Я становилась пламенем, пламя становилось мной

Пламя — Ночь темна и полна ужасов, день ярок, прекрасен и полон надежд. Одна черна, другой бел. Есть лёд и есть огонь, любовь и ненависть, горькое и сладкое, мужчина и женщина, боль и удовольствие, зима и лето, добро и зло... Я не знаю, сколько мне было лет, когда в наши края проникли Красные жрецы, чтобы сеять в сердцах недалеких смертных семя истинной веры, обращая их к свету и отвоевывая души у демона зла, тянущего их в свою вечную ночь. Не больше одиннадцати, наверное. Да и кого интересовал возраст Мелони из Блошиного Конца, маленькой служанки, босой и оборванной, со ступнями, израненными камнями мостовых, руками, искусанными жалящими насекомыми, и саднящей от побоев спиной? Со временем мое прошлое стерлось у меня из памяти, остались лишь его жалкие отголоски, напоминающие мне, что не всегда я была той, кем стала. Я не помню, какую работу делала я для своей хозяйки, не помню ее лица, а тело мое уже почти позабыло даже ту боль, с какой плетка надсмотрщика опускается на спину, оставляя кровоточащие рубцы. Все это перестало для меня что-то значить, когда я впервые увидела Их таинство и когда речи верховного жреца, ставшего моим наставником, проникли в мое сознание. Тогда я впервые увидела и ощутила Свет, почувствовала его лучи, проходящие сквозь мое тело, и в слиянии с этим светом мне казалось, что в моих жилах струится Огонь, смешиваясь с кровью, согревая и исцеляя... Мой наставник заметил это. — Значит ли это, что Владыка Света избрал тебя, девочка? — Поглощенная новыми для меня ощущениями, я не сразу отдала себе отчет в том, что верховный жрец обращался ко мне, что он увидел во мне нечто, чего не было в других. Я ничего не ответила, только подошла поближе и преклонила колени, и этот минутный порыв решил мою дальнейшую судьбу. И в миг, когда мои ободранные колени коснулись раскаленного булыжника асшайских дорог, я словно перестала быть собой прежней, оборванкой Мелони, отказавшись от своего имени и прошлой жизни (хотя, конечно, в ней вряд ли было что-то, за что стоило цепляться) и приняла новую судьбу. Я стала Мелисандрой из Асшая, жрицей Р’глора, Красного Бога. Частью вечности. И обрела себя. Я прекрасно помню, что я почувствовала, когда наставник впервые произнес мое новое имя — Мелисандра из Асшая. Мной овладело ощущение, что жалкая Мелони не была мной настоящей, эта бедняжка словно стала моим временным пристанищем, оболочкой, в которой мой бессмертный дух пребывал прежде, чем окрепнуть и обрести истинное назначение. Тем же днем, спустившись к небольшому озерцу в затерянном ущелье, чтобы, выкупавшись как следует, очистить свое тело и себя самое для новой жизни, я обнаружила, что между ног у меня все вымазано кровью. Позже я узнала, что это происходит со всеми девушками, когда они созревают для женственности и рождения детей, но разве могла знать о таких вещах невежественная служанка, не имевшая ни семьи, ни близких, ни, скорее всего, друзей? Я сочла это знаком свыше, решила, что Владыка Света, отворив мне кровь, решил таким образом избавить мое тело от скопившейся в нем за всю мою недолгую жизнь скверны, чтобы после взяться за очищение и обновление духа. И отчасти была права... Тень Мы захватили его в плен. Еще месяц назад сама мысль о Папе Римском — нашем пленнике — казалась мне неведомым безумием, чем-то за гранью здравого смысла. Признаюсь, я отдал бы многое за то, чтобы увидеть старого мерзавца посрамленным, запуганным, молящим о пощаде. Читать в его мыслях я не мог и сейчас я очень сожалел, что не узнаю, чего стоит его вера и как пошатнутся его устои перед страхом потерять свободу, а то и жизнь. Нет, ни я, ни Шьярра не хотели его убивать, жечь, пытать — для меня было важно другое, его позор, повиновение, утрата себя. То, к чему он и ему подобные призывали нас, пытаясь нас сломить. — Римский Папа тоже человек, — усмехнулся Шьярра Колонна, присаживаясь на подоконник в придорожной таверне в Ананьи и протягивая мне стакан с вином — не самым лучшим, но его устраивавшим. Я отказался, тогда он пожал плечами и опустошил его сам. — Он смертен и гораздо хуже, он уязвим. И не всегда его хваленая вера ему помогает. Мне не особенно хотелось говорить, тем более обсуждать вопросы веры и неверия с таким, как Шьярра Колонна — уверен, он и меня никогда не понимал, хотя и утверждал обратное. — Что ты вообще знаешь о вере, Шьярра? Ты не был там, в Монсегюре, когда они жгли нас… когда они душили… — Я чуть было не сказал «меня». Шьярра счел бы меня сумасшедшим, но даже спустя годы я словно всем своим существом просто ощущал боль и предсмертную агонию Раймона. Меня там не было, я тогда не жил… и в то же время, это словно действительно был я, словно на моей шее затянули петлю монфоровские палачи. — Вашего графа, — холодно и сухо произнес Колонна. — Ты другой, Ги, ты словно из другого мира, но ты мстишь за своих. За свой род, за свою семью, за своего сюзерена, если хочешь… и ты ни перед чем не остановишься. Мне это нравится, Гийом де Ногарэ. Ты можешь далеко пойти. Мне было все равно, нравлюсь ли я Шьярре Колонна и что он обо мне думает вообще, такие люди, как он, цепные псы, которые верно служат, если их хорошо прикормить, не имели для меня значения. Я бился за свою правду, за свою веру, за оскверненную окситанскую землю, я не был ничьим слугой, ничьим псом. И Шьярра никогда бы меня не понял. Да я и сам себя порой не понимал... Родись я на полвека раньше, у меня были бы наставники, которые казали бы мне путь к истине, к познанию себя, но я родился, когда мои наставники давным-давно были убиты, и моим единственным учителем стала моя память. Да книги, которые мне удавалось отыскать в забытых сокровищницах, до которых не добрались монфоровские прихвостни… ...