешь излупить кулаками каждую стену, каждого прохожего, ты можешь убиться, но ты не выбьешь это из себя. ни так, ни как-либо иначе. потому что этот взгляд у тебя под кожей. зудит. (на)всегда. смотрит он или не смотрит. а когда он начинает рассматривать так, как умеет только он… о, это стоит отдельной мысли, однозначно. потому что в тот момент, когда он начинает что-то искать в твоём лице, ты дохнешь. и хочешь орать — да, опять орать. и опять лупить стены и мебель ногами, разваливаясь, расслаиваясь на куски: плоть, кровь, горячее, обжигающее… э т о. внутри. в легких. потому что что-то внутри ищет выход. и всегда так много слов. но ты бы не озвучил ни одного. потому что ты молча даёшь ему увидеть. молча позволяешь читать тебя. а ему, блять, интересно. интересно смотреть, как ты медленно опадаешь со своих костей. ссыпаешься ему под ноги. как ты дохнешь. дохнешь, а он, сука, такой живой. в уничтожении нет ничего интересного, знаешь ли. это как магия. вот я был. а вот меня нет. тебя это все еще завораживает? я умираю для тебя. тебе это кажется красивым? ты смотришь? ты все еще смотришь? можешь излупить кулаками каждую стену, каждого прохожего, ты можешь убиться, но ты не выбьешь это из себя. ни так, ни как-либо иначе. потому что этот взгляд у тебя под кожей. (на)всегда. смотрит он или не смотрит. вот как сейчас: внимательно, молча, тихо. он даже не курит. просто. молчит. и смотрит. не двигается. затаился. темно-серые радужки в сумраке пасмурной погоды становятся почти матовыми. непрозрачными. я за этими линзами не вижу его эмоций. не вижу е г о. он потерялся в собственном глазном волокне. он потерялся в себе. и еще пытается мне помочь найтись. смотрит. молча. не двигается. затаился. мне не нравится трубецкой. не нравится его длинное темное пальто, не нравится то, что он носит ноутбук в руках, не нравится, что его костяшки от холода и ветра покраснели и потрескались, — кракелюра на изящном произведении искусства, — не нравятся его высокие гриндерсы, его широкие вельветовые штаны, не нравится ворот его кремового свитера, не нравятся его губы, нос, его обветренные скулы, его ушные раковины, его спутанные русые волосы, его зрачки, ресницы и брови. не нравятся его колени, бедра, кисти и локти, не нравятся его запястья, плечи, спина, грудь, живот, не нравятся, не нравятся, не нравятся. будь он фарфоровой фигуркой, я бы сбросил ее с балкона на наждачку асфальта и наслаждался видом растерзанных осколков, потягивая тэсс плэжа. будь он наркотой, я бы стал фитоняшкой. он не любит стихи — я превращаю себя в звонкий ямб. и все же. все же. я, конечно, могу отрицать свою влюбленность, но, по-моему, это она отрицает меня. — ну что с тобой? я говорю: — ничего. и убегаю.'''
что я мог ему сказать? мне нечем дышать рядом с тобой. тебя — во — мне — слишком — много. тебя — во — мне — до — краев. ты залез мне в сердце, а не в ширинку джинс. можешь ударить меня в солнечное сплетение: грудная клетка, хлипкая, лопнет, как гнилой помидор, и оттуда польешься т ы. вытечешь. кровью. пульсацией. вибрациями. дурацкими, придурочными, клишированными, пошлыми и скучными словами. откуда блять тебя во мне столько? уйди. пожалуйста. уйди. муравьев машет ладонью перед моим лицом. я прихожу в себя. мы в макдаке возле автовокзала. я недоел картошку. макфлури, в которое я макаю картошку, давно растаяло. я смотрю на него с жалостью. муравьев смотрит на него с отвращением. — никогда не пойму, как ты это ешь. — тебе и не надо этого понимать. я же тебя не заставляю пробовать. и я же не говорю, что твой фишролл — хуйня. хотя он хуйня. — если тебе не нравятся какие-то продукты, это не значит, что они плохие, — обиженно говорит сергей. — да ладно? — я изображаю удивление. — правда, что ли? — прекрати паясничать. в твоем случае дело не в самих продуктах, а в их сочетании. — а что не так с сочетанием? — блять, кондратий, картошка фри с мороженым. моя очередь обижаться. я доедаю фри с макфлури молча. потеплевшее, жидкое мороженое стекает с картошки мне на пальцы. я каждый раз вытираю их салфеткой, и к тому моменту, когда я заканчиваю, она превращается в липко-сладкое месиво из бумаги и засахаренных пятен химозного пломбира с углевой крошкой орео. — трубецкой про тебя спрашивал, — как бы между прочим говорит муравьев-апостол, пока мы смолим на остановке и ждем мой трамвай. сигаретный дым застывает у меня в горле горячей кочергой. здесь больше нечего дышать. — что спрашивал? — может, стоило в гитис поступать, а не на журфак, с таким-то актерским талантом. — спрашивал, как долго ты собираешься от него бегать. еще — почему ты от него бегаешь. еще — как твои дела, ешь ли ты и нормально ли спишь. — и что ты ответил? — на первое — не знаю. на второе — знаю, но не скажу. на третье — нормально, ест отвратительные продукты и засыпает на английском с открытыми глазами. — в смысле: знаю, но не скажу? муравьев смотрит жалостливо. оглядывает мои ободранные белые форсы, сползающие на бедра джинсы, огромную потертую джинсовую куртку, дурацкий свитер крупной вязки цвета вскрытой сердечной мышцы, заношенные усталостью глаза и изжеванные губы. — кондратий, я же не идиот. зато я, видимо, идиот.'''
