Недопонимание

Живое не дышит. Неживое дышит. Опавшие листья колышатся, а оставленное на произвол судьбы дерево стоит недвижным забором вместе с умершими родственниками. Красная мигалка вывески магазина воздыхает сотнями огнями. А помидор в одной из лавок местного рынка гниёт в месиве раздавленных овощей. Дожди оживляют. Но знаете ли вы, что внутри туч? Свирепых нелюбимых гостей небес и людей, не ожидавших непредвиденных изменений в прогнозе синоптиков. Мягкие края их остреют. Они закрываются в себе от других, идя наперекор всему что им скажет другое облачко. И на зло ему они возьмут и заплачут, возьмут грозной молнией сверкнут в дерево без идеи убить, обжечь. Но они не смогут посочувствовать, пожалеть. Без глаз и рта, без мозга и черт великого «общества» нельзя. Значит туча не одинока. Не печальна. Не бедна. Это обычная серо-черное проклятие, постигшее ваше голову в любой день. Работает так и с людьми. Для многих вы одна из этих туч. Если кто-то попадет под удар вашей истерики, то никто не будет вдаваться в подробности. Среди полудня. Или полувечера? Имеет ли это какой-то разницы, если итог у нас один. После школьных часов. Ряды развязных подростков из старшей школы и пара, идущая вразрез их правилам. Два парня и они друг друга стоят. Чудики. Оранжевые пятна ползают по плечам, переходят на выходящую вершину высоковатой шпалы и плывут до огромного капюшона. Он складывает листья, как черный мусорный пакет. Так же хорошо, но бесполезно для конца августа. Впереди еще три месяца падений. Экскурсовод трепится по безымянным дождливым дорожкам. Крутится внутри, но снаружи молчаливо продвигается рядом со своим другом горой. Они порознь, но и нет. Насколько бы не отходили друг от друга все равно приближались к плечу ближнего, оставляя жалкие сантиметры между руками. Сезар отдергивал холодные ладони и дышал на них в смятении. Для Марка всё казалось милым. А недовольные свёрла Торреса злы до предела. Хоть ему и неуютно, Марк однозначно знал его любовь к объятьям. Холодная спесь ветра обрамляла шедших. Стучала по тонкой ткани и пробиралась в невидные дырки, докасаясь до тела. В этом друзья синхронизировались, дрожа от ежеминутного дуновения. Частный дом на краю Манделы отдавал теплотой сквозь чертовы метры. Марк спешил в двухэтажную крепость вместе с замерзшим до пяток Сезарем. Пробираясь через дорожки цветов, Хитклифф приметил блеск белого лица за краем дома. Та скрывается за стенами, а Марк плюет на подозрительных лиц. С галлюцинациями он на «ты». Сезар отворяет дверь, пропускает ради приличия Марка вперед, сам закрывает за спиной дверь, всё молча комментируя. Марк придвигается к ближнему углу, страшась темных длинных коридоров неизведанного здания. Но свет магическим образом включается. Торрес поворачивается с ухмылкой, но уходит дальше, не снимая одежды. Сезар проходит долгие пролеты комнат быстро, спешно, не оставляет шансов гостю остаться с ним хоть более секунды в украшенной картинами гостиной. А Марк цепкими глазами за каждую неожиданную детальку на стенке кидается. Рассматривает долговато и целый мозговой штурм проводит на размышление. Очевидные факты, слухи засыпают грязью мысли и Марк встряхивает головой. Визг чуть не упавшей вазы силой поворачивает Сезара назад и Хитклифф пожимает плечами, прикрывая дрожащие руки за спиной. Хозяин всё слышит. Всё видит. Марк ходит по истории картин. Рассматривает годовалые лица Сезара — еще не бледные от долгих сидений дома и заучивания мелодий скрипки. А мелькание выражения его матери следует по пятам. Сначала младое и нежное в розовых тонах счастья, здоровья, а после худое. Кожа складками обводит контуры хрупкого черепа и через Марка проходит холодок мурашек. Улыбка валится от стиснутых губ, и их алые полосы млеют в грубо-розовый, схожий с бледным полотном. Одна черная рамка на которой лишь грустный младший член семейства и две уныло положившие головку гвоздички. Марк сглатывает образованную свирепость чувств и уходит за Сезаром. Глаза спотыкаются о неровные щепки полов, нехотя подниматься до страшных извиваний настоящего. Именно