Мне надоел Шьярра со своими обывательскими разговорами, мне надоели недалекие подвыпившие постояльцы таверны, и я вышел на улицу, надеясь хотя бы немного побыть наедине с собой и своей памятью, проникнуть в ее глубины. Увидеть то, чего я не видел раньше. Я стоял неподвижно, прислонившись щекой к дереву, стараясь, как обычно, добиться полного единения с Ним, с великим Раймоном, ощутить его мудрость, почувствовать его боль, пережить то, что пережил он. Но стоило в моей памяти вновь возникнуть чертам Раймона, как тут же в мой мозг врывались другие мысли — Папа в плену. Преступник, лицемер, стяжатель, властолюбец, лишенный всего, чем он когда-то гордился. Я слышал негромкий шелест листьев позади себя, но я не поворачивал головы, погруженный в провалы своего сознания. И наконец… это был мой голос. — Раймон Транкавель не сдастся, не отступит — скорее с меня живьем снимут кожу, но я не уйду. Я не уйду… — Я не уйду, — повторил я, не особенно заморачиваясь тем, что мои беседы с кем-то невидимым могут слышать посторонние. — Эта земля никогда не станет твоей, Симон де Монфор… И снова шелест листьев, скрежет по коре. Я обернулся. На стволе громадного дуба сидела ярко-рыжая белка. Мне показалось, она внимательно и заинтересованно смотрит на меня, хотя я знал — этого просто не может быть. Это всего лишь белка. Всего лишь белка… Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. Пламя В этот день, день равноденствия в год Белки, Мелисандра Асшайская впервые увидела Свет. Свет, который вел меня через Вечность, пусть осознание Вечности пришло ко мне и не сразу. Спустя годы, мой наставник, уже изрядно постаревший, признался, что действительно увидел нечто особенное в маленькой оборванной девочке, забредшей в пещеру, где проводились таинства. Название этому особенному он подобрать не сумел — но те люди, с которыми меня сводила судьба в дальнейшем, называли это силой или магией. Говоря их языком, я была ведьмой, и именно таких, как я, больше остальных любила Вечность. Этой силой обладали и другие жрецы Владыки Света, по крайней мере, лучшие из нас... Моя же сила после моего посвящения с трудом поддавалась контролю, и ею нужно было научиться управлять, чтобы она не выплескивалась наружу в неподходящее время. Мой наставник поведал мне, что каждый из нас, таких, как я, особенных, получает свою силу от одной из четырех стихий. Огонь, Земля, Вода, Воздух — сущности, вечные, как Свет и Тень, Добро и Зло, Жизнь и Смерть. Моей стихией оказался Огонь, что не могло не порадовать верховного жреца — именно к Огненным наиболее благосклонен Владыка Света. Огненные сильнее магов других стихий, намного сильнее, зато и появляются гораздо реже… Наставник был из Воздушных, а Огонь и Воздух, соединяясь, обретают великую силу. — Объединив наши искусства, мы достигнем многого, — обещал мне учитель. — Священный огонь очищает, несет в себе божественную силу, а ты часть этой силы… Он много знал и многими искусствами владел, почтенный мудрец. Но магию Огня мне пришлось осваивать одной — в нашем клане больше не было Огненных, кроме меня. Я была единственной. Годами я постигала великое искусство управлять Огнем и черпать из него силу, крупица за крупицей в мой разум просачивались новые знания. Я черпала их из рун, когда-то начертанных на стенах забытых пещер первым из Огненных, я разбирала манускрипты, связывая между собой знаки чуждых письмен. Наконец, я дождалась того часа, когда мой наставник отметил мою готовность к следующей стадии обучения магии Огня и преподнес мне драгоценный амулет — оправленный в золото большой рубин. В мерцании ритуальных костров его грани светились всеми оттенками красного. Когда я носила его на шее, моя магия словно перетекала в него. Амулет накапливал мою магию, и с каждым днем в нем сосредотачивалось все больше силы. Я знала — когда мне понадобится сотворить заклинание, требующее больших затрат, я могу обратиться к заветному камню и взять у него часть накопленной силы. Единственным условием было — не опустошить амулет. Я постигала и другое — единение с природой, с внешним миром, с тем, что меня окружает, а для этого я выбрала животное, которое стало мостиком между Огнем и другими стихиями. Между стихиями и мной. Я выбрала огненную саламандру, но обернуться ею так и не смогла — хвойный лес, в котором мы творили ритуал, отказывался принимать песчаную ящерицу. — Выбери другое животное, — посоветовал мне наставник. — Выбери существо, которому будет хорошо и уютно там, где ты сейчас находишься… Я смотрела на темные стволы кедров, на покрытые свежей хвоей ветви, на россыпи шишек на них, и когда по одному из этих стволов рыжей молнией пробежала белка, я поняла, кем я должна стать. — Белка. Я приняла посвящение в Год Белки. — Белка — это Вера, — пояснил наставник. — Прекрасный выбор, Мелисандра из Асшая. Твоя вера поможет тебе всегда. Трансформация в белку была легкой и приятной. Я быстро привыкла к гибкому, обтекаемому, грациозному телу, полюбила запах древесной коры, научилась штурмовать самые высокие деревья. Я перекидывалась в белку, когда это было нужно, и другие белки даже принимали меня за собрата. В обличье белки я была ярко-рыжей, и мне нравился этот цвет — цвет пламени. Я ощущала себя единым целым с моей стихией. Огонь становился мною, я становилась Огнем. Время текло, просачиваясь песком сквозь пальцы, поколения сменяли друг друга, едва ли не на моих глазах рушились, возвышались и снова уходили в небытие целые города. Более слабые жрецы нашего клана постепенно слабели и умирали, я только крепла благодаря силе, дарованной Огнем. И иначе быть не могло — меня вел сам Владыка Света, и совершая жертвоприношения, я говорила с ним, я слышала его голос… Пока не пришли другие — те, кто объявил себя мудрецами и пророками. Их символом стало пыточное орудие — крест, их целью была не мудрость, не знание, а страдание, искупление, расплата за неведомые грехи. Они были мошенниками — никто из них не обладал силой, не говорил со стихиями. Возможно, это и к лучшему — они не были и посланниками Тьмы. Обычные люди, жалкие, злобные, раздираемые ненавистью не только к другим, но и к самим себе. И эта их ненависть оказалась сильнее, чем наша мудрость. Потерявшие связь с четырьмя сущностями люди пошли за ними, стали возводить в честь их ложного бога храмы, одаривая свое божество золотом и провозглашая культ смирения и страдания. Все то, что годами и столетиями создавали мы, заклеймили ересью и обманом. Они не смели расправиться с нами — за нами стояла сила стихий, Земля и Вода, Воздух и Огонь, что могли противопоставить их мощи глупые смертные существа? Только свою глупость и ослиное упрямство. Порой мне казалось, что ненависть к ним делает меня еще могущественнее, но временами моя сила переставала поддаваться контролю, выплескиваясь на города и селения в виде раскаленной огненной лавы. Несчастные, кому довелось сгореть в этом огне! Они повинны лишь в том, что жили не в то время и не в том месте, и, клянусь Огнем, я не хотела их убивать… И более того, это не придавало мне силы, а только ослабляло, забирало силу амулета, моя боль и слепая злость истощали меня вопреки всему, чему веками меня учили мои наставники. Вопреки самой нашей вере. Мой Огонь должен был согревать, защищать, даровать свет — но он убивал и уничтожал, моя сила становилась неуправляемой, и с этим нужно было что-то делать. Я пыталась погасить в себе эту ненависть к людям, я уходила в леса, в заброшенные «мертвые» города, куда почти не приходят путники. Я проводила в образе белки целые недели, а то и месяцы. Владыка Света все реже говорил со мной, но все это время я что-то искала... Нет, я конечно же, знаю, что я искала. Искала Истину, но мой путь к Истине был долог. И нашла ее, когда добралась до Лангедока. Впервые я ощутила, как через мое тело и через мой мозг проходят лучи света, когда увидела сидящую на ветке белую птицу. Неестественно белую. Казалось, она источала какой-то неведомый свет, и лучи этого света просачивались в меня. Только тогда я поняла, что я близка к обретению того, что ищу, и на время моего оставшегося пути к себе эта голубка стала моим проводником. Тень — В тебе говорит дьявол, Ногарэ. Одумайся, пока не поздно, — жалкий пленник, еще недавно носивший тиару, прикладывал ладонь к щеке, на которой — по крайней мере, так казалось, так хотелось мне — адским клеймом горел след моего удара. Я знал, кто говорил во мне, чья кровь звала меня к отмщению, и это был никак не дьявол. Тот, чей голос слышал я сквозь десятилетия, меньше всего на свете походил на дьявола. Скорее — на святого. Святой Раймон Транкавель. Но сейчас Раймон молчал. — Не дьявол говорит — я говорю. Я твой обвинитель, я требую расплаты за все твои пороки. За пролитую кровь, за оскверненную землю. Не ты, Бонифаций, разводил костры, не ты шел войной на Тулузу — не ты затянул петлю на шее Раймона… но разве не защищаешь ты их веру, за которую они жгли и убивали себе подобных? Разве не считаешь ты Симона де Монфора гласом Божьим, а Раймона — проклятым еретиком. Нет, Бонифаций, это был и ты тоже. Ты один не ответишь за всю церковь, за извергов с алыми крестами на белых плащах, ты не ответишь за Монфора. Но когда казнят убийцу, топор палача сносит ему голову… Убийца — ваша церковь, ты — ее глава. Вернее, был главой. Когда-то. Шьярра смотрел на меня с нескрываемым восхищением, и в эту минуту я почти уважал его. Он, несмотря на свои пороки и продажность, был борцом, мятежником, он ценил свободу воли и собственный выбор. Он сделал свой выбор, как и я, но цену мы с ним заплатили одинаковую. Для него отлучение стало шуткой, забавным приключением, для меня — вторым посвящением, ступенью на пути к свету. Я ждал, что вскоре после этого снова услышу голос Раймона. Но Раймон молчал. И теперь уже я звал его, умоляя подсказать мне, куда идти дальше. Впрочем, куда идти, я знал и сам. В Монсегюр. В Монсегюре я и встретил Ее. Красную женщину, красивую и пугающую, причастную к неведомому и постигшую то, что было закрыто от меня. Она стояла на крепостной стене — как она туда взобралась? — и смотрела куда-то, не на меня, не на небо и не на землю, а словно в глубины своей сущности, и поначалу