Где ты?

Я твое повторяю имя этой ночью во тьме молчаливой, и звучит оно так отдаленно, как еще никогда не звучало. Это имя дальше, чем звезды, и печальней, чем дождь усталый. Ф. Г. Лорка

— Ричард? — Окделл! Угомоните уже его! — Рихард, проснись! Норберт придерживает его, когда он вскакивает — чтобы не ударился головой о верхний ярус кровати. Паоло включает свет, и всклоченный Эстебан недовольно щурится с противоположной койки. Ричард моргает. Сон он совсем не помнит, но по встревоженным лицам друзей и ворчанию Колиньяра догадывается, что опять стонал, а может быть, даже кричал. — Простите, — хрипло говорит он. — Ничего, — отвечает Норберт и сочувственно похлопывает по плечу. — Со всеми бывает. Паоло протягивает ему бутылку с водой и улыбается, но в тёмных глазах плещется беспокойство. Вода тёплая и безвкусная, но пересохшее горло радо и такой. — С некоторыми бывает слишком часто, — язвит Эстебан.— Укладывайтесь уже, живо. У меня завтра первой парой право. Если не высплюсь, Железный Вальтер меня размажет. — Тебе полезно, — лениво огрызается Ричард. Раньше он полез бы в драку, но теперь знает, что удовлетворения никакого не получит — они уже дрались столько раз, что давно сбились со счёта. Ричард ограничивается оскорбительным жестом и предсказуемо видит такой же в ответ. Это странным образом успокаивает. — Хочешь, я лягу с тобой? — предлагает Паоло. Колиньяр презрительно фыркает и демонстративно отворачивается к стене. Ричард даже пару секунд обдумывает, не согласиться ли, но видит Норберта, отрицательно качающего головой, и отказывается. Паоло славный парень, но Катершванц прав — ложные надежды давать ни к чему. Им ещё долго жить вместе. Норберт гасит свет и лезет на свою койку — Ричард слышит, как он ворочается наверху. Паоло спит над Эстебаном, он всегда дышит тихо и лежит на спине неподвижно, первое время они все здорово пугались, а потом привыкли. Ричард лежит и смотрит на ярко-зелёные цифры часов на стене, пытается думать о курсовой работе, о подготовке к семинару по истории, об отце, матушке и Айрис — надо бы им позвонить, давно не разговаривали. И Марианна… ей тоже надо позвонить, наверное, но что сказать, Ричард не представляет. Всё это так неловко и некстати, ему было хорошо тогда с ней, но было бы ещё лучше, если бы они совсем не встретились. Часы подмигивают, одни полоски гаснут, вспыхивают другие, цифры меняются, но каждая минута тянется слишком медленно. Ричард почти успевает поверить, что время остановилось. Он забывает о Марианне, о семье и об учёбе, голова пустеет, но сон не идёт. Катершванц тоже всё ещё не спит: вертится, перекладывает подушку, и Ричард не выдерживает: — Норберт, — шепчет он. — Я совсем не помню, что мне снилось. — Это разве есть плохо? — когда он шепчет, голос кажется чужим, незнакомым. — Не знаю. Но мне кажется, я должен что-то сделать… куда-то вернуться. Такое странное ощущение. Норберт молчит. — Знаю, — говорит он, наконец, — Мне иногда казаться, что чего-то не хватает, словно я есть неполный. — Как будто забыл что-то важное. — Ja. Да. Или кого-то. Часы подмигивают зелёным: 03.00. Ричард переворачивается на бок, прижимается щекой к подушке. За окном ветер шумно треплет ветки рябины, из приоткрытой створки окна пахнет грозой. Общежитие спит, и только на грани слышимости кто-то играет на гитаре. Печальная мелодия кажется смутно знакомой — наверное, популярная песня, думает Ричард и проваливается в сон без сновидений. — Опять осень, — мрачно говорит невыспавшийся Паоло, кутаясь в толстовку. — Потом опять кошачья эта зима… Они стоят на главном крыльце университета, дожидаясь Норберта. Мимо идут студенты