из-за своей ранимости и резкого прилива сочувствия Марка, Сезар не рассказывал ему ни черта. Проговаривал как мантру о том, что он самостоятельный человек и уже достаточно взрослый, чтобы любопытные коты не сували носы в дела личные. А лишение жизни Хитклиффа отпугивало от темного в чахлых намерениях Торреса. Может паранойя достигла предела, и в милых картинках старения владычицы дома, Хитклифф разглядывает несуществующую глубь? Наврать себе, так придумать оправданий и небылиц он мог. Вера в бога не так сильна как талант закапываться в могилу без лопаты и помощи гробовщиков. Марк шугается от громкого свиста туфель, видя черный прочерк подошвы на полу, и останавливает взгляд на брюках. Чернильная тень ползет по стене и Хитклифф подрагивает, напоминая себе что это затемнение разума, а не свирепый от догадок друга Сезар. — Ты слишком громко думаешь, — Сезар поворачивает ногами с отчетливым хрустом, словно кость в ноге не выдержала сверхъестественных фокусов. И уходит. Просто берет и заходит в одну ближайшую дверь. Марк опирается рукой о сжатый в размерах коридор и разбирается с чувствами тихо, без шумных помех в голове и незыблемой веры в бога. Сложновато жить с такой персоной, но Хитклифф наперед не загадывал насколько маленький и чудливый в любви к музыке паренёк сломиться за пару лет. Постепенно и незаметными царапинами по обойне прошлого. Как и он. Марк обнимает себя руками, с выдержкой отсчитывает двадцать секунд для приличия и врывается в комнату. Знает какую трагедию любит разводить Сезар, если ему не стучат перед тем как войти, но здесь правило не работает. Огромные квадратные метры. Будь Марк хорошим математиком, все равно не сумел бы сосчитать без калькулятора все величины этих громоздких углов. Рот наполняется слюной, а губы отталкиваются в громкой ссоре меж собой, ведь мнение у них разное. Пока Хитклифф разинул челюсть, Сезар доходит до темно-красной кровати. А искорки вопросов сыпятся в уши надоедливым шумом. — Се-ез, — надоедливая бестия барабанов жужжала над ухом, — Сез. — Что. Тебе. Надо? — шипение змей сквозь плотно-плотно стиснутые зубы оголяет шнур чешуйной шеи. Торрес плюхается на шелковые простыни в грязной одежде ни о чем не заботясь. — Я придумал песню, — Марк оглядывает полуживого Сезара и тычет в дребезжащее плечо. Странновато, — Но есть проблема. — И как я к этой «проблеме» имею дело? — Взгляд всея кошачьего любимца. Однако до безмерности толстого господина. — Как минимум я хотел попросить тебя ее исполнить сначало мне, а после показать Джо, — Марк переворачивает мятые страницы блокнота в поиске строчек. Находка появляется сразу, расплавляясь перед лицом на огромные непонятные кляксы. То ли проблемы со зрением, то ли Хитклифф переволновался, стоя с разваленным на кровати предметом обожания, — А еще она для м-моего друга. — Держи, — Марк отсекает неловкое падение на упругий матрас постели и кидает ближе к Сезару несчастный кусок бумаги, — Надеюсь тебе понравится. Одна страница переворачивает лимит и возвращается к начальным строкам, всем перечеркнутым смазанным в черной ручке. Сезар глядит пару долгих секунд, очерчивает пальцами буковки, читая перед этим текст. Отдергивает он себя не быстро — через пару минут. — Неплохо, — Сезар строго критикует даже в уютные моменты нахождения дома. Учитель сранный, — но чуть ритма не хватает, а еще… Сезар переворачивает в обратную сторону. А у Марка жизнь останавливается. Насколько же подлым может быть Торрес! Возмущение клинит посреди степи горла. Поля катятся сухими завываниями и острая боль от глотков придавливает. Хитклифф боится пошевельнуться, не то чтобы отобрать свою вещь. Сезар замирает. Превращение в восковую фигуру происходит с одним плавным перелистыванием последней отделяющей стены листа. По строчкам пробежка замедляется, томится на одном месте, проходясь по одному и тому же материалу тысячу раз. Без единой черточки. Без единой палочки. С нуля без ошибок написанный текст. От крайних географических точек сердца. Для одного лишь Сезара и его мерзостных, наглых рук, постигших секретное