я даже решил, что она слепа. Она не видела меня, скорее почувствовала мое приближение и, повернувшись ко мне, долго смотрела на меня в упор, и ее глаза пылали, как два ярких рубина. Она глядела на меня, а я на нее — против воли. Я не хотел смотреть на нее, мне было жутко, ее необычность меня пугала, но и завораживала. Я даже не заметил, как она сошла со стены и приблизилась ко мне. — Гийом, коронованный Огнем, — выпростав из-под тяжелых пурпурных складок узкую и очень бледную ладонь, она взяла меня за руку, сплетя свои пальцы с моими. — Кто ты и откуда знаешь мое имя? — недоумевал я. — Меня зовут Мел, и я знаю больше, чем ты можешь себе представить. Мел... Мелания, Мелинда, Мелузина? Мел было бы слишком просто для такого причудливого создания. — Ночь темна и полна ужасов, Гийом, — с этими словами она приблизила мою руку к губам, и когда ее губы коснулись тыльной стороны ладони, я ощутил странное жжение на коже. Мне казалось, что у меня на руке остался ожог от ее поцелуя. — Но близок свет... чтобы прийти к свету, нужно семь раз прийти в этот мир, не правда ли? — Ты одна из нас, Мел? — Меня осенила догадка, но Совершенные носили черное, не красное. — Я из огнепоклонников, а ты крещен огнем. Огонь как кровь течет в твоих жилах, и огонь никогда не причинит тебе вреда. А теперь скажи, — она снова посмотрела на меня, но сейчас ее глаза были обыкновенными серыми, — которую по счету жизнь ты проживаешь?.. — Не знаю, — я пожал плечами, — не первую. Я знаю, что не первую. — Не первую, — удовлетворенно кивнула Мел. — Ты знаешь, что с каждым следующим воплощением ты становишься лучше, сильнее, могущественнее, чем был в предыдущем? — Неужели ты хочешь сказать, что я… лучше… — Я не мог произнести это имя. Возвысить себя над Транкавелем было для меня кощунственно, все равно, что для католиков вознести себя над Сыном Божьим. — Твое пламя ярче, чем было его пламя. Чем ярче пламя, тем темнее тени… не дай царству теней завладеть тобой! — ее голос, прежде звонкий и звучащий как будто из неведомых миров, перешел на таинственный полушепот. — Я говорил с ним сквозь время, я чувствовал то, что чувствовал он, но теперь он молчит во мне, — признался я. Мел понимала меня, она знала, что со мной происходит и знала, что все это правильно. Так и должно было быть. Мы словно говорили на одном языке, мы были одной крови, и чем большее я узнавал о себе, тем больше мне хотелось постичь. Раймон замолчал. Возможно, навсегда. Он сказал все, что должен был сказать, исполнил то, что должен был исполнить. Грядущие слова были за мной. Пламя Ее звали Эсклармонда, и когда-то она была одной из нас. Ее стихией был Воздух, она оборачивалась белоснежной голубкой и управляла ветрами. Когда мы встретились, она уже не была с Красными жрецами, так же как и я. С единственной разницей — я была изгнана за свой гнев и неумение им управлять, она же ушла по своей воле. -Красных жрецов больше нет, Мел, — говорила она. — Их нет — таких, какими мы их помним, нет. Нужно искать себя и создавать новое… то, к чему прислушиваются сейчас. Нужно искать, Мел, искать… — И ты ищешь? Мы стояли возле крепостной стены. На мрачных холодных камнях монсегюрских стен играли озорные солнечные блики, солнце словно запуталось и в светлых волосах Эсклармонды и, казалось, она именно здесь и сейчас слышит пение воздушных элементалей. Я смотрела вниз, на деревья, пробившиеся сквозь скалу, на извилистые очертания гор и расщелин. — Уже нашла, — ответила Эсклармонда. — Здесь. — В Монсегюре? — удивилась я. — Но они… разве они не из тех, кто поклоняется кресту, орудию пыток и казни? — Они не поклоняются кресту. Их символ — священная пентаграмма. От папской церкви, от последователей распятого взяли они немало, ты права. Но у них есть Сила, есть знание. Они владеют многим из того, чем владели мы, но пришли к этому сами. — «Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его», — некстати вспомнила я когда-то услышанный мною бред. — Времена меняются, Мел. И мы должны меняться вместе с ними. Она часто вспоминает о Раймоне — по ее словам, этот Раймон может изменить многое в этом мире, в нем — огромная сила, а жизнь, которую он проживает в этом мире — шестая по счету. Раймон — лучший, достойнейший, величайший из смертных, когда-либо рождавшихся, так она говорит. Я не могу не соглашаться, ни спорить — я ни разу не видела Раймона. Она верила в Раймона, в его силу, в его предназначение. Но всякий раз, когда она заговаривала о нем, я видела , как ее безмятежные черты искажало страдание — как будто он был в опасности, как будто огромный меч уже был занесен над его головой… И как я узнала позже, все так и было. Когда я встретила Эсклармонду, Монфор уже получил благословение Папы на тулузский поход и собирал войска. Они двигались на Лангедок, чтобы стереть с лица земли благословенный край, убить всех… Монфор боялся этих мест, этой силы — да что Монфор? Сам папа римский боялся их… За эти пару недель я прожила больше, чем за минувшие столетия и тысячелетия, больше, чем за всю почти Вечность. Я не отдавала себе отчета, что я делаю, зачем я это делаю, — я просто следовала за Эсклармондой, которая знала, я совершала все, что велит она, и не спрашивала, что это такое. Вместе мы спускались в лабиринт, пили из магической чаши, творили какие-то знаки, обряды и