увиденным

Искусственный свет обволакивает пустое стерильное пространство, в котором глазу не за что зацепиться, заставляя Айка, привыкшего к полумраку в изъеденных влагой и пахнущих сыростью стенах, щуриться. Такие помещения, считает он, специально создают для того, чтобы человек испытывал тот самый зудящий трепет ожидания своей очереди в кабинете врача. А подобный свет всегда заставляет сомневаться в реальности происходящего и самую малость мёрзнуть. — Приглушить? — участливо интересуется Рене, как обычно, попадая в точку. — Я всё равно скоро пойду, — отказывается Айк. — Надо же! — Рене выглядит неподдельно удивлённым, но чувства всё ещё ощущаются недоступными третьим лицам. — Первые слова, что ты произнёс за этот час! «Захочу — ещё час молчать буду», — хочет огрызнуться юноша. Но всё-таки он здесь не за этим. — А зачем мне с тобой говорить? В глазах с красными склерами — та самая эмоция, которую можно прочитать у взрослого, пытающегося говорить с ребёнком на равных, но едва сдерживающего смех. Некомфортно. Чувство превосходства? Недооценивание? Отвержение? Всё не то. Взрослый не пытается ничего доказать ребёнку и вряд ли оценивает как равного. И в этом вся суть, болезненная, выкручивающая рёбра под пристально-ласковым взглядом хирурга: изначальное, бесповоротное неравенство. — К божествам у вас принято обращаться — за помощью или принятием. Айк кривится. Пальцы его, отмеченные кровавыми следами, нервно сжимают ткань одежды. — Делать мне больше нечего, — бурчит он. — И всё же, зачем-то ты здесь, — Рене прикрывает глаза, и освещение плавно затухает. — Нечего стесняться. — Ты и так всё знаешь, — Айк отводит взгляд, хмурясь, противясь этой мысли и не желая принимать подобное кощунство над конфиденциальностью. — И как я мог забыть! Рене тихо хихикает, и этому мягкому смешку вторит зловещее эхо. Фраза — явный сарказм, но звучит она не ядовито и без сквозящей усталости от рода человеческого. И всё же, Айка это заставляет в тревоге поднести кончики пальцев к губам, отчего весь образ его становится каким-то поблекшим, уязвимым, слабым. — Моё всезнание — набор сухих фактов, — уже серьёзнее поясняет Рене. — Знать точно, что в твоём сердце и как ты воспринимаешь этот мир, я не могу. — Это хорошо. Очередной неопределённый отрезок времени проходит в безмолвии. За это время на столе (он всегда здесь был?) успевает материализоваться чай. Пить его Айк всё равно не собирается, так что Рене опустошает свою чашку без долгожданной компании. — Ты плохой бог, — внезапно звучит в тишине. Рене спокойно кивает с некоторым сожалением. Это не согласие, а что-то вроде «многие так говорят». — Но я плохой человек, — вдруг добавляет Айк. — Так что было бы странно судить. Божество знает, что слёзных откровений, жалоб и мольбы не будет. Более того — Рене известно многое из невысказанного. Тем не менее, живые диалоги всегда интереснее встроенных в голову/ядро/процессор ответов на все вопросы. — Я думал, что если встречусь с тобой, обязательно спрошу и про справедливость, и про фактическое устройство мира, и про генерацию жизненных сценариев… За всё время их встречи Айк так ни разу и не взглянул на Рене. — Но сейчас понимаю, что мне не о чем с тобой говорить. — Выходит, ответы тебе и не нужны были? — лукаво улыбается Бог. — Есть более значимые вещи, чем праздный интерес. Айк хочет сказать что-то ещё. Спросить о чём-то ещё. Попросить чего-то ещё. Но Рене и так знает всё, что он скажет. Ответы Рене не удовлетворят его. А дать Рене что-то в ответ за одну из множества вещей, что Айк хотел бы иметь, он не смог бы. — Что ж, — неопределённо произносит Бездарