Об уникальности

      — Я принес тебе чай, — откашливается Морфей и ставит дымящуюся чашку рядом с ноутбуком Хоба. Признательный взгляд Гэдлинга он принимает за вопрос и спешит добавить:       — Чайник давно вскипел, ты его выключил и забыл залить заварку. Я поставил еще раз и, — он слегка кивает на чашку, — вот, в общем.       — Это… Спасибо, мне очень приятно, — Хоб тянет губы в теплой, чертовски милой, думает Сон, улыбке.       Под одной крышей (в квартире Хоба) они живут вот уже пару месяцев, но Бесконечный все еще «адаптируется», стараясь перебарывать свое смущение, даже когда проявляет элементарную заботу.       — Так… и… — наконец он нарушает долгую паузу. — Как книга? Идет?       — Нууу, — тянет Хоб и делает неопределенный жест рукой. Он корпит над абзацем с самого утра, с того момента, как Морфей упорхнул по своим важным божеским делам, и продолжает сидеть над ним же, пока Бесконечный сейчас так по-домашнему заваливается на диван, вытягивает длинные ноги и расслабленно закидывает их на подлокотник, мол, находился-набегался — устал. Хоб видит, как рука в черном маячит над диваном, и это забавляет, но он все же вяло вздыхает:       — Все чудесно. Финал, по крайней мере, сильный. Ну, предполагается.       Морфей не сдерживает улыбки.       — А начало?       — Как тебе сказать…       — Как есть.       — Все скверно.       — Ясно. Что ж…       Рука задумчиво играет пальцами и прячется обратно. Взъерошенная голова покоится на светлой подушке, но Гэдлинга не разглядеть, и Морфей подтягивается чуть выше и вытягивает шею, почти свешивая голову и выглядывая из-за диванной обивки.       — Могу попросить Мэттью трижды покружить над тобой в полночь по часовой стрелке, два раза — против и потом сесть на левое плечо. Должно помочь.       На уже действительно немой вопрос Сон спокойно объясняет:       — Такое поверье. Легенда.       Пауза.       — Вороны еще ж символ мудрости.       Бровь Хоба с сомнением приподнимается, сам он смотрит скептически. И отпивает чаю.       — Тайного знания.       Наверху уже обе брови.       — Ладно-ладно, я приукрасил.       — И придумал.       — И придумал, — и спешит добавить: — Но не про воронов.       Хоб поднимается, подходит с улыбкой и облокачивается локтями о кожаную диванную спинку. Смотрит на Морфея сверху вниз с и легкой иронией и бесконечной нежностью.       — Если б я верил всему, что слышал за столько времени, я бы уже был либо Папой Римским с Колизеем нимф и лимонада, либо меня не было вообще.       — Ну, последний вариант, фактически, отпадает, ты ведь бессмертен, помнишь? — резонно подмечает Сон это и то, какие у Хоба все же выразительные длинные ресницы.       — Да, но засунуть в мешок с камнями и скинуть в океан — дело плевое.       — М, за рубинами я б нырнул, — богу уже не нужно тянуть шею, чтоб разглядеть Гэдлинга, и он удобнее устраивается на подушке. — И постой, ты что, не веришь в Колизей нимф и лимонада? Еретик.       У Морфея теплый, глубинный смех, с густой, смоляной бархатистостью, и Хоб ловит каждый его отзвук, потому сам смеется чуть дольше (и тише).       — На самом деле, кем я только ни был за столько столетий, ты сам знаешь, но… Я никогда бы не подумал, что возвращаться к писательству станет так… непросто, — наконец задумчиво изрекает он.       — С чего бы?       Хоб чуть поджимает губы, подыскивая слова; Морфей внимательно рассматривает склоненное над ним лицо, невольно замечая что и правда за столько своих амплуа Хоб остается таким же, ну… Хобом. Только вот морщинок в уголках глаз добавилось, но это скорее от того, что в последнее время Хоб смеется чаще. Глазами — в том числе. Это вызывает новый прилив нежности, и Морфей не удерживает руку, которая как-то сама поднимается и касается щеки Гэдлинга; он заворожен линией, что чертят его пальцы на теплой коже, и доволен — доволен так, до щекотки в груди, — когда чувствует, как о его ладонь слегка трутся, а после к ней прижимаются.       — Кхм, так вот, — Хоб вспоминает, что не договорил, — в голове столько всего, о чем хочется рассказать, и в то же время я понимаю, что о многом уже говорили. Другие, до меня. Забавно, правда? Ведь «до меня» звучит странно, учитывая, что с некоторыми я жил в одно время, а с некоторыми — живу сейчас. И вот они — и те, и другие — как-то словили момент, ну, или удачу за ее вертлявый хвост, воспользовались шансом, короче, оказались со своими историями быстрее.       Сон слушает внимательно, с мягкой полуулыбкой.       — В общем, я хочу сказать, что найти что-то свое, создать что-то уникальное всегда трудно, а в этом мире, в этом времени, сейчас удивить кого-то стало еще сложнее. Не знаю, не уверен, что у меня получится.       — Ну почему, ты вот не перестаешь меня удивлять, — мурлычет Морфей, и Хоб разом тает, когда большой палец очерчивает его верхнюю губу, спускается вниз, ласково кружит по подбородку.       — Чем же? — Гэдлинг выпаливает сразу и рьяней, чем собирался, ведь до сих пор диву дается, чем эдаким он смог зацепить (и подцепить) такого, как Сон.       — Ну, ты весь такой… мутный.       Хоб сперва в ступоре, затем прыскает, потому что прыскает Морфей, и, отсмеявшись, подмечает:       — А, ты наконец подтянул свое чувство юмора.       — Не зарывайся, а то заставлю слушать, как я читаю весь сборник «Анекдотов для вечеринки», а читать я буду монотонно.       — О нет…       — И с интригующими паузами, — Сон распахивает глаза шире, — передержанными, — зловеще шепчет: — Невпопад.       — Черт! Пощади, даже не знаю, что хуже: анекдоты в сборниках или твое исполнение.       — Мои анекдоты в моем сборнике анекдотов в моем исполнении.       Гэдлинг снова смеется, буквально на себе ощущая целительную силу смеха, хотя от «перегиба» через диван, уже начинает ныть поясница (возраст все же), и он думает, что еще немного и правда перевалится со своей-то спиной да через спинку прямо на Морфея. Надо бы предупредить, но он снова хохочет и тем самым дает Бесконечному еще немного форы, догадываясь, что за своими шутками тот просто скрывает смущение. Что, будем откровенны, выходит у него так же, как и шутить.       Наконец отсмеявшись, Хоб просто смотрит на него до чертиков притягательным и ласковым взглядом — от такого Бесконечный снова и теряется, и бесконечно чувствует теплоту внутри, прежде чем может продолжить.       — Ты непосредственный, многие считают это недостатком, но, как мне кажется, это наоборот прелестно. Сейчас все ожесточились, залезли в свою броню из шипов и яда и считают, что это делает их сильнее, невозмутимей, бесстрашней. Вряд ли. Искренность, отзывчивость, внутренние установки, что идут из сердца — вот, на самом деле, оружие посерьезней, в этом настоящая сила и бесстрашие. И это огромная редкость, и в тебе это есть, — ну вот, он только что назвал Хоба почти сокровищем. И хоть Сон даже не думает брать свои слова обратно, смущенно откашливается; ему кажется, что он красный, как помидор, но на бледной коже проступает лишь едва заметный румянец. Хоб замечает и это, сразу фотографирует взглядом, запоминает настолько трепетный контраст, и его улыбка становится еще шире.       — Ты чуткий и готов помочь слабому, оказать поддержку, подставить плечо. Даже если сам окажешься не в почете, — возвышенный «сленг», но в этом весь Морфей; его палец кружит по подбородку и шее Гэдлинга, спускаясь на нее и неторопливо поднимаясь обратно.       — Ну все, перестань. Я прямо засыпан комплиментами, — Хоб со смехом отнекивается, опускает ладонь богу на лоб и запускает пятерню в это черное воронье гнездо под названием «Морфеева шевелюра».       — Вот как? Тогда в тебе, все же, есть гуманность, напрасно что ли бросил торговлю людьми, — иронично щурится Морфей. — А еще ты человек слова, я убеждался каждые сто лет.       — Очень зря, я съем ведро мороженого в одиночку и тебе не оставлю, — доверительно кивает тот и зачесывает назад черные пряди, слегка их оттягивая — знает, что Морфею это нравится, и добавляет:       — И пино-нуар девятьсот тридцать седьмого.       — Нет…       Хобу весело, Морфей в ужасе, он вскакивает с дивана и уже стоит перед ним, хватает за пояс, привлекая к себе:       — Не угрожай мне! Как это мерзко. Завтра отдаю тебе кредитку.       И быстро касается его губ своими.       — Твою же.       Он снова его целует, уже глубже и чувствительней, но все так же чертовски нежно, улыбаясь в мягкие губы. Прерывает поцелуй, только чтоб коснуться бледными пальцами Хобовой груди — там, где сердце, и заглянуть в глаза:       — Если ты меня сумел удивить, Хоб, тем более удивишь и других. Тебе не нужно становиться уникальным — ты уже такой, — взгляд неотрывен, и губы шепчут: — Тебе нужно только поверить в себя, еще разок, как ты уже делал. И я… Я не сомневаюсь в тебе. Только не в тебе.       — Завтра же даю тебе ключи. Мои, — Хоб смеется правдой, ключи ведь у того давно, но краснеет (он-то действительно краснеет) до кончиков ушей.       — И пино-нуар. Девятьсот тридцать седьмого, — не без улыбки Морфей ловит очередной влажный поцелуй, затем возвращает его, слегка прикусывая нижнюю губу.       Хоба переполняют чувства, сдерживаемые и не очень за «столько-то столетий», и сейчас они грозят выплеснуться наружу, но… он не даст этому произойти, просто потому что не посмеет терять ни капли этого драгоценного тепла. Разве что, разделит его. С ним.       — Если мы договорились, так, может, навеешь мне идеи? — подстрекает в шутку.       — Ну, — Сон медленно скользит ладонями по его спине, постепенно подводит того к рабочему столу, где стоят ноутбук, чашки и разбросаны блокноты.       — Если хорошо попросишь, — шепчет и терпко мажет губами по скуле. Его обхватывают за шею и снова завлекают в долгий, постепенно распаляющийся поцелуй.       Экран уже давно ушел в спящий режим, чай в чашке давно остыл, но на то он и чай.       Мэттью, который точит на кухне съестные запасы, смотрит на часы.       «Нет, ну я таки покружу, мне несложно», кивает он с готовностью, ведь вроде как слышал, что нужно подсобить.