ритуалы, значения которых я не поняла и после — и была слишком взволнована, чтобы спрашивать. Происходящее словно отняло у меня дар речи… Иногда, когда Эсклармонда обращалась в птицу, чтобы слиться с воздушной стихией и прислушаться к пению ветра, я выходила за ворота Монсегюра — обитатели замка и его стражи давно привыкли ко мне, они не спрашивали, кто я такая и что здесь делаю . И разводила костер, чтобы услышать голос Владыки Света. Но он молчал. *** Я помню осажденный Каркассон. Помню, как летели за стену просмоленные ядра, помню, как я выбиваясь из сил, пыталась их обезвредить — только мне, управлявшей огнем, это было под силу. Эсклармонда ничего не делала — она стояла на крепостной стене, строгая и печальная, в черном платье, с распущенными светлыми волосами, и шептала какие-то заклинания. Говорила с ветром, спрашивала его о чем-то, заклинала… Но ветер молчал — а может быть, и говорил, но не то, что Эсклармонда хотела бы слышать. Да и я тоже желала этому городу совсем иной судьбы, но впервые за долгие годы я не знала, что делать. Я видела Раймона, бившегося как лев, бившегося до конца, за своих людей, за свои земли, которые не должны были попасть в руки венчанных тиарой чудовищ. Я тоже билась — билась не мечом, не копьем, не стрелами, но мне тоже было что предъявить Монфору, моя магия стоила десятка монфоровских рыцарей. Но и моих заклинаний, и пиявок, которые я бросала в огонь едва ли не горстями, было мало, чтобы их остановить. Я жгла их, я посылала вслед крестоносцам сгустки огня — они умирали, но не отступали, они шли вперед, убивая людей Транкавеля. Возможно, и у них были свои маги — и эти маги были сильнее меня. А может, это Владыка Света отказался мне помогать… Иногда я смотрела на крепостную стену — где Эсклармонда, как она, что она делает? За все время осады моя «воздушная» сестра не сошла со своего места, даже позы не сменила. Она не сдавалась — и никто по эту сторону стен не хотел сдаваться и признавать поражение. Тень Эту осень я провел в моем замке в Марсильяке. Я не знаю, как король Филипп, всегда такой набожный и законопослушный, терпел в Королевском совете такую мутную личность, как я. Еретик, тайно приверженный альбигойской ереси, я мог бы бросить тень на репутацию самого безупречного католика, но очевидно, король находил в моей службе иные достоинства, которыми не обладали «святые» и правоверные, и которые делали меня незаменимым. Наверное, дело было в том, что меня невозможно было подкупить или запугать. А может, король последовал житейской мудрости, которая предписывала держать друзей близко, а врагов еще ближе. Я не был его личным врагом, но в любую минуту мог бы стать таковым. К тому же, теперь я был не одинок — у меня была Мел, которая понимала меня без лишних слов. Мел, знавшая о катарах и Монсегюре не меньше, а может, и больше, чем я. Мудрая и посвященная. Я, наверное, был единственным человеком во Франции, кто ее не боялся. Да и как я мог бояться той, что любила меня?.. …Тоскливые дождливые вечера. Ноябрь — самое мерзкое время года, это уже не осень, но еще не зима. И этими вечерами Мел приходила ко мне — за все годы нашей связи я так и не узнал, где она живет, но — странно и волнующе, она как будто чувствовала, когда я нуждался в ней больше всего, и сама меня находила. В камине трещали дрова и пламя разбрасывало вокруг себя искры. В моем замке всегда было хорошо и уютно, здесь я чувствовал себя защищенным — и даже никогда не думал о Раймоне и о мести. Мне нравилось сидеть у огня, смотреть на пламя, на дрожащие тени на стенах, на то, как пекутся яблоки, наполняя комнату вкуснейшим ароматом… Мел полулежала на полу, застеленном мягким ворсистым ковром, привезенным с Востока. Склонив голову мне на колени, она обнимала горячими руками мои бедра. Казалось, она никогда не чувствовала струящегося по полу прохладного потока… Мы были одни в нашем маленьком мире, и нам не нужно было много говорить, чтобы понять друг друга. Я целовал ее губы, зарывался лицом в ее темно-красные волосы, ласкал ее обнаженное, словно сияющее в вечернем полумраке тело. Пламя обнимало меня, и я чувствовал, что становлюсь частью огненной стихии, как мое тело впитывает ее силу и мощь вместе с ласками Мел. Ее язык скользил по моей коже, обжигая и словно выписывая неведомые руны. Это был огонь, иногда я чувствовал жар и жжение, но этот огонь не оставлял ожогов, передавая мне часть той древней магии, которой владела моя любимая. Она была как вспышка пламени, она согревала и обжигала одновременно, и когда я в минуту нашей близости смотрел ей в глаза, они были алыми точно сверкающие рубины. На шее Мел тоже горел рубин — должно быть какой-то амулет, который помогал ей вбирать в себя силу огня и который она никогда не снимала. Она говорила с огнем, точно с человеком, она понимала его тайный язык, и, кажется, надеялась, что когда-нибудь и я начну говорить с огнем. Когда-нибудь, когда во мне будет достаточно магической силы для этого… *** В эту же осень в мои воспоминания вернулся Раймон — по словам Мел, это значило, что теперь во мне достаточно силы, чтобы я мог выдержать эту память, укрепить и упрочить ее в себе. — Это может быть больно. Мучительно больно — но это твоя жизнь, твоя память. Если она вернулась к тебе, значит в тебе есть сила, чтобы все это закончить. Она