Сон наяву, как тебя зовут?

      Голос не слушался Сашу. Странное дело, как будто ты последние десять лет учился кататься на велике, а он вдруг начал под тобой брыкаться и скидывать из седла. Как будто обрел собственную волю. Заученный текст вертелся на языке, ни одного словечка из памяти не выскочило, как случалось на репетициях. В песню складываться строчки отказывались.       Все из-за ласточки.       Мешало ощущение вспоровшего щеку рыболовного крючка, губы склеивались кровью, стекавшей по подбородку. Зрители ничего из названного не замечали. Саша понимал, что все это — очередной морок, видел в зеркале краем глаза, что рот на самом деле целый. Не было на самом деле разбитого ласточкой окна и лески, обернутой вокруг ее тощей лапки. Но осознавать — это, конечно, здорово, но разум не помогал избавиться от колдовства. До возвращения в город, в северной глуши, Саша успел уяснить: бороться со сверхъестественным при помощи рассудка гиблое дело.       Чужеродный предмет чувствовался, как самый настоящий, и острая, резкая боль тоже по-настоящему стреляла от каждого усилия. Но Саша пел, и режиссер должен его благословить хотя бы за то, что текст получался внятным. Плевать, пусть потом ему влепят выговор за халатность, скажут, что он бестолочь, вообще с роли снимут. Найдут нового солиста, смазливых мальчиков в труппе с маломальским умением и старанием предостаточно. Ну, побудет Сашенька пристыженным мальчишкой, переживет. Не такое переживалось. И уж тем более с радостью он избавиться от необходимости выступлений. По дурости, почти все свои арии из этого спектакля он исполнял там, в лесу, для ненаглядной шишиморы. А может из-за этого видения не исчезли? Слышит напев знакомый болотная тварь, и гонится. Сквозь реки, поля, через тысячи километров, разделявших проклятое место и столицу.       Да, быть может. Быть может, тогда паршивое исполнение на дебюте шанс Сашин на спасение. Кикимору голос же завлек? Дотянуть бы до конца только. А то он чуть-чуть и блеванет прямо на сцену и людей из первого ряда от болевого шока и от вкуса железа, осевшего на языке.       Кровь же должна быть горячей? Тогда почему кажется, будто бы его собственная холодная и горькая, как застоявшаяся вода?       Куплет, последний для его персонажа и для него тоже. Нетвердой походкой Саша скрылся за сценой, переводя дух. Тут сейчас было спокойно, не слепили софиты, в темноте только перешептывались едва слышно. Все взволновано следили и за завершающимся вторым актом, и за зрителями. Саша едва расслабился, прижавшись затылком к стене, как на плечо упала чужая ладонь.       — Сань, ты чего творишь-то? Ты в отпуске не просыхал, что ли? — Кирилл, старый-престарый знакомый со студенчества. Саша поморщился, показательно кашлянув в поднесенный ко рту кулак.       — Я вообще не пил. Горло простудил, не видишь.       — Ага, не пил он. То-то Кулик все хвастался, что у него там у отца предприятие по бодяге самогонки было. Не пизди ты, — Кирилл хлопнул по плечу еще раз. Мол, смотри, я такой пиздатый друг, а ты думаешь ерничать и отмахиваться.       — И когда только успел рассказать, — правая щека дернулась, и Саша поджал губы. — Черт, Кир, ну правда, приехал и начал чувствовать, что заболеваю. Думал, попью таблеточки, поваляюсь несколько денечков и на ноги стану. А вышло дерьмо полное, — врал Саша без тени сомнений, стыда или совести. У него с детства открылся талант прикидываться невинной овечкой благодаря облачку кудрявых волос, нимбом обрамлявших голову, и широко распахнутым карим глазкам. Ангелочек, ни дать, ни взять. Думал, что ангелочек, и все вокруг думали, а оказался… Саша отмахнулся от всплывших в уме словах Кулика. — Короче, простудился. С ног валюсь, температуру кое-как сбил за ночь.       — О чем, мальчики, болтаете? — Юлька, вешавшаяся на Кирилла последние месяцы, и сейчас прижалась к парню ближе необходимого. Саша взвыть хотел. Пусть леска и крючок во рту и пропали, как только он проговорил последнее слово своего текста, боль оставалась. Боль, от которой перед глазами плыли черные пятна и сырели глаза. Она продолжала жечь щеки, поцарапанное нёбо, отдавая в висок. — Сашуль, а ты чего пирсингом прям перед премьерой увлекся?       — В каком плане? — Саша нахмурился.       — Ну, у меня сестра, также, как ты, разговаривала, когда язык прокола. Чего вставил? Показывай-показывай! — Юля хлопнула в ладоши, разве что не подпрыгнув от предвкушения. — Это для Леночки, а?       — Расстались мы с Леночкой. Да и не были вместе, так, просто… Ой, черт, на поклоны пора, пошли, — Саша был рад возможности закончить разговоры с коллегами. Он не имел никаких объяснений, которые требовались им, он и сам себе то не мог ничего объяснить внятно. Волшебство, кикиморы, умирающие и воскресающие ласточки. Морок и ворожба, не как в сказках, а как в проклятый старинных легендах. Из тех древних времен, когда человек не научился креститься, а уже знал, что лес не ему принадлежит, и болота, и поля. Там везде свои невидимые по обыкновению хозяева. И, уж не дай бог, этих невидимок узреть.       Пусть Юлька думает про пирсинг. Пусть Кирилл верит, что ужасное выступление — последствие похмельного синдрома. Саше плевать. То, от чего береглись предки, он своими глазами видел, и забыть теперь — не судьба.       Вкус собственной дурной крови во рту не желал притупляться под вялые хлопки досидевшей до финала аудитории. Дурная кровь, дурные помыслы, дурная память. Что правильного, хорошего осталось в Сашеньке, если так посудить? Он жмурился от осветительных приборов, лучи которых были направленны, как будто специально, прямо в глаза. Довольных премьерой немало, но могло быть больше. Если бы он не облажался. Но вот совершать ошибки он умел, как ничто иное. Как и с враньем, тут у него наблюдался прирожденный талант.       Бросить бы все и сбежать. Но теперь-то куда? Саша опустил взгляд, давая отдых страдающим глазам, себе под ноги.       В первом ряду он приметил странную улыбку, снисходительную, слишком широкую для человека, который досидел до конца спектакля, посвященного Великой Отечественной Войне. Их конец оставлял боль на сердце и слезы в глазах. Но Саша видел усмешку, и браслет с мелким жемчугом, обернувшийся вокруг широкого мужского запястья… все. Слепящий свет и быстрота момента, отпущенного прощавшимся с публикой артистам, не дали разглядеть большего. Почему его привлек незнакомец из толпы? А кого бы не заинтересовал мужик, ухмыляющийся по завершению постановки, где все главные герои умерли, остались невестами с не вернувшимися с фронта женихами, сиротами и скорбящими матерями? Саша зажмурился, потряс головой. Кудри качнулись в такт.       Чур. Саша сбежал от предложения вечеринки в честь грянувшей премьеры, предупредив только, что ему очень и очень дурно, и объясняться он будет обязательно на планерке завтра. Да-да, господин Михайловский, буду как штык, свою ответственность понимаю, ждите новых свершений и никак иначе. Спасибо огромное за понимание! Саша городил бред, якобы раскаиваясь и рассыпаясь искренними извинениями, а сам мечтал поскорее убраться подальше от любопытных взглядов, впервые приметивших его шедевральный провал. Все, вдребезги.       