и преподаватели, время — самое обеденное, но Катершванц застрял где-то в недрах исторического факультета, наверное, опять встретил профессора фок Варзова. — А я люблю зиму, — говорит Ричард, щурясь на солнце и клумбы с яркими осенними цветами. — Но не такую, как здесь, а надорскую. Чтобы снег лежал, белый-белый… Паоло недоверчиво на него косится. А Ричарду вдруг на мгновение кажется, что никакой зимы он здесь и не видел никогда, что всегда было вечное лето, один длинный бесконечный месяц Летних Скал. С резким криком срывается ворон с клумбы, мелькают чёрные крылья, и Ричард встряхивается — ну что за глупость! Вот же — осень, третья неделя уже нового семестра, и сумка с конспектами и толстым томом Дидериха ощутимо оттягивает плечо. А на другое плечо падает горячая ладонь Норберта. Они идут в столовую и стоят в очереди, и спорят, какие пирожки вкуснее, и занимают угловой столик под выцветшей фотографией какого-то монастыря или замка. Всё это уже было, всё настоящее — они были здесь весной и зимой, и прошлой осенью. В мужском туалете на дверце крайней кабинки ветвится трещина — туда Эстебан однажды приложился плечом не без помощи Ричарда. Эстебан тут как тут — кидает сумку на диванчик и небрежно плюхается напротив, ощутимо пнув Ричарда по голени. — Окделл, сходил бы ты к доктору, — заявляет он, отхлебнув шадди. — Я даже готов оплатить приём, только бы помогло. — Оплати себе отдельную квартиру, — предлагает Ричард, пиная его в ответ. Колиньяр кривится — он никогда не говорит ничего о своей семье и о причинах, по которым живёт вместе с ними общежитии. — Я, между прочим, серьёзно предлагаю. Ричард только отмахивается — ругаться по-настоящему лень. Он проводит пальцем по краю столешницы, нащупывая знакомые сколы пластика, вслушивается в шум за спиной: голоса, звяканье посуды, шум шаддимашины, ненавязчивая мелодия, в которой ему чудятся знакомые гитарные переборы. — Что это играет? — спрашивает он. — Слышите? Три пары глаз смотрят на него недоуменно. — Рихард, — осторожно говорит Норберт. — Ты о чём? — О музыке, — раздражается Ричард. — О чём ещё? Что это за песня? Он пытается напеть, но мелодия ускользает, рассыпается, словно её и не было. А её и не было, понимает Ричард, ведь все остальные звуки он слышит до сих пор. — Ничего, — говорит Паоло и потирает затылок. — Со всеми бывает. В обычно дерзких глазах Эстебана Ричард видит сочувствие, и это хуже любого оскорбления. Он слышит мелодию снова — в автобусе по пути на подработку в книжном магазине. Он оглядывается в поисках источника звука, но остальные пассажиры невозмутимы, печальная музыка никого из них не тревожит. Как только объявляют остановку Ричарда, мелодия стихает, и он быстро выбрасывает её из головы — ближе к вечеру в магазине Шабли покупателей заметно прибавляется, и сидеть без дела не выходит. И на следующий день Ричард идёт к общежитию через парк — у пруда забавный, похожий на совенка мальчик кормит лебедей, и беспокойные аккорды вдруг вплетаются в плеск воды и взмахи белых крыльев. Ричард останавливается и наблюдает за мальчиком — и всё это мучительно напоминает сцену из фильма. К ребёнку подходит высокая красивая женщина, Ричард её узнаёт — это жена преподавателя права. Госпожа Придд зовет: «Питер!», и музыка обрывается на тревожной ноте. С этого момента музыка преследует его постоянно. Еле слышная гитара настигает Ричарда в любое время — за завтраком, в душе, в библиотеке, в тренажёрном зале и на лекциях по гальтарскому искусству. Ричард быстро убеждается, что музыку не слышит никто, кроме него. Он пробует надевать наушники и глушить одну мелодию другой, это помогает лишь