целовала меня. Мне казалось, всегда, когда мы были вместе, Мел так или иначе касалась меня — руками или губами. Или всем телом. Моя кожа горела от соприкосновения с ней, иногда это было волнующе и приятно — точно неведомая сила вливалась в меня вместе с ее любовью. Иногда — болезненно, но Мел говорила, что боль закаляет, что это необходимо, чтобы удержать мою силу, дать ей дождаться заветного часа. Раймон звал меня, его голос звучал внутри меня, призывая к мести. — Мы сражаемся за нашу честь! Лучники мчатся в атаку следом за мной, чтобы сбить катапульты противника. Раскаленная каменистая земля, горячий воздух Каркассона. Горы, камни, огонь и смола… — Мы сражаемся за нашу землю! Свистят огненные стрелы. Я не знаю, сколько рыцарей с крестами на брюхе свалилось в этот день замертво, но я вижу, как стрелы крестоносцев поражают моих людей. Моих воинов. — Мы сражаемся!.. Мой меч пронзает одного крестоносца за другим, но, когда хотят уничтожить чудовище, рубят не хвосты. Рубят голову. Голова — Симон де Монфор, он за рекой. Я хочу прорваться к реке… Я закричал, и от моего крика проснулась Мел. Странно, что она вообще когда-то спала… Мел не спрашивала, что случилось — ей и так всегда все было понятно. Ее губы прильнули к моим, целуя так глубоко и горячо, как, наверное, умела только она. Мы лежали рядом, разгоряченные, распаленные, осыпая друг друга лихорадочными поцелуями. Я сжимал руками ее бедра, прижимая Мел к себе, чувствовал ее набухшие соски, чувствовал собственное возбуждение, но не спешил входить в нее, желая продлить прелюдию как можно дольше, пока еще можно вытерпеть. Мои губы скользили от одной ее груди к другой, спускались к темно-красной поросли между ее ног, язык проникал в ее лоно — казалось, в эти минуты Мел была особенно возбуждена, она выкрикивала мое имя точно заклинание, и незримая река страсти мчала нас по своим волнам, то сбрасывая вниз, то закидывая наверх… Но все же она, такая сильная и мудрая, боялась чего-то, и однажды я не выдержал и спросил, чего она опасается. Есть ли на свете что-то такое, чего мы не сумеем вынести вдвоем. Есть. Однажды я будто наяву ощутил веревку, стянутую петлей на моей шее. Я задыхался, кричал — словно чувствовал это именно здесь и именно сейчас. Позже Мел говорила, что в этот миг мои глаза закатились как у настоящего удавленника… Меня спас огненный знак, который Мел начертала в воздухе. Знак, который развеял эту иллюзию навсегда. Больше Раймон ко мне не приходил — только огненный знак впечатался в мое сознание, в мою плоть и кровь. Пламя Эсклармонда кричала, содрогаясь в конвульсиях, ее лицо словно покрывала восковая маска. Казалось, она сейчас расплавится от жара, который жег ее изнутри и всей своей плотью истечет на раскаленные камни. — Раймон!.. Мелисандра, он умирает!.. Я схватила ее за руки, трясла, пытаясь привести в сознание, но погруженная в свои — или даже не свои — ощущения Эсклармонда не видела меня, не слышала, не замечала, она была совершенно вне своего сознания, а я впервые за все время ничего не могла с этим сделать. Нет, кое-что сделать я все-таки могла. Я знала, какую руну нужно начертить в воздухе, чтобы тот, кто находится рядом, перекинулся в свой анимагический символ. Я и сама намеревалась обернуться белкой и по деревьям, по стенам забраться в башню, куда упрятали Раймона. Но вначале — Эсклармонда. Несколько привычных движений — и белая птица, рассекая воздух, полетела в направлении крепости. Что ж, у меня получилось. Теперь моя очередь… Точно стена огня волна за волной накатывала на меня, преображая мое тело в беличье, уменьшая меня, даря мне гибкость и быстроту, способность быстро взбираться вверх по деревьям. Я взвилась по стволу старого дерева, побежала по ветвям, перескочила на другое дерево, затем на крепостную стену… Прыжок. Еще один. И вот я у цели. Я впрыгнула в зарешеченное окно — для белки это не проблема — и плавно приземлилась на четыре лапы на подстилку из сухой травы. И едва соприкоснувшись с полом, приняла человеческий облик. Белая голубка — Эсклармонда так и не приняла свой обычный образ — жалобно рыдала на окне, ее стон до ужаса был похож на человеческий, такой жалобный, что мне хотелось снова превратиться в белку, броситься на нее, выдрать ей перья и загрызть. Чтобы не мешала проводить ритуал, который я ни разу не делала до сих пор... Безжизненное тело Раймона лежало на полу, руки и ноги повелителя Тулузы раскинулись в разные стороны. Я перевернула тело, посмотрела в лицо этого удивительного человека, которого ни разу не видела живым. Казалось, он и в самом деле живой, просто без сознания, но сейчас придет в себя и снова поведет свое войско на защиту Каркассона. Но он умер. И не оживет больше никогда. Вернее, конечно же, оживет. Но не в этой жизни. Я стояла на каменном тюремном полу, один на один с безумной подругой и мертвым телом, и впервые за долгие годы я растерялась, не сразу сообразив, что предпринять. Вернее, конечно же, я знала, что тело Раймона придется предать огню и совершить над ним магический ритуал — ухватить его душу и разум и удерживать до тех пор, пока они не переселятся во вновь родившегося человека. Когда-то Эсклармонда говорила, что образ убийцы запечатлевается в глазах убитого, что можно его увидеть, извлечь, спрятать в собственную память, это я сейчас и