Вся карьера летит к черту благодаря какой-то лесной суке, болотной твари, погубившей друга. Чуть не погубившей его самого, чуть… чуть не считается же, верно? Жив он. В защищенном от легенд городе. Никаких былин и сказок, никаких домовых и шишимор по углам. Только вот самому себе не верится.        Саша ворвался в гримерку вихрем. Принялся остервенело смывать с лица слои грима, под которыми открывались мелкие и крупные ссадины на лице, кровоподтеки, не успевшие зажить. После стычки с подмосковными гопниками порой краше выглядели. Некоторые из коллег постарше подшучивали, что молодежь до того нежная пошла, что на обычной рыбалке убиться умудрялась. «На кабанов вы там, что ли, охотились?» Сашенька улыбался уголками треснувших губ и пожимал плечами. «Нет, Василий, вы что. На медведей». Пусть, что хотят, то и думают. В правду он сам верить отказывался.       В психушке Саше оказаться не хотелось. Поэтому да, рассказывать о приключениях кому-либо он не собирался. Падение с уступа по пологому берегу, усеянный острыми камешками песок… Так все и было. Логично, как и решивший в доме деда задержаться Федя, настолько все складно, что оскомина набивается.       Саша обмакнул в гидрофильное масло ватный диск и снова прошелся по лицу. Чисто. Лицо без косметики выглядело измученным и осунувшимся, под глазами залегли сине-фиолетовые круги. На веках — сеточки из потрескавшихся капилляров. Ужасно. Саша кончиками пальцев провел по своей щеке, по острой скуле, вниз, к шее. На той виднелись странные синяки, крохотные, как если бы это были отпечатки маленьких пальчиков, сдавливавших его шею ладошек. Как если бы его пытались задушить. Все тело Саши сейчас сплошная карта таких историй покушения на его жизнь. Дурак. Федя ведь предупреждал, что за подарки нечисть свое потребует, а он отнекивался. Нищ, гол, как сокол, что с такого взять?       А тело и взять. Вон какое. И голос в нем какой! Как пение ангелов, да, молиться и креститься хочется. И глаза иногда закатить тоже.       В одной ветровке на улице должно быть прохладно, час поздний. Саша на умывание потратил меньше получаса, и остальные актеры едва, наверное, успели разойтись. Кто-нибудь, наверное, болтался у служебного выхода, пойманный поклонницами, наперевес с цветами и заготовленными камерами. Поздравление с открытием сезона, традиционное сэлфи, никуда без этого. Маленькая частичка театральной культуры, которая Саше нравилась, действительно чертовски сильно нравилась, но на сегодня ресурс исчерпался.       Удивительно, но служебка оказалась пустой, вопреки ожиданиям. Никого. Неужели, он за размышлениями не заметил, сколько времени сидел перед зеркалом? Потытка разблокировать телефон провалилась, экран не отзывался. Скорее всего, села зарядка. Чертыхавшийся Саша достал из кармана пачку сигарет, выудив из нее одну, и присел на последнюю ступеньку ведущей от выхода лестницы. Та была добротная, широкая, покрытая мрамором. Только вот на облюбованной Сашенькой куски отделки откололись, обнажая серый бетон. Саша затянулся, впустил дым в легкие, и медленно выдохнул через нос. Успокаивало. Курение, конечно, могло убивать, и делало это с завидной регулярностью, но было как-то плевать. После пережитого Саша уже не брался предполагать, а что в мире вообще не способно причинить человеку какой-нибудь вред. Все опасно. Тогда какая разница?       Саша, докуривая, замурлыкал одну из недавно услышанных песенок себе под нос.              