отчасти. Случаются хорошие дни, полные тишины, но он ловит себя на том, что даже в такие дни всё равно постоянно прислушивается. Ричарду кажется, что он научился неплохо притворяться, ведь Эстебан больше не предлагает ему посетить врача. Но однажды на своей подушке Ричард находит буклет клиники Эпинэ. Он демонстративно бросает буклет в мусорное ведро — после того, как забивает телефон клиники в мобильник. Он обещает себе, что позвонит, если станет невыносимо. Ричарду страшно — красивая мелодия смутно знакома, и у этого недо-узнавания отчётливый привкус горечи, словно она напоминает о какой-то забытой боли. Ричард прослушивает сотни песен, узнаёт, чем классическая кэналлийская гитара отличается от обычной акустической и багряноземельской, он может назвать всех известных исполнителей и самые популярные произведения, а также десятки полузабытых и необычных мелодий. Но все его изыскания бесплодны — ту единственную ему опознать не удаётся. Он пытается напеть мелодию снова и снова — Паоло слушает его терпеливо, а потом вдруг щелкает пальцами и бросается звонить домой. Через полчаса они проигрывают присланный ему аудиофайл. Это оцифрованная запись со старой пластинки, полная потрескивания и шороха. Гитара звучит тихо и призрачно. С первых же аккордов Ричард замирает. Мелодия та и не та одновременно — она спокойная и нежная, полная грусти без нотки отчаяния, она радует сердце, не наполняя его тревогой. Игравший эту музыку полвека назад музыкант был счастлив. Тот, чью гитару слышит Ричард, тоскует о чём-то недостижимом. — Это «Гадание по луне», — говорит Паоло. — Старая песня из Алвасете, её нечасто играют, а поют ещё реже. Если хочешь, я поищу слова, но придётся переводить на талиг. — Не надо, — хрипло отвечает Ричард. Ему не нужны слова, они так легко лгут и запутывают. — Слова прячут истину, а музыка и вино, напротив, бесстыдно её обнажают, — добавляет он. — На Дидериха не похоже. Неужели сам придумал? — лениво осведомляется Эстебан, отрываясь от учебника. — Слышал где-то, — Ричард не может вспомнить, кто ему это говорил, но уверен, что мысль чужая, она оставляет горький привкус на языке. — Слы-ышал, — передразнивает его Эстебан. — Ну и что ты будешь делать теперь? Он внимательно смотрит на Ричарда поверх книги, и Паоло тоже смотрит, сдвинув красивые брови. Под этими взглядами неуютно — не то экзамен, не то медкомиссия, не то суд, за которым последует расстрел. — Я собираюсь найти источник звука, — с вызовом говорит Ричард, облизывая пересохшие губы. Паоло приподнимает бровь и восхищенно присвистывает. — Ты точно безумен, — Эстебан захлопывает книгу. — Где? Как? Окделл, это музыка из твоей головы, и найти ты можешь только волшебные таблеточки, чтобы больше её не слышать. — Я читал статьи, — от того, что больше не надо перед ними притворяться, почему-то становится легче. — Там сказано, что музыкальные галлюцинации — редкость, и обычно люди слышат знакомые мелодии, связанные с чем-то важным. — И что? — Эстебан скептически морщится. — Мне надо знать, что такое важное я забыл, — тихо говорит Ричард. Паоло молча кладёт руку ему на колено — Ричард только сейчас замечает, что оно нервно подрагивает. Эстебан отводит наконец глаза и задумчиво гладит корешок учебника. За окном на рябине оглушительно каркает ворон. — Допустим, — говорит Эстебан. — И как ты собираешься искать? — Мне кажется, музыка меня куда-то зовёт, — на самом деле он не думал об этом раньше, но стоило заговорить, и всё вдруг стало таким очевидным. — Она играет не просто так, и иногда она громче… навязчивее. — Звучит логично, — ободряюще говорит Паоло. Его рука на колене ощущается чужой и неправильной, и Ричард ёрзает по кровати, а затем встаёт. Идея захватывает его целиком, и оставаться на месте невозможно — нужно что-то предпринять прямо сейчас. Эстебан и Паоло переглядываются. — Ты не можешь идти прямо сейчас, — заявляет Эстебан. — Завтра семинар по истории анаксии, — мягко напоминает Паоло. — Если ты его пропустишь, не получишь зачёт. Это звучит разумно, и Ричард сдаётся. Он обещает себе хорошо всё обдумать, прежде чем отправиться на поиски, всё спланировать и подготовиться. Но все его намерения забываются в тот момент, когда профессор Супре включает презентацию. На экране проектора — чёрно-белая фотография развалин, тёмный провал в каменной стене. Ричард больше не слышит ни слова, гитарные струны звенят и дрожат под чьими-то чуткими пальцами, и он тоже дрожит и вибрирует, переполненный ритмом. — Мне надо туда, — говорит он Паоло и Норберту после занятия. — В Гальтару? — изумляется Паоло. — Там никто не живёт. — Это далеко, — от волнения Норберт всегда сбивается на правильный талиг. — Ты уверен? Ричард уверен — как не был уверен ни в чём и никогда. Разумеется, они не отпускают его одного. Даже Эстебан, обозвавший затею безумием, увязывается с ними. — Хочу это видеть своими глазами, — заявляет он, укладывая рюкзак. Ричарду плевать, хочет ехать — пусть едет, лишь бы не пытался остановить. Они берут с собой палатку Норберта, покупают билеты на поезд до Сэ, чтобы провести беспокойную ночь в душном купе. Мелодия в голове Ричарда становится тише и спокойнее, вплетает в себя стук колёс, и он впадает в полудрёму, не обращая внимания на своих товарищей. За окном тянутся поля и леса, иногда они видят табуны лошадей или аккуратные поселения, и когда сон одолевает Ричарда, там тоже гарцуют кони. Великолепный вороной изгибает шею, бьёт копытом, и видится чья-то рука на поводьях, и шляпа с пером — Ричард хочет разглядеть лицо под широкими полями, тянется, но сон ускользает, рассыпается на невнятные фрагменты. Рано утром в Сэ они пересаживаются на старый автобус, который везёт их в сторону плоскогорья Мон-Нуар, в какой-то городок с незапоминающимся названием. Дорога в колдобинах, автобус скрипит и дребезжит, и по пути в него подсаживаются местные — с курами в клетках и корзинами наливных яблок. Салон наполняется шумом, южным певучим говором, кудахтаньем и яблочным духом, от которого сводит желудок. Эстебан брезгливо морщится при виде кур, и Норберт его подначивает, а Паоло знакомится со всеми особами женского пола — их угощают яблоками и домашними пирогами. Ричард ест, смеется над шутками вместе со всеми, но его не покидает ощущение нереальности происходящего. Словно всё происходит не с ним, словно он просто случайный наблюдатель, и в любой момент может встать и уйти, а жизнь с болтовнёй, яблоками и курами продолжится без него. После нескольких часов в автобусе у них болят спины и задницы, и Эстебан требует найти гостиницу с ванной: «Если они здесь знают, что это такое». — До заката ещё есть время, — протестует Ричард, но его никто не слушает. — Нам нужно время, чтобы находить попутный машина, — Норберт подхватывает его под локоть и увлекает к зданию с кованой, под старину, вывеской «Постоялый двор». Кроме вывески, ничего примечательного в этом месте нет — внутри безликий интерьер, который не обновляли лет десять, и скучающая девица за стойкой. При виде сразу четырёх молодых людей девица оживляется, одергивает блузку, бросает на стойку журнал, который читала, и томным голосом сообщает, что все номера свободны. С обложки журнала солнечно улыбается блондин в дорогом белом костюме. Ричард читает: «Альдо Ракан: самый красивый мужчина года». Он