делала. Я делала это, полагаясь скорее на интуицию и на те обрывки знаний, которые получила от моей воздушной подруги. Увы, Эсклармонда сейчас не смогла бы мне помочь даже если очень хотела. Она все кричала и кричала по-птичьи, и становиться человеком не собиралась. Я увидела этого рыцаря. Такой же, как все, с крестом на брюхе — но проснувшись ближайшим утром, он поймет, что жизнь его никогда не станет прежней. Как только я прочитала его отражение в глазах убитого Раймона, я пустила в ход и другой ритуал… для которого вовсе не нужно присутствие обоих участников. Я связала его кровь с кровью Раймона. Через несколько дней, проснувшись, его убийца увидит на своей груди знак Огня — дар Красных жрецов. Вернее, наше проклятие. Это означает, что жребий брошен и шар судеб не остановить… Раймон — а вернее, тот, кем он станет в следующей жизни, непременно его покарает… и если судьба раскинет руны так, что новый Раймон придет в наш мир через сто лет — значит, убийца проживет еще сто лет. Только одному человеку предначертано отнять его жизнь, и этот человек еще даже не родился… Но задуманное исполнится. Я связала их кровью, я закляла их Огнем… и мне казалось, тогда ко мне снова вернулся Владыка Света — кто как не он, направлял мою руку? Тень Как я ни ненавидел в свое время Бонифация, но этого пленника я проклинал гораздо сильнее, как можно проклинать лишь собственного убийцу. Бонифаций был только олицетворением всего, что ненавидел я, что погубило и сломило Раймона, но Жак де Моле затянул петлю у меня — у Раймона — на шее! Я помнил его сквозь годы. Я узнал его, пускай он и постарел. Дерзкий рыцарь стал злобным старым колдуном, черные кудри превратились в седые космы, но я его узнал… это был он! Я не собирался причинять боль Бонифацию, не собирался убивать его, я хотел его только унизить, показать его жалким и слабым, дать миру почувствовать, что еретиков порой недооценивают. Но Жак де Моле заслуживал большего. Унижения. Боли. Смерти. Бесчестья. Он умрет не как святой мученик — как преступник. Как взяточник, душегуб и стяжатель, набивший сундуки золотом. Как убийца, затянувший петлю на шее безоружного. Он умрет. Но сначала пройдет через девять кругов моего личного ада. Пламя — Сегодня особенный день, любовь моя. Сегодня ты станешь свободным. Старые долги будут розданы, Орден канет в небытие, а Раймон… Раймон уйдет, и больше ты не будешь проживать жизнь за двоих. Он молчит, только задумчиво смотрит на факел в моей руке — с каждым днем Гийом становится все сильнее, вбирает в себя силу огня, я не столько замечаю это по внешним признакам, сколько чувствую. Кожей. Сердцем. Я знаю — еще немного, и он станет таким же, как мы. А начиная с сегодняшнего дня никто и ничто не будет ему мешать. Раймон будет отмщен, а моему любимому останется только исполнять собственное предназначение. — Ты счастлив? — спрашиваю я, держа его за руку и сплетая свои пальцы с его. — Я не знаю, — он пожимает плечами. — Я не знаю, что впереди… — У нас впереди целая вечность, Гийом… Когда-то Красные жрецы были очень сильны и могущественны. Мы вернем им силу и власть. Я люблю его. Я поняла это едва ли не с первой нашей встречи, когда я наблюдала за ним в образе белки. Когда он был всего лишь самоуверенным смертным, еретиком, отвесившим затрещину главе их церкви, а я… тогда я еще не знала, что он — переродившийся Раймон. Но была уверена, что у него великое будущее. У Раймона были голубые глаза, не черные — и в следующую свою, седьмую жизнь он должен был прийти с голубыми глазами. Так было бы, если бы я не выжгла из мертвых зрачков Раймона отражение убийцы, рыцаря Жака де Моле, если бы не связала их кровью и огнем… — Каким он был? — задумчиво спрашивает Ги, касаясь моих волос и глядя, как они тяжелым красным водопадом струятся через его пальцы. — Раймон? — переспрашиваю я. Ну да, конечно же, Раймон, кто же еще. — Я ни разу не видела его живым… но знаю, что он был очень красив и очень смел. Ты тоже смелый. И ты еще красивее, — и это отнюдь не лесть. Его кожа и волосы пахнут ночным костром, и я целую его, понимая, что он сейчас — единственное, что удерживает меня над пропастью, не давая сорваться вниз и даруя мне силу для новых свершений. Я мечтаю о новом прекрасном мире — мире для нас двоих. Мире, где нет места кресту, где огонь — не орудие казни, а священная стихия, которой поклоняются. Конечно, мы приносили Красному Богу жертвы, но жертва должна быть дорогой. Он задумчиво смотрит куда-то сквозь меня, в пространство и явно хочет что-то спросить. — Хочешь знать что-то еще? Спрашивай… я расскажу тебе все, что помню сама. — На груди магистра выжжен знак, — он рисует на песке руну указательным пальцем. — Ты чертила такой в воздухе огнем… когда я вспомнил и почувствовал, как душили Раймона. Что это за знак? — Знак огня и света. — Когда-то мне в любом случае придется это рассказать. — Это значит, что все, что должно было сбыться, — сбылось. Сбудется сегодня. А еще — знак Истинного пути. — Это значит, что путь, которым я иду — истинный? — он странно, как-то светло улыбается. — Путь, которым мы идем… Когда-то у меня был свой путь, я шла им, не обращая внимания на врагов и чинимые ими препятствия, и не нуждалась в попутчиках. А сейчас я знаю, что не смогу продолжать свой путь без него. *** — Именем короля… — ветер и гул