Сон наяву, сон наяву

      

Как тебя зовут? Как тебя зовут?

      

Сон наяву, сон наяву

      

Как тебя зовут? Я тебя люблю!

      

      

Сон наяву, сон наяву!

      

Голову на полку, тело голое в траву

      

Сон наяву, сон наяву!

      

Голову на небо, тело в озере топлю!

             Тело вздрогнуло, среагировало на замеченное боковым зрением движение и звон скатившейся к ногам монетки. Золотой. Саша, недоверчиво хмурясь, подобрал ее и повертел в руках, только потом сообразив вскинуться. Подняв голову, он увидел молодого человека, приветливо улыбавшегося. Немного застенчиво, что ли. Парень был его возраста, может быть, на пару лет младше или старше. Темные густые брови, волосы длиной, как и у него, и глаза тоже карие. Но темнее. Значительно темнее. За исключением деталей, у них было довольно много похожего, и Саша вопросительно вскинул бровь, давя носком кеда выроненную сигарету и поднимаясь.       — Поддерживаем молодых артистов, — выпалил неизвестный, после чего коротко рассмеялся. Саша поклясться был готов, что смех получился нервным. Низкий, отрывистый. — Простите, если шутка вышла плохой. Просто… вы правда красиво поете. Очень! И выступили сегодня блестяще. Я просто ждал здесь, уже думал, вы мимо пробежали…       «Блестяще», — Саша с немалым усилием удержался от того, чтобы не закатить глаза. Со зрителями надо быть вежливыми. Они расскажут о том, какой ты потрясающий, другим, те придут сами, и далее по кругу. Может быть, Саша соберет вокруг себя фэндом преданных фанаток и будет, как вариант, вести какие-нибудь ненапряженные прямые эфиры на досуге, получая донаты. И будет все замечательно. И так думал не он один, без поклонников сейчас черта с два проживешь. Нужно терпеть. Улыбаться. Нужно любить того, кто приносит выгоду. А этот незнакомец и впрямь принес, буквально.       — Все в порядке, не ожидал просто. Вам правда понравилась премьера? Признателен, — Саша игнорировал тот факт, что подобранная монетка словно жгла пальцы. Это, вероятно, чистая психосоматика, но приятного все равно мало. Ладони помнили, что они сжимали в последний раз, вместо подброшенного точно также вознаграждения. Империал оказался желудем.       Ласточка, ласточка с леской в город прилетела… как это все между собой связано? А если не только ласточка? И крючок во рту — предупреждение от рыбака, что он вышел поохотиться?       — Правда-правда, у вас талант! Александр, вы, правда, артист с лучшим вокалом. Ваш голос… особенно с этими песнями…       — Мне сказали как-то, что это как «пение ангелов», — отшутился Саша, крутя пальцами монету. Скорей бы закончить разговор, и глянуть, что же там именно. Не империал бы, упаси господи, не империал, он тогда чокнется в ту же самую секунду, как увидит. От нетерпения взгляд едва фокусировался на говорящем.       — Нет. Что ангелы знают о страданиях и горе? Ваш голос такой человеческий, я даже пару раз до слезы растрогался, — собеседник убеждал так доверительно, заглянув Саше в глаза, что уже тот не удержался от смешка. Забавный такой парень. Вроде простой. А вроде не глупый. По общению Саша, конечно, соскучился, но к давним знакомым по понятным причинам не тянуло, а тут…       — Кстати, а вас зовут?.. Вы не представились просто, — Сашу кольнула мысль, что вопрос невольно перекликнулся с песней, которую он недавно пел. Спросив, он все-таки опустил взгляд. Не удержался. На монете был изображен «Георгий Победоносец», с оборотной стороны значился номинал в двадцать пять рублей. Монетка, судя по чеканке на ней, выпущена в прошлом году Банком России, ничего магического. Разве что по весу и толщине она и впрямь какая-нибудь коллекционная или памятная, и вполне может статься, что сделана из чистого золота.       — Анар, — парень протянул руку, и Саша с готовностью ту пожал. Запястье окольцовывал браслет из жемчуга, крохотного и блестящего. Кажется, крупный был исключительно морским, а такой считался речным. — Ну что, не самый ужасный подарок из тех, которые вы здесь получали? Надеюсь, что все же понравится… Правда, считайте спонсорством дальнейший проектов.       — И не жалко вам? — рассмеялся актер, скрещивая на груди руки, оценивающее глядя на новоявленного поклонника. — Такие штуки тысяч двадцать стоят, не меньше.       — Пятнадцать, если вам интересно. Но какая разница! Конечно, нет, не жалко, я вполне себе могу такое позволить… Да и вам, — глаза у Анара все же особенные, землисто-коричневые, с зеленью, но это не вкрапления другого цвета, а один сплошной отлив. Карие, а потом раз, повернул голову, и отразились хвойным оттенком, — монетка понравилась. А это самое главное.       Монетка. Понравилась.       — Александр? Саша, вы в порядке? — Анар махнул ладонью прямо перед его лицом, и Саша оторопело дернулся назад. — У вас глаза странными такими были. Вроде сосредоточенные, а вроде остекленели. Правда, как будто дымкой… я испугался, что вам стало плохо.       — Все хорошо, Анар. Давайте уж на ты. Придете на следующий спектакль?       Саша, распрощавшись с Анаром, вернулся обратно на проходную театра. Он пулей подбежал к охраннице, тыкая ей под нос растопыренную ладонь с золотой монеткой по центру. И спрашивал, что именно она видит. Женщина лишь отшутилась, что фокусник из Александра никудышный, и монеты должны в таких трюках каким-нибудь образом пропадать. Саше стало спокойно, когда выяснилось, что он видит одно и тоже с окружающими, а не как тогда. Значит, не иллюзия. Значит, до психушки не близко. Вдруг у реальности получится принять его обратно?              