будущее подношение. Он разрушил сюрприз. Забрал у самого себя целую кучку разнообразных эмоций и реакций на эту внезапность. Более лучшую версию, более живую. Которую слышишь, видишь и повторяешь. А не читаешь по слогам непонятные в этот момент слова. Даже две буквы соединить вразумительно — эксперимент, где перебирать варианты звучит легче. Сезару сложно прочитать «любовь». Вместо нее слышна усталая интонация очкастого мужчины из белых, стерильных палат здания. Пресловутый красный крест над всеми попавшими ставили врачи. Особенно над мисс Торрес. Эти взгляды. Эти объятья. Эти намеренные получить деньги лицемеры. Стук. Водитель мотоцикла выпрыгивает с транспорта в последнюю секунду до его взрыва — середина груди болит, мелится, а токсичный страх струится по сосудам сердца. Эти мерзкие глазенки, а блеск улыбок вперемешку с обещаниями. — Эй. Блокнот отлетает в сторону. Строгое табу на любое воспоминание рушится. В щепки разлетается после нахождения ключа к давно запертому замку с пыльными полками кладовки. — Я не должен был, — Сезар давит на синяк. На свой. На Марка. Дотрагивается даже до гроба матери. Извиняться ему сложно. Всё глушится обидой на людей. А Хитклифф тоже человек. Даже если его давний друг, засевший на одной с ним дыре травматических событий, — Я полез туда, куда не должен был, что там насчет песни… — Нет, — Проявившая вдруг смелость в Марке тушит Сезара. Он забывает о чем говорил, о чем думал, а рука, схваченная в оковы почему-то сейчас крепких ладоней саднила. Синяк, — Сезар я устал. Домик бровей поднимается в недовольном удивление. Устал? От чего же его хороший друг Марк мог устать за какие-то пять минут пребывания в огромном доме? От занудности Сезара? Да привык же, чего заново начинать. Ничего не изменится — проповеди не помогут. Он берет слова обратно, ни черта в нем сожаления нет. Обида струится легким наводнением, не доходящим до цунами. Пока что. Руку вырывать он не спешил. Пристраивался к медленному темпу Марка и его небыстрой реакцией на конфликты. Сезар стоял непоколебимым шаром. Раздутый снаружи, но попробуй лопнуть и с легкостью провернешь иголку в теле. — Поговори со мной. — Что? — Сезар не понимает. Откуда к нему интерес появился спустя года. После неожиданной влюбленности Марк решил поразмыслить над чем так страдает его вдохновитель? Чудной эгоист. Для него это останется глубокой тайной. — Раз я раскрыл свой секрет, — «Да что ты несешь?! Замолчи, не хочу этого слышать. Я не буду, не буду. Никогда в жизни не расскажу эту содомию.» Сезар сопротивляется сквозь эхо внутреннего голоса. Не во время. Не вовремя доломается он. Всё пойдет по легкому пути для Марка, — хоть и так глупо и случайно, но теперь твой черед признаваться, что с тобой. — Нет. — Говори, Сез, иначе заговорю я. Мгла. Голову дню перерубает стая серых пятен на голубых отметинах неба. Гуси покрывают отступление холодного тепла. Свежесть осени уходит за веером разношерстных приятелей. Эти листочки мажут шероховатые улочки. Махают на прощание песчаному асфальту. Пыли, осевшей после ливня, передают отдельные благодарности. В доме своя погода. Светлые лампы настигают глаза в свирепом зареве. Гладь ветра все тише и тише. И глухие разговоры. Уши комнат пожирают любой случайный звук. Манипуляции электричества помигать для большей драматичности проваливаются. Подушка каменеет, а пол увязает под ногами. Круто жмет голову, а руки сжимают до фиолетовых кружков. — Отпусти, — Вздыбленные вихри Марка раздражают. Руки тянутся вцепиться, разорвать на кусочки эти намыленные пряди. Чтоб никто не вторил имени Марка. Чтоб молчали о «великолепном» экземпляре и отличном примере успешного человека. Для всех физическая обложка необходима, а ведь только через нутро все постигают счастья. Но не сумасшедшие. И не культисты. Второе запястье у шеи Хитклиффа плавным очерком руки ложится в «наручники». Отпираться от спортсмена всея школы хилому Сезару не жалко. Он принимается крутиться змеей, пытаясь откинуть чересчур прилипчивого Марка. Поднимает попытки кусаться как больной из психбольницы, лишь бы