толпы заглушают слова судьи, читающего смертный приговор магистру Ордена Жаку де Моле и его ближайшему приспешнику, но я знаю, что в происходящем мне не нравится. — Вы приговариваетесь к сожжению на костре… Владыка Света не простит. Огонь — источник света, тепла, жизни, а не орудие казни! — Гийом, — я хватаю его за руку. — Ты говорил, что это будет топор… — Я передумал, — он странно смотрит на меня. В лакричных глазах, таких темных, что кажется, что они состоят из одного зрачка — бездна и чернота. — Красный Бог должен получить свою первую жертву, и кому, как не Жаку де Моле, стать таковой? Нет… Владыка Света, ответь же мне, заговори со мной… останови эту казнь, месть и правосудие должны свершиться иначе, не так!.. Он молчит, только алые сполохи взметаются в небо и запах горелой плоти разносится по городской площади. И тогда я слышу этот голос — и знаю, что это Красный Бог вложил в уста преступника эти слова. — Папа Климент... рыцарь Гийом де Ногарэ, король Филипп... не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий и воздается вам справедливая кара! Проклятие! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!.. Он смертный, он слаб и ничтожен и прожил так долго только для того, чтобы Гийом де Ногарэ свершил над ним правосудие, но его проклятие… это Красный Бог, что не терпит надругательства над священной субстанцией, вложил свою волю в того, кто никогда ему не поклонялся. Я кричу. Выкрикиваю заклинания на давно уже мертвом валирийском языке, заклинаю Красного Бога огнем, светом и кровью, призываю Утонувшего и Детей Леса, которым поклонялись мои водные и земляные собратья, и наконец ко мне приходит просветление. Жертва должна быть дорогой. А разве мне не дорога моя вечность, моя сила?.. Мой амулет, веками вбиравший себя силу огня, могущество древних рун, тяжко давит мне на грудь. Жжет, словно до костей продирает — и тогда я решаюсь на то, на что не решилась бы никогда. Я срываю пылающий камень с шеи и, пока еще есть силы, приближаюсь к костру, на котором корчится убийца Раймона. Тебе нужна жертва, Владыка Света? Прими ее — и пусть Гийом де Ногарэ искупит свой грех ценой моей вечности… Я бросаю амулет в огонь, и в тот же миг пламя костра становится ярче, чище, светлее. Оно не сжигает, оно греет и успокаивает, оно проникает в остатки моей плоти… Я становлюсь пламенем, пламя становится мной… Эпилог Это превратилось в мой ежевечерний ритуал. Каждый вечер, когда тени становятся длиннее, а солнце наливается кроваво-алым, чтобы спуститься к горизонту, я выхожу во двор моего замка, разжигаю костер и потом долго сижу возле огня, всматриваясь в пламя. Что я хочу там увидеть? Каких ответов я ищу? Тамплиеров больше нет, не стало больше и крестовых походов — так что в какой-то мере папская церковь получила воздаяния от тех, кто помнит зло, сотворенное ее именем. Когда я выбираюсь за пределы моего родового гнезда и еду в город, я краем уха ловлю сплетни и рассказы о том, кто сейчас король и что творится во Франции. Я знаю многое — а слухи о моей смерти уже давно утихли. Франция уже забыла, кто такой Гийом де Ногарэ и что он сделал, чтобы остановить творимое именем Господа зло. Еще до смерти короля Филиппа по всей Франции летала молва — Гийом де Ногарэ убит, отравленные свечи сгубили его, проклятие Жака де Молэ свершилось. Я не делал ничего, чтобы преумножить эти слухи — но и ничего, чтобы опровергнуть их. Но мысленно усмехался — если бы в моем доме вдруг оказалась отравленная свеча, ядовитый дым не причинил бы мне вреда. Меня защищает огонь — он защищал меня с тех пор, как я впервые познал Мел. Кажется, она сама была огнем… Я не знаю, сколько лет, сколько десятилетий прошло с тех пор, как Мел ушла в небытие, бросив в костер инквизиции свой амулет и заплатив за мое избавление от чар своей жизнью. Я не верю, что она возродится в ком-то другом, подобно тому, как Раймон-Роже Транкавель возродился в Ги де Ногарэ — она не такая, как мы, у нее нет и не может быть семи жизней. Она обладает — или обладала — чем-то другим. Каждый вечер я вижу огненную вспышку на стволе старого дуба, это красная белка пробегает по дереву, а потом, спустившись на нижнюю ветку, замирает в неподвижной позе. Она идет на мой зов, ее влечет мой костер… Иногда я пытаюсь говорить с ней, о ночи, темной и полной ужасов, о разрушенном Каркассоне и моей мести тамплиерам, и мне кажется, что белка меня понимает, и тогда я называю ее Мел. Должно быть, я схожу с ума, раз начинаю разговаривать с белкой… Это просто белка, сказал бы Шьярра Колонна, а еще он сказал бы, что я спятил, и посоветовал бы мне найти другую женщину — живую, из плоти и крови, не коронованную пламенем и не способную отдать за меня Вечность. Хотя бы потому, что у нее этой Вечности просто нет. Но я прожил уже достаточно, чтобы беспокоиться о том, как я выгляжу — или мог бы выглядеть — в глазах других. Единственное, что для меня важно, единственное, чего я боюсь — умереть, не коснувшись руки Мел, не запечатлев на ее губах прощальный поцелуй. Но пока горит мой огонь, Владыка Света продолжает даровать мне силу — а значит, я буду жить столько, сколько будет угодно Ему. …И, как говорила моя Мел, у меня — или у нас? — впереди целая вечность. Мое пламя не гаснет — оно проникает в мою плоть и кровь. Я становлюсь пламенем, пламя становится мной…