Сон наяву, сон наяву

      

Как тебя зовут? Как тебя зовут?

      

Сон наяву, сон наяву

      

Как тебя зовут? Я тебя люблю!

      

      

Солнце горит. Неба лазурит

      

Видеть не могу! Ты только имя назови!

      

Нет, говорит, нет, говорит

      

Нет, говорит

      

Имени!

             Дружба с Анаром зародилась сама по себе. Не потребовалось времени. Что-то сложилось между и вовремя встреч, за болтовней о разном, преимущественно — о современном театре и последних новостях, за прогулками до новых и хорошо знакомых кофеен. Привязанность. Устаканилась именно она. Анара тянуло к кумиру, который решил вдруг пообщаться с обычным чуваком с очередной служебки. Сашу тянуло на близость хоть с кем-то. Потеряв почти лучшего друга, собственноручно оставив его в сырой земле, ему нужно было доказательство, что он жив и не все потеряно. Эгоистично использовать для этого доверившегося Анара, что с этим поделаешь. Так тоже лучше, чем послать его на три буквы. Хочет дружить с крутым актером и откликается на его предложения сходить куда-нибудь? Пожалуйста.       Да и незачем посылать. Анар не был навязчивым, хотя Саша подозревал, что у парня к нему могут быть не однозначный чувства… потому что парни не таскаются друг за дружкой просто так. По приколу. Парни так на парней не смотрят. Но новый приятель был рядом столько, сколько нужно, и когда нужно. И этого хватало, чтобы прочее спустить на тормозах.       Саша взял за привычку крутить в пальцах подаренную монетку, как оберег. Золото плохой талисман, нечисть — плохая компания. От второго удалось избавиться, поэтому баланс нужно вернуть первым. Тянуло его к чему-то, в чем была бы червоточина, требовалось что-то проклятое, нехорошее. «Хорошее» у Саши получалось из рук вон плохо.       Анар оказался занимательным. Обычным, как и подумалось при первом знакомстве. Он улыбался, рассказывал о прочитанных книгах. Водил по Москве, показывал там и сям интересные места и в клуб разок пригласил первым. В один из тех, каких в столице тысячи, без громкого имени, нераскрученный в социальных сетях, но с преданной публикой. Сашенька пил из бутылки пиво, мурлыча под нос мотивы последней роли, а Анар смотрел в стакан с медовухой и слушал. Слушателем он вообще был поразительным, внимательным. Запоминал всякие мелочи, рассказанные как бы невзначай и потом вставлял по случаю в разговор.       С таким другом Саше начинало казаться, что и он сам обычный. Нормальный. Самообман продолжался, пока не наступала ночь, и он не оказывался наедине с собой в однокомнатной съемной квартире. Там от чертовщины, оставаясь с ней тет-а-тет, отнекиваться не получалось.       Например, вот интересное наблюдение. Никто, казалось бы, кроме Саши не замечал, что у него куда-то подевалась тень. Люди как будто игнорировали этот факт, ведь в их реальности не могло такого случится. Ему никто не задавал вопросов. Даже после спектаклей, когда на Сашу светило четыре огромных прожектора, и все было очевидным. Было ли то очередное наваждение, как с ласточкой, и окружающие Сашу видели обычным, или же на самом деле часть проклятья, он судить не брался. Есть ли между этим разница? Нет тени, без нее нет любого человека, более того, любого предмета. Это что-то должно да значить. А что там в головах окружающих, значения особенного уже не имело.       