Ребёнок-из-видения

У Николая Васильевича было много потайных страхов, но самым главным из них был страх смерти. Он преследовал Гоголя везде и всегда — в угрожающе зелёных глазах кошки и в надсадном чахоточном кашле матери, в безжизненных глазах отца и в случайно виденных обрядах погребения, в священных текстах Писания и в будничных променадных прогулках по дальним уголкам Петербурга. Жизнь кипела вокруг, но она соседствовала со смертью, и Николаю Васильевичу часто приходилось сталкиваться с нею.        Диканька стала местом сосредоточия его кошмаров. Куча девушек погибла зазря, чтобы напитать Всадника и сделать его жизнь дольше. Гоголь был в ужасе, узнав о том, чем занималась и кем была его возлюбленная Лиза. И в куда большем ужасе оказался, узнав, что был ничем не лучше неё.        Его дар Тёмного был проклятьем. Пока отец страдал в аду, Гоголь жил. Проходили года, а он всё жил, видя смерти тех, кто был ему дорог. История творилась на его глазах, и Николай Васильевич не знал, как на это реагировать. Его тёмное начало требовало движения, консерваторское воспитание тянуло назад, а душа измаялась и устала. Гоголь хотел, чтобы всё закончилось, но не желал сдаваться Безносому, не жаждал более никаких сделок с нечистью. Он не хотел умереть и попасть в ад.        Восьмидесятые в России начались тихо, но Гоголь чувствовал скорое приближение перемен. Оно не обещало быть сиюминутным, но в пределах десяти-пятнадцати лет обещало нагрянуть. Кроме того, Николай Васильевич вновь стал лицезреть видения, которые не посещали его больше двадцати лет — с тех самых пор, как закончилась жуткая война, свидетелем которой он стал.        Используя магические штуки, выученные у других колдунов, он решил немного попутешествовать. Если верить его видениям, настойчиво звавшим куда-то на северо-запад, ему нужно было в Британию. Сказано — сделано: незаметным эмигрантом Гоголь добрался до страны туманов и дождей. Английский он всё ещё знал плохо, но это его не особо тревожило — в последнее время он почти полностью отрешился от общения с людьми, а все проблемы с законом решал с помощью магии.        Он принялся исследовать унылую страну, идя по следу своих видений. Те были обрывисты, неточны, но с каждым новым днём Гоголь чувствовал себя ближе к цели.        На дворе стоял октябрь 1981 года.