молчком выйти из разговора. Мелят языком наивные, а Сезар давно не такой. Он жестокий, не знающий преграды дурак. — Я втюрился, — «Да ладно, мистер очевидность.» Огрызнуться смелости не дают железные глаза напротив. Жуть, — Три года назад. Тогда передо мной стоял сварливый и недоверчивый Сезар. Он прощал все мои тупые затеи и особенно ссоры, — Марк сглатывает слишком громко. Слишком, — А сейчас ты не такой. Озлобленный уж сильно. Сторонишься меня, а других оскорбляешь без причин. — Я так всегда. — Не правда. Ты обычно молчишь. — Ты только сейчас заметил, а уже поздно, — Кошачьи повадки проявляются и в тихом шипение Сезара, — в услугах психолога не нуждаемся, извините. — А психотерапевта? — Постучи мне молоточком по колену, может тресну тебя ногой, а может чего выяснишь. — Сезар, фу, сколько яда. — А если ты ко мне еще ближе полезешь, — Сезар приближается к лицу, сразу увеличивая дистанцию при виде странного блеска в Марке, — Я тебе нос откушу. — Какие милые угрозы, — Марк смеется. То что надо. Сезар расслабляет руки, будто сдался. Но это для приемчика, — Адам похуже слышал. — Нечего нюне расслабляться. Не люблю неженок. — Но при этом ты обнял его после оглашение нашей победы. — Это другое. — Джона тоже? — Он наш менеджер, — Сезар оглядывает его в роде «ты серьезно?». Словно он не понимает логических вещей. Будто это равно примеру «корова ест траву, значит и Сезар поступает каждый раз по своему» — А я? Мир Сезара состоит из лабиринта зеркал. Их грань прозрачна, а разницы между ними не увидишь, кроме посменных образов. Лицо украшается великанскими губами, носами, а уши, растущие на затылке, завершают цирк уродов. Но иногда отражение не меняется. Торрес смотрит на себя, но не такого. Не того эмоционального и чистого. А блохастую оболочку, олицетворяемую в темных глазах. Густые заросли острых колючек. И темная волока болота. А в конце как и в любом квесте его ожидает не просто подарок в виде продолжения жизни, но и принятия факта. Очевидного и нерушимого ни землетрясением, ни цунами, ни апокалипсисом с гриппом. Марк к нему близок. Протягивать рук намерения противные, ведь он на нем виснет грузом. А лицо в дюйме от губ. — А что ты? — Сезар склоняется к полу, пытаясь уйти от назойливой мухи с фамилией «Хитклифф», — Ты дурак. — Значит всё взаимно? — План улетучивается с каждой мимолетной секундой. Если останется стоять пугалом, так и не отпугнет любимую временем букашку. — Когда упадет первый лист, только тогда я скажу «да». — Так сейчас же осень? — Марк смотрит в окно, словно видит впервые улицы и линяющие своей «шерстью» деревья. — Какой же ты тупой, — Сезар резким выпадом назад вырывает из закрепа одну из рук, — Марк, я же сказал «да». Чего непонятного? «Всё» чуть не вырывается из приоткрытого рта Марка, но он лишь удушенно вздыхает полной грудью. Он получил ответ. Непросто какое-то невнятное «не знаю», «я тебя не понимаю», а недозагадки от самого в мире волшебного парня Манделы. Слава богу, что это практически обычное согласие, а не как в тех мелодрамах. Истерики от Сезара он больше всего бы не ожидал. — А что насчет? — Заткнись, Марк, — А окончательное касание губ о щеку выбивают из Марка мысли о чем-то. Только Сезар. Только Торрес. Живое дышит. Неживое дышит. К чему славные, долгие рассуждения, если у нас одна теория с множеством фактов. Ты не один. Кругом тебя кучка равнодушных, но и такое же количество внимательных к тебе людей. Облака собираются вместе, так и вы станете друг другу близки, слившись в одну ячейку общества — семью. Пусть любовь, пусть дружба, пусть родственные чувства, всё одно — ты не одинок. Хоть Марк глуповатый и наивный для Сезара он спустя время останется лучшим другом, помогающим одним присутствием. Незнание проблем Хитклиффом подпитывает Торреса поддерживать образ дурного, странного одноклассника. Чтоб не ранить. Чтоб оставить возле себя на подольше. Как можно больше. Эгоистичные мотивы. Но мы все эгоисты и Марк из нас больший эгоист. А почему мы узнаем через часы, дни, недели и месяца. Пока не зацветет белая сирень. Любимая мисс Торрес.