Начиная с позднего вечера, с ночи и до проблеска рассвета, все было другим. В квартире, во-первых, Саша не мог перестать смотреть на те места на стенах и полу, где тень должна была появляться. Это было похоже на одержимость. Он по десять-пятнадцать минут пялился в одну точку, или бросал косые взгляды в бок, чтобы поймать беглянку. Пока что ни разу не выходило. Во-вторых, засыпая, он все ждал, когда на грудь ему опустится тяжелое мохнатое нечто, царапавшее грудь длинными когтями. Оно притаивалось в углах, забивалось в стыки оконной рамы и трещины потолка, выжидая удобного для нападения шанса. Не было шорохов, вздохов, никаких чужих голосов и таинственных силуэтов. Только тишина, исключительно подчеркнутая, и рокот изредка проезжавших под окнами машин. Но чувство безопасности не приходило. Ни через пару дней, ни через недели. Саше удавалось заснуть не раньше первых лучей солнца.       Кто-то смотрел на него из пустой квартиры. И он не просто чувствовал это. Он знал. Как он не терял надежды и искал свою тень, так и нечто искало допущенные им промахи, чтобы наброситься. Кто-то на протяжении тех ночей в сторожке Кулика смотрел на него точно также, и это ощущение ни с чем никогда не перепутать.       Потому-то Саша и вцепился в этого своего Анара, как в спасительный прутик, как утопающий в соломинку. Рядом столько друзей, от бывших однокурсников до ребят из театра, но они словно чужие. С ними неприятно, душно. Саша их слышал, как будто через слой ваты, и никак не мог разобрать, что им нужно. Как отвечать, какие темы затрагивать. С ними не клеилось. Отрезало. Весь мир обратился во враждебного хищника, которому лучше не наступать лишний раз на хвост. Дерганный Саша тоже людей к себе не располагал… почти никого.       Почти.       Анара слушать можно было часами, жаль, говорил он не так много, как хотелось бы. Голос у него был приятный, Саша не помнил никого, кто мог похвастаться таким тембром. Он взрослый, но звонкий, мягкий, но уверенный. Весь выстроенный на таких вот «но». С Анаром дышалось легче.       — А ты желание загадай и монетку в фонтан брось, сработает, честное слово, — Анар уселся на край фонтана. Благодаря ветру брызги летели прямо на них, но тот и не поморщился, в отличие от Саши. Фыркнув и зачесав волосы назад, он весело закатил глаза.       — Ту самую или обычные рубли можно? Жалко просто так переводить.       — Не, Сашенька, дело тут серьезное. Ты мне рассказывал, что к тебе невесть что прицепилось, — и правда, рассказывал. Они недавно пили на квартире Саши, и тот, поддавшись порыву, выложил всю историю, произошедшую с ним и Куликом в лесу. Разве что, не рассказал, что сам пытался использовать для выгоды милость кикиморы. И куда Федя в итоге подевался тоже не рассказал. — А магия вещь такая. В кино ее только магия перебить может, типа клин клином. Значит, лучше что-нибудь подороже бросать.       — А почему тогда монетку, а не пятихатку, например?       — Потому что дорого должно тебе быть, — Анар как-то странно прищурился, но тут же моргнул, и выражение лица поменялось на прежнее, знакомое. — Так в фильмах бывает.       — Ну, а может и без желаний дальше протяну. Месяц же прошел, — Саша почесал неловко шею, поежившись. Протянуть-то, конечно, он протягивает, но крыша от этого устойчивее не становилась. Наоборот. Рано или поздно он дойдет до ручки, то есть либо до дома с мягкими стенками, которого больше всего опасался, либо до самоубийства.       — И как тебе месяц без тени? — и об этом они с Анаром тоже говорили. Так и выяснили, что тени на самом деле не было на законном месте, но такое не приметишь, пока носом человека не ткнешь. Сашу аж трясло тогда, Анар его едва успокоил… едва, да. — Ты сам говоришь, что чокнешься вот-вот. Говорят, на Патриках и не такие чудеса творились, так что погнали. Решайся, Саш, уж лучше сейчас, чем когда совсем невмоготу станет.       А ведь станет. Бесполезно спорить с этим. Саша в руке прокрутил монету, ребристые бока подмигнули на солнце. Как точно Анар с первым подарком угадал. Золотые цацки Сашенька и правда любил. Он не стал признавать поражение вслух, мол, «ладно, окей, твоя взяла», лишь прижал двадцать пять рублей к губам и зашептал.       — Пусть весь морок кончится. Пусть все мороки продадут, спадут, сгинут, — щелкнули пальцы, с них подлетела в воздух увесистая золотая пластинка, шлепнувшись плашмя о воду. За шумом фонтана нельзя было сказать, спокойно ли опустилась монета на дно или же звонко брякнула о него. Саша вздохнул. Как раз вовремя.       Анар вдруг с силой схватил его за плечи и швырнул в воду следом. От неожиданности Саша не удержался на ногах, покачнулся, падая вперед. Руки коснулись водной глади. Учитывая глубину фонтана, он должен был оказаться в нем по пояс и расшибить нос, но нырнул Саша почему-то всем телом. До дна выставленные перед собой руки не дотянулись. Ноги не чувствовали спасительного бортика. Никто не удерживал его под водой насильно, но подняться почему-то не получалось, как будто вода стала гуще, как кисель, и облепила со всех сторон. Вынырнуть бы на секундочку. Воздуха в легких не оставалось. Катастрофически громко шумело в ушах, чуть-чуть, и барабанные перепонки не выдержат давления и разорвутся от напряжения. Саша взглянул вверх. До кромки воды было рукой подать, но он как будто завис в небытие. Сколько не греби, зависшее над ним солнце не приближалось. Дна по-прежнему не было. Значит, и фонтана, и Патриарших Прудов, и прогулки, и, самое смешное, никакого Анара тоже… Саша, по воле своего желания, рисковал вот-вот захлебнуться. Все было мороком? Или сейчас очередное болезненное видение пришло некстати?       Саша не выдержал. Приоткрыл губы, «вдохнул» воду, полную цветущей ряски и ила. Тина тотчас расцвела в благодатной почве тела. Там, внутри, и искать воздух больше было незачем… Дышалось почему-то и так.       Губы. Его рот накрыли чужие жесткие, несмотря на пухлость, губы, вытягивающие из глотки воду. Саша оттолкнул спасителя, переворачиваясь набок. Тошнило. Голова кружилась, кислород, вкаченный в него искусственным дыханием, пьянил. Что случилось? Была премьера, была Москва и парк, был Анар. Почти полтора месяца. Саша открыл глаза. Те болели из-за лопнувших сосудов. Лес. Вокруг знакомый лес, он на берегу, а рядом сидел все улыбавшийся парень. Знакомый и незнакомый одновременно. Намокшие волосы потяжелели и тянули одуревшую голову обратно к траве.       Анар, как будто мысли прочитав, погладил прилипшие ко лбу кудри и придвинулся ближе, укладывая Сашину голову себе на острые коленки.       — Видишь, исполнилось. Нет морока, Сашенька…       — Ты — Анар? Точно? Или как тебя, блять, звать? — сил вскочить, схватить за грудки, чтобы вытрясти ответы, у Саши не было. И он не уверен, что когда-нибудь они у него появятся. Анар улыбнулся так, что верхняя губа приподнялась, мелькнули вострые клычки. Не два, как полагалось человеку, клыками были все зубки, которые успел Саша разглядеть. Однако, взгляд приятеля больше не смеялся. Карие глаза, поддернутые зеленцой, смотрели осуждающе. Цвет болотной топи. И как сразу в голову не пришло.       — Не спрашивай такого у тех, кому имя иметь на роду не предписано. Нет у меня имени, как в песенке пелось. Девица тебе не понравилась, а вот мальчишечка по вкусу пришелся. Так что кликай Анаром, отзываться буду.       На поддавки идет. Кикимора это, получается, никуда Сашенька не выбирался из заповедного леса, проклятого места… Или же нет? Выбрался, не смог выучиться жить среди людей и снова сюда сгинул? Ведь был шанс. Была жизнь не с «нового венца», все продолжилось с той самой точки, где встало на паузу. С его отъезда. Вот как. Вернулся. Монетку кинул. Саша истерично хихикнул, прижимая ко рту ладонь. Сильно, чтобы не разреветься ненароком. Отсчитал до пяти и в обратную сторону, сглотнул. Плач отошел.       — Убьешь меня, — не вопрос. Утвердительная вроде бы интонация, но голос дрогнул. Вроде и нет во рту рыболовного крючка, а горло все равно не подчинялось. Он вообще теперь себе не хозяин.       — Нет, зачем? Ты поешь красиво, сердце трепыхается. Я хочу, Сашенька, чтоб ты у меня был. Чтобы пел мне. А я тебе рябину подарю, из полыни венки сплету, чтобы Лешего и егошних отпугивать. И лисичку подарю, хочешь, Сашенька, лисичку? — Анар задорно подмигнул ему. — Или поцелуй за песенку? Даром мы уж нацеловались, тебе ишь понравилось. Согласишься?       Да. Тогда же, когда он про кикимору и Кулика рассказывал. На той же квартире, выпив бутылку водки, Саша сам Анара поцеловал, и пальцы путались в его густых волосах. У Саши кудряшки послушные, мягкие, а у Анара — ивовые прутики и ежевичные колючки, царапавшие пальцы, узлами на них завязывавшиеся. Саша костлявый и высокий, но Анар выше, но они уместились на неразложенном диване. Руки по телу, по ребрам и ниже, крепкие и сильные, заботливые, успокаивающее. Губы на вкус, как самая спелая клюква. Сладко и кисло, и хочется еще и еще.       Он тогда смирился, что бежать некуда. И теперь вот. Куда убежишь, если не знаешь, на том ты свете или на этом?       Руки Анара горячие, то ли сам Саша слишком холодный. Они скользнули под ворот рубашки, ноготки царапнули по ключицам, и жар отозвался в замерзшем теле волной дрожи. Мурашки вниз по рукам и ногам, вверх — по загривку.       — Зачем я сдался тебе… Сгинь. Нежить, — Саша кашлянул, брякнул несерьезно, от безысходности, и Анар рассмеялся в голос.       — Надо было Сашко раньше от тебя спроваживать, плохому научился. «Сгни, сгни» бесполезна присказка. Да и какая я нежить, Сашенька? Я нечисть, Кулик тебе сказывал, нечистая сила и я, и сестры, и Леший. А нежить у нас ты, — Анар наклонился, быстрыми поцелуями касаясь лба, щек, кончика носа. — Утопленники мавками становятся. И ты в воду самовольно полез, не тянули. Будь милостив к последствиям.       — Когда? Это ты меня в фонтан…       — Когда рыба нерестилась. Ну, будет. Я болотное, ты ныне — водяное, рядом будем, Сашенька, ты пой только мне… Оставайся со мной, прошу тебя. В последний раз прошу. Я люблю тебя, Сашенька.       Мавка, утопленник. Вот, значит, и со светом определились, на котором остались. Саша приподнялся, сел, носом ткнувшись в плечо Анара и выдохнул в шею.       Он, конечно, останется. Ему бежать некуда, здесь и душа, и тень застряли накрепко. Упросить вернуть мираж? А толку, он все равно там не на своем месте, да и ночи, страшные и бессонные, когда Саша не знал даже, чего бояться… теперь он хотя бы узнал, какого цвета были те глаза, чей безотрывный взгляд он на себе ловил. Способно ли то, у чего имени нет, любить? А можно ли это полюбить самому?       Да вроде бы взаимности от него не требовали, если еще ее не обрели. Не убили, обещали не убивать и впредь, и на том спасибо. Да только черт разберет, что было бы лучше… Жить, наверное, всегда лучше. Только Саша успел почувствовать, что под водой все-таки дышит, и, наверное, поэтому уже не очень-то живет. Мавка, сказала кикимора? Анар, то есть, конечно же это Анар. Это как русалка? Или навроде того? Надо бы узнать.              

Ищу, но не зову

      

Где же ты и кто?

      

Ты мне намекни!

      

О чём я грущу

      

Чего я ищу?

      Сашенька закрывает глаза. В теплых руках Анара ему уже почти не страшно. По крайней мере, он заставляет себя в это поверить.       Анар расцеловывает ему руки, пока он заканчивает припев, переходя к следующему куплету, царапает костяшки суетливыми зубками. И это оживляет. Видимо, кровь и правда стала речной водой. Видимо, нечисть и правда плохая компания, но нечего поделать, если таковая — единственная.