Утро в дом едва-едва, и это больше чем слова Ночь обещаний, утро прощаний Ты шепнешь: «Постой...»
Ацуши не силен в красноречии. Его поддержка прямая до нелепого, но такая искренняя, что и правда становится спокойнее, когда он хватается за пекущие болью запястья Осаму дрожащими руками, кусает губы и смотрит так пристально, словно хочет запрограммировать возлюбленного на позитивный образ мысли. Даже если в этот момент звучит что-то избитое вроде «все будет хорошо, обещаю». Дазай – мастер красивых слов по пустякам на уровне разбитой коленки или изнурительного рабочего дня, но в действительно тяжелых случаях его хватает лишь на обрывок какой-то мудрой мысли или совет. Но он старается: становится более тактильным и ласковым, даже удовольствие от этого получает, учится, учится говорить «словами через рот», красиво обрамляя грубую, но такую честную суть, которую доносит до него Накаджима. Сглаживает как можно бережнее, стараясь не ранить мозолистыми пальцами нежное сердце. Получается не всегда, но мягкая улыбка его мальчика, который восхищается каждым новым добрым словом, который знает, с каким трудом детективу это дается, стоит того, чтобы немного поубиваться из-за пробелов в собственной эмпатии и стараться еще усерднее. Чему мужчина пока не научился, так это плавному переходу к серьезным разговорам и плохим новостям. Как бы осторожно он ни пытался начинать, на лице Ацуши на секунду отражается первобытный животный ужас, словно его вот-вот ударят. Боится, что бережно выстраиваемые отношения с любимым человеком, к чьей душе он так робко подбирался, словно разматывая слои бинтов на изрезанном теле, в следующую секунду рухнут. Не столько своей боли до нервной дрожи боится, сколько того, что будет с Дазаем, если тот выскользнет льняной веревкой из его ласковых рук. Предупредить об опасности сложно. Предупредить о том, что по своей воле идешь на риск, еще сложнее, ведь какие слова ни подбирай, сделаешь больно. – Малыш, – ласково подзывает Осаму свет своей жизни, пока тот увлечен чтением книги – по вечерам они дают друг другу немного личного пространства. Стоит похлопать по коленям, и Накаджима с кошачьей осторожностью, но с преданностью сильнее собачьей взбирается на них, обвивает цепкими руками и ногами, ластится – ну не котенок ли, готовый подставить любимому хозяину уязвимое брюшко? – Я должен рассказать тебе о задании, на которое отправляюсь, – в горле скапливается горький ком с привкусом выкуренного никотина. Мальчик насторожен, но ласковые поглаживания немного ослабляют зажимы в плечах и спине. Смотрит внимательно прямо в кроваво-карие глаза, и в его аметриновых горит та самая неограненная поддержка, от которой порой заплакать хочется. И мужчина может доверить ему свои слезы, показать свои сколы и трещины, позволить заполнить их нежным горячим золотом. Но не сейчас, только не сейчас. – Я могу сказать только тебе, – градус напряжения повышается, потому что обо всех миссиях знают как минимум директор и Куникида. – Мне придется отправиться далеко-далеко, где не будет связи. Глаза загораются желтыми искрами паники, зрачки вытягиваются листками папоротника. Первая мысль – он решился, решился, он убьет себя! Ацуши успевает лишь наморщиться, вскинуть брови, приоткрыть болезненно надломленную линию персиковых лепестков губ. – Тюрьма. Я сяду в тюрьму, – Дазаю в своей поддержке приходится держать тонкий баланс между пряником и легким шлепком рукоятью кнута. Гораздо проще нещадно рассекать чужие души хлыстом, использовать реверсивную психологию, наплевав на то, что будет после исполнения цели, но Накаджима, его нежный доверчивый мальчик, такой теплый и открытый, заслуживает совсем не этого. Ему нужно твердое плечо, бережное отношение, ласка такая сладкая и сахарная, чтобы зубы сводило. Осаму впервые в жизни готов меняться, распороть шитые белыми нитями маски, лишь бы дать ему все это. Мужчина прикладывает кончики огрубевших от холодной стали пальцев к мягким губам, не давая спросить самое важное: почему? за что? неужели тебя выследило правительство? умоляю, не-на-до! (последнее, правда, не вопрос) – Я могу сказать тебе только то, что ты не сможешь меня оттуда вытащить или сказать кому-то об этом, потому что таков мой план. «Но, но», начинает Ацуши, прихватывая губами пальцы, зацеловывая почти, цепляясь за мозоли полупрозрачной обкусанной кожицей. – Но я обязательно вернусь, котенок, я обещаю, – Дазай редко обещает такое. Он слишком хорошо понимает непостоянство жизни и людей, чтобы клясться в любви до гроба, в том, что вечно будет рядом. Долгосрочная перспектива в его понимании – «так долго, как смогу». Оттого Накаджима смотрит растерянно, неверяще, почти готовый прочистить уши и переспросить. Зрачки уже человеческие, тепло светятся надеждой, потому что если Осаму обещает, то это действительно серьезно. – О-обещаешь? – одними губами, дрожаще. Не вопрос – мольба. – Именно так. Возможно, мне снова придется совершать жестокие поступки, – теперь нервно облизывает губы уже мужчина. Но его котенок своими маленькими ручками вкладывает, почти пихает в грудь свое безграничное понимание и принятие со смелостью, которой Дазай восхищается, которой нет у него самого. – Но я обещаю вернуться. – Я боюсь... не справиться без тебя, – признается мальчик сокрушенно. Он вырос над собой, стал сильнее, но прежняя неуверенность следует за ним невидимым призраком, хлесткой пощечиной на вокзале, за которую Осаму бесконечно извинялся и, на самом деле, был прощен через секунду после удара. – Справишься, обязательно справишься, – потому что мужчина на него рассчитывает и полагается. Так, как никогда в жизни не рассчитывал бы на Акутагаву с его слепым обожанием, обернувшимся ревностью и отвращением. Потому что Дазай изменился и тоже вырос, потому что Ацуши никогда не был просто инструментом, потому что Ацуши умудрился пронести через все свои муки нечто светлое и остался чистым, тысячу раз запятнанный. Накаджима снова улыбается восхищенно. Неуверенно, но нежно-нежно, и теплые слезы оставляют блестящие следы на его нежных щеках, смачивают кожу Осаму, когда тот приникает к губам так ласково, как только способен. Потому что мальчик слышит новые слова. Дающиеся кровью с запястий и холодным потом, но такие важные, такие ценные. Такие глупые, избитые, прямые, как выстрел. «Ничего не бойся, я с тобой». Сердце успокой.я всегда с тобой