знает Ракана, видел фильмы с ним, весной даже попал на премьеру, отстояв длинную очередь — Эстебан заявил тогда, что плакату с «этой бездарностью» в их комнате не место, и они поспорили в очередной раз и подрались бы даже, если бы не вмешался Норберт. Альдо очень нравился Ричарду, но теперь он никак не может сообразить почему — в этом сияющем безупречном лице ему чего-то не хватает. — Обожаю его, — сообщает заметившая его интерес девица и выкладывает ключи на стойку. — Все фильмы с ним смотрела. А вы не актёры? Очень похожи. — Нет, — говорит Ричард, отворачиваясь. Гитара в его голове вторит печальным аккордом, и он забывает и об Альдо, и о девице. Долго стоит под струями горячей воды, смывая пыль, потом ужинает, не чувствуя вкуса еды. Единственное, что его волнует — близость цели. Окно его номера выходит на север, горную гряду из него не видно, и Ричард выходит на улицу, в небольшой сквер за гостиницей. Горы обнимают городок с трёх сторон. По южным и восточным склонам змеятся дороги — в ранних осенних сумерках там изредка мелькают фары машин. Ричард садится на скамейку под кустом сирени, засовывает руки в карманы и пытается угадать, за каким склоном Гальтара — если лететь по прямой, как ворон. — Ты же понимаешь, что найдёшь там только груду камней, — Колиньяр садится рядом, пряча подбородок в высокий воротник толстовки. — А если нет? — по привычке огрызается Ричард. Между ними бье, но тепло чужого тела всё равно ощущается отчётливо. — Все в мире меняется, кроме упрямства Окделлов, да? Незыблем, как валун. — Как скала. — Какая, к Леворукому, разница? — Я не могу вернуться, — говорит Ричард. Прохладный, пахнущий кострами осенний ветер ласково перебирает ветки сирени над их головами, и шелест листьев полон беспокойства. — Да, да, ты забыл что-то важное, — Эстебан поворачивает к нему бледное лицо. — Я это уже слышал. Вот только мёртвым можно смотреть на закат, Ричард, и тебе пора бы смириться. — Смириться с чем? — Разве тебе здесь плохо? У тебя есть семья, родители, сестра, — рот Эстебана кривится, он хватается за горло, как делает всегда, когда волнуется. — Куда ты лезешь, идиот? — Там же просто груда камней, — так просто вернуть Колиньяру его же собственный аргумент, но эта рука на горле заставляет. Ричарда смягчиться. — Когда вернёмся, я пойду в клинику. Просто дайте мне убедиться. — Ты сказал, — Эстебан толкает его в плечо. — Ты услышал, — Ричард возвращает тычок. Они сидят в молчании, пока в сквере не зажигаются фонари, а потом возвращаются в гостиницу — головы опущены, руки в карманах — и Паоло смотрит на них с подозрением, но ничего не спрашивает. Норберт поднимает их на рассвете. Водитель, с которым он договорился, везёт продукты на дальние пастбища. Крытый кузов малотоннажного грузовика набит коробками и ящиками, приходится постараться, чтобы устроиться на узких лавках вдоль борта. — Задник не откидывать, — предупреждает он. — А то блевать потянет с непривычки, городских-то. Ежели чего, долбите в кабину, ну по нужде там. Дорога ползёт вверх по склону петлями, грузовичок постоянно поворачивает, под колёсами сплошные ямы и колдобины. Приходится хвататься за что попало, чтобы не соскальзывать с лавок, чаще всего — друг за друга. Ричард и Норберт привычны к горным дорогам, Паоло умудряется шутить в любой ситуации, а Эстебан слегка зеленеет и клянется убить Ричарда на каждом повороте. Водитель останавливается через несколько мучительных часов, и они завтракают прямо на обочине — с роскошным видом на долину внизу и золотистые равнины Сэ в утренней дымке до самого горизонта. — Дальше легче пойдёт, — обещает водитель, сдвигая кепку на