* * *

Одинаковые дома действовали удручающе на русскую психику, привыкшую к красочным уникальным пейзажам. Гоголь бесцельно слонялся по какому-то английскому захолустью. То тут, то там вдалеке слышались громкие возгласы и смех — британцы праздновали бесовской праздник Самайна.        Чёрный кот зашипел на него с ограды, и Гоголь поспешно свернул в сторону. Чуть не налетев на низенькую ограду, он схватился за неё, удерживая равновесие. Детское хныканье раздалось совсем близко.        «О нет!» — подумал Николай Васильевич со вздохом.        В последнее время он запустил себя и выглядел, мягко говоря, страшно — всклоченные немытые космы спадали на желтушно-бледное болезненное лицо, запавшие глаза в тёмных ободках усталости глядели холодно и цепко, а сама сутулая низкая фигура не вызывала никакого доверия. В своём нынешнем состоянии Гоголь пугал детей похлеще любого хэллоуинского грима.        Однако, приподняв голову, Николай Васильевич замер — и вовсе не от того, что на него неслась очередная дама, дитя которой было напугано его внешним видом.        На крыльце ближайшего дома лежал наглухо спелёнатый младенец. На траве и крыльце холодными острыми льдинками замерзла изморось, и тоненькое покрывальце не обошла та же участь. Завороженно глядя на кружащих возле ребёнка чертей, Гоголь шагнул ближе. Щёчки малыша были иссиня-красными, а на мелких ресницах застыли крошки льда. Белый пар вырывался из его рта и уносился вдаль вместе с ветром.        Гоголь наклонился и взял ребёнка на руки. Из покрывала тотчас вылетело письмо и мягко упало на крыльцо. Проследив за ним взглядом, Николай Васильевич ещё раз глянул на лицо ребёнка и замер, увидев ответный взгляд. Глаза у малыша были карими с прозеленью, ближе к изумрудному, но всё же с коричнева. Почувствовав рядом тепло, ребёнок пошевелился внутри холодного покрывального кокона и издал жалобный писк. Гоголь инстинктивно прижал его к себе, спрятал под колючую, но тёплую шинель. Писк тотчас прекратился. Ребёнок сосредоточенно засопел, слегка покашливая, и Гоголь покачал головой.        — Так вот кто ты, ребёнок-из-видения, — пробормотал он и, пройдя чуть дальше на крыльцо, уверенно постучал в дверь.        Никто долго не открывал. Наконец в глубине дома зажёгся свет.        — Чего надо?! — Выглянувший из-за двери толстяк, похожий на огромную пузатую свинью, втиснутую в тесный халат, выглядел столь недружелюбно, что Гоголь будто вновь почувствовал себя робким двадцатилетним юнцом, впервые отправившимся в Диканьку под командованием тогда ещё живого Якова Петровича Гуро.        — У вас на крыльце лежал ребёнок, — тихо произнёс он, старательно выговаривая чужестранные слова.        — Что?! Какой такой ребёнок? — побагровел толстяк. — Знаю я ваши разводы! Не-ет, меня таким не возьмёшь! Поди прочь, цыганьё! Не нужно мне твоего ребёнка!        — Но… письмо… — Гоголь метнулся взглядом к письму, но того уже не было на крыльце — ветер-шалун давно игрался с ним на другом краю улицы, совсем не понимая, к каким последствиям привела его игра. — Оно было здесь…        — Пшёл прочь!!! — взревел толстяк, угрожающе набычившись, и Гоголь попятился. — Я вызову полицию!        В соседних домах зажёгся свет, и Николай Васильевич трусливо сбежал, боясь попадать в опасные ситуации. Всё это время ребёнок сидел тише воды ниже травы под его шинелью. Пошевелился он лишь тогда, когда Гоголь остановился, переводя дух возле какого-то раскидистого дерева. Проследил тусклыми простуженными глазами за падающим вниз бурым листом и тихо захныкал.        Гоголь беспомощно огляделся. Что ж, своей цели он добился — он нашёл ребёнка-из-видения, к которому его толкал дар Тёмного, но что теперь? У него никогда не было детей. Не было и отцовского инстинкта, который бывал у многих зрелых мужей. Да и вообще, это был не его ребёнок. Гоголь не знал, что он делал на крыльце в такую холодную ночь, но у этого наверняка были какие-то причины.        — Славный малыш, — раздался рядом шелестящий голос.        Гоголь крепче сжал покрывало, пристально глядя на возникшего рядом Безносого. Тот опирался на изукрашенную черепами трость и с улыбкой смотрел на него.        — Зачем ты здесь? — прошептал Николай Васильевич хрипло, и улыбка Безносого стала шире.        — Я — вечность и незыбленность, тот, кто всегда в нужном месте в нужное время, — спокойно проговорил он, и из его безумных глаз на Гоголя глянула сама смерть. — Никто и никогда не спрашивал меня о том, почему я пришёл, ведь я всегда там, где надо быть — рядом. Тебе нужно лишь попросить, ты знаешь это. И ты, и ребёнок будете в безопасности.        — Нет! — резко ответил Гоголь, отшатнувшись. — Никогда!        — Рано или поздно твой ответ изменится, Тёмный, — усмехнулся Безносый. — Брось младенца и уходи. Он скоро умрёт от холода и голода. А если нет… его судьба всё-равно мертва. Ещё одна смерть в твоё портфолио?        Гоголь побледнел.        — Я спасу его, — пролепетал он, и Безносый зловеще захохотал.        — Удач-ч-чи! — прошелестел он, и в следующее мгновение взметнувшийся ветер бросил в лицо Гоголя горсть бурых листьев. Когда он тряхнул головой и вновь посмотрел на зловещую фигуру Безносого, то понял, что тот исчез.        Ребёнок испуганно плакал, почувствовав рядом жуткую ауру жнеца смерти. Гоголь успокаивающе потряс его, бормоча под нос найденную в воспоминаниях колыбельную.        — Я что-нибудь придумаю, — прошептал он.        Срывался дождь — противный октябрьский слякотень. Голосов празднующих более не слышалось — Хэллоуин закончился.        Николай Васильевич устало брёл по дороге, прижимая к себе кое-как заснувшего ребёнка, имени которого он не знал. Вокруг летали нечистые, и магическое зрение Тёмного болело, натыкаясь на дёргающиеся тёмные фигуры. Это был его мир — мир, членство в который оплатил ему отец, когда-то заключив сделку с Безносым, что вдохнул жизнь в мёртвого ребёнка, сделав его проклятым. Иногда Гоголь ненавидел отца за это, но сейчас начинал его понимать — ребёнок в его руках сопел всё тише, а он ничем не мог ему помочь, кроме как принять предложение Безносого и повторить судьбу отца. Но неужели не было другого выхода?        В нос ударил запах ладана, и Гоголь дёрнулся от неожиданности. Подняв голову, он понял, что бесцельное блуждание вывело его на порог церкви. Черти с шипением отшатнулись прочь в темноту, а Гоголь замер, чувствуя нежданное тепло, окружившее его. Приоткрытая дверь манила зайти внутрь, и Николай Васильевич, вздохнув, сделал шаг вперёд.