и, может, стоило бы продавать наручники для влюбленных.ВЫ ВЛЮБИЛИСЬ?
ПРИСТЕГНИТЕ СЕБЯ К БАТАРЕЕ!
ОСТАВАЙТЕСЬ ПРИСТЕГНУТЫМИ, ПОКА ЛЮБОВЬ НЕ ПРОЙДЕТ,
ЧТОБЫ НЕ НАДЕЛАТЬ ГЛУПОСТЕЙ!
мне бы такие пригодились. мне бы такие помогли. мне бы такие спасли жизнь, самооценку, самоуважение, последний год и много нервных клеток. мне бы такие спасли кучу истерик, тонны ревности и так далее и тому подобное. мне нужны были такие наручники. год назад. а теперь… теперь уже поздно.привет
а как же 'здарова заебал'?) эта ехидная скобка подкашивает мои и без того некрепкие нервы.ну если хочешь — здарова заебал
простое привет мне нравится большетебе не угодишь
и тебе привет, кондраш сережа трубецкой ласковый, как майский ветер. ласковый, как солнечный лучик, скользящий по щеке через ситцевую занавеску. ласковый, как скальпель, вспарывающий мне горло. закат за окном разливается жирной лужей моей крови.я поговорить хотел
ну пошли тогда покурим я надеваю куртку и кроссовки, как будто иду не сигарету курить, а собираюсь на эшафот. хотя частично так и есть, ведь: а) курение убивает; б) трубецкой убивает; в) я собрался признаваться ему в чувствах. он стоит. весь такой безупречно-терпкий. а смотрит не на меня. и не в меня. он смотрит куда-то насквозь. и я ощущаю спазмы в грудной клетке. где когда-то сломалось и как-то не так срослось. я раскуриваю сигарету и бубню какую-то чушь; какой-то несвязный, нелепый бред; а он смотрит насквозь, недоуменно, моргает медленно, как какая-то красивая рептилия. — ты меня позвал поговорить о том, как тебя раздражает муравьев и его претензии к твоим вкусовым пристрастиям? я затыкаюсь. замолкает, кажется, даже ветер, который в этом городе никогда не затыкается. тихо внутри. непривычно ушам. — я… молчит. и все еще смотрит сквозь. я задыхаюсь.'''
это все очень и очень тупо. он провожает меня до комнаты. наливает мне водички. держит за плечо и пытается вернуть в чувство. получается у него хуево. — что случилось? как ты себя довел до такого состояния? некрасиво перекладывать ответственность, но это ты меня до него довел. трубецкой ласков, когда убивает меня своими словами. — я же не идиот. кондраш, я знаю, что я тебе нравлюсь… в одной из альтернативных вселенных он сказал: --… и это, на самом деле, взаимно. в одной из альтернативных вселенных я сказал: — ты что, дурак? ты? мне? нравишься? в одной из альтернативных вселенных я вообще не звал его разговаривать. продолжал бегать, как от заразного, пока наши хрупкие мостики не порушились от постоянного урагана моих истерик. в одной из альтернативных вселенных я вообще с ним незнаком. в одной из альтернативных вселенных я отшучиваюсь и мы продолжаем общаться. в этой конкретной вселенной он говорит: — …но я не могу предложить тебе что-то большее, чем дружба. и в этот момент, впервые в жизни, я понимаю, что мое сердце — хрупкое. что оно нежное и глупое, и что оно так легко разбивается на куски. что оно крошится в стеклянные занозки, глубоко входящие мне в пальцы, когда я пытаюсь это собрать. в какой-то из альтернативных вселенных я мог бы быть счастлив. в этой конкретной я встретил сережу трубецкого: нежного, острого, злого, доброго. заботливого похуиста, который отбирал у меня сигареты и энергетики, спрашивал у моих друзей, как у меня дела и улыбался так, словно улыбкой вспарывал мне горло. — ты мне не нравишься, сереж. я люблю тебя.