затылок. — Тама по кругу, по кругу, спусков крутых почти и нет. Ричард опять теряет ощущение реальности, хотя мелодия не возвращается. У дороги словно нет ни начала, ни конца, и цели тоже нет. Они загадывают друг другу загадки, сперва сложные, потом дурацкие, травят байки и анекдоты, играют в слова — пока не устают от разговоров и не приваливаются друг к другу. Рядом с развалинами Гальтары есть лагерь археологов. Профессор Супре дал им с собой записку для для руководителя экспедиции — под обещание привезти ему какие-то материалы для книги. Устроивший всё Норберт гордился собственной гениальностью. Ричард смотрит на уставшие лица, перебирает густые волосы Паоло, пристроившего голову у него на коленях, и думает о дружбе и благодарности, о словах Эстебана и собственном будущем — которое ещё месяц назад виделось так ясно, а теперь вместо него — тёмный пугающий провал. Грузовик останавливается на развилке — правая дорога поднимается выше в горы, к пастбищам, а им шагать по левой, дальше к лагерю археологов и рокочущему голосу реки Пенной. Первым делом они, не сговариваясь, валятся на землю и лежат, бездумно уставившись в небо. — Больше никогда, — говорит Эстебан решительно. — Останешься здесь жить? — интересуется Паоло, и все они хохочут. Небо над ними чистое и пронзительно голубое, и на одно долгое мгновение Ричарду кажется, что он счастлив — а потом смех стихает, и он отчётливо слышит печальный гитарный перебор. В лагере археологов тихо, большая часть людей в развалинах. Им показывают место, где можно оставить вещи, и отправляют искать «высокого такого, в зелёном платке на голове». Археологи все загорелые и обветренные, в припорошенной пылью одежде. На длинных дощатых столах под навесами разложены осколки старой жизни — черепки и камни, блестящие кусочки мозаики, какие-то гнутые куски металла, и большая часть выглядит как настоящий мусор. Ричарда переполняет нетерпение. С каждым шагом в сторону развалин музыка в голове все громче и настойчивей, она зовет его, и он послушно идёт за звоном струн. — Не туда, — пытается вразумить его Паоло, но Ричард стряхивает его руку и ускоряет шаг. Он едва замечает, где находится. Остатки каменной кладки, украшенные резьбой колонны, зияющие дверные проёмы не производят на него никакого впечатления. Ричард ищет вполне определённое место, ищет и не находит. — Ричард! Он снова ускоряет шаг, почти бежит — музыка всё громче и громче. — Рихард! Развалины похожи на лабиринт, и ему надо в самое его сердце. Пересекающиеся под прямыми углами улицы его раздражают, и он срезает путь, перепрыгивая через остатки стен, рискуя переломать ноги на шатких грудах камней или свалиться в какую-нибудь яму. Голоса за спиной становятся глуше — Паоло и Норберт отстали или потеряли его из виду. На фотографии это место выглядело иначе, но Ричард всё равно узнаёт его. Вход в подземелье расчищен и затянут чёрно-жёлтыми предупредительными лентами. От некогда закрывавшей отверстие решетки остались изъеденные временем обломки прутьев — как старые гнилые зубы. Ричард останавливается на вытоптанном пятачке земли перед входом. Из мрака веет холодом и сыростью. — Просто груда камней, — говорит Ричард непослушными губами. Его охватывает ужас — и одновременно возбуждение. Он протягивает руку и сдёргивает одну из лент. Гитара играет совсем рядом, и Ричард словно наяву видит перед собой длинные тонкие пальцы, перебирающие струны, и тёмные волосы, спадающие на деку, изгиб запястья в кружевном манжете. Он делает шаг внутрь, и темнота принимает его в свои объятия. Здесь нет ничего, кроме музыки, и Ричард идёт за ней. На третьем шаге он наконец вспоминает имя.