* * *

За окном монотонно барабанил дождь, слегка приглушаемый мерным шелестом проезжающих по дороге автомобилей. Где-то вдалеке гремела музыка — люди веселились, празднуя завершение долгого 2009 года.        Гоголь лежал, прикрыв глаза, и наслаждался одиночеством. От батареи шло согревающее тепло, и кости Николая Васильевича впервые за долгое время не болели.        — Хорошо устроился, Тёмный.        По спине прошёлся холод. Гоголь приподнял опущенные веки и вздрогнул, заметив над собой скрюченную высокую фигуру. Безносый доброжелательно скалился выщербленными зубами, и его кариесная улыбка впервые не вызвала дрожи внутри. Николай Васильевич усмехнулся прямо в лицо смерти и вновь откинулся на подушку.        — Неплохо, — согласился он.        — Ты не боишься меня? — Брови Безносого взметнулись вверх.        — Нет, — подумав, произнёс Гоголь.        Жнец смерти прошёлся по комнате, рассматривая убранство. В углу, где чадила лампадкой икона, он замер и, поморщившись, попятился.        — Ребёнок выжил, — с лёгким злорадством заметил Гоголь, следя за ним взглядом.        Лёгкая улыбка осветила озабоченное было лицо Безносого. Он развернулся, взмахнув полами пальто, и присел на край кровати.        — Знаю, — просто ответил он. — Я его видел. Славный священник, папочка и муж.        Они помолчали. О чём думал жнец, Николай Васильевич не знал. Сам он думал о своём неожиданном сыне. В ту ночь ещё один путь он всё же нашёл. Пока подходила к концу самая жуткая ночь в году, а нечисть слонялась по улице, выискивая, на ком бы сорвать своё озорство, Гоголь обратился к вере. И она спасла их.        Поначалу было непросто. Крещёный ребёнок, ставший Андреем, медленно шёл на поправку, но что-то будто не давало зажить ему до конца. Гоголь полагал, что всё дело было в его лбе, точнее — в странном шраме, что уродовал этот лоб. От него фонило смертью, и сущность Тёмного трепетала от этого фона. Возможно, именно это смертоносное начало и призвало те видения, благодаря которым Гоголь смог найти Андрея и спасти его от смерти.        В конце концов они вернулись в Россию. Андрей был очарован богослужением и пошёл по этому пути. Поначалу Гоголь ощущал в нём искру чего-то… смутно знакомого, будто магического, но со временем эта искра превратилась в мерный яркий свет. Портило её лишь одно пятно, сосредоточенное в шраме Андрея, и Гоголь чувствовал, что обязан был избавить названного сына от этого пятна.        — Твоя сила иссекает, — нарушил тишину Безносый, и Гоголь перевёл на него мутный взгляд. — Я чувствую это. Ты перестаёшь быть Тёмным, Тёмный.        — Мой отец закончил наказание, — кивнув, пробормотал Николай Васильевич.        Василий Гоголь пришёл к нему пару лет назад. Его измученная плоть всё ещё дымилась, но взгляд был ясен и выражал облегчение. Он покинул адские котлы, и Николай Васильевич сразу ощутил эти перемены. Отец ушёл, и видений больше не было. Ничего больше не было.        — Ты ведь знаешь, что произойдёт, Тёмный? — проскрипел Безносый, пристально глядя на него.        — Да, — Гоголь кивнул. — Я умру.        — Не страшно?        — Куда страшнее провожать тех, кого любишь. Всё-таки мне уже двести лет. Прожил достаточно. Моя смерть не будет напрасной.        — Ты ведь знаешь, что тоже будешь наказан? — прищурился Безносый.        Гоголь помолчал. Остатки тёмной силы клубились внутри него, и он собирался избавиться от них, забрав вместе с ними родственную силу из шрама Андрея. Ранее было нельзя — он не чувствовал себя достаточно готовым к уходу. Рай ему не светил — таковы правила; но ангелы, что чаще и чаще стали появляться в его снах, обещали ему поддержку даже в самом мрачном и ужасном посмертии.        — Оно того стоит, — наконец произнёс он, но никто ему не ответил. Приоткрыв глаза, Николай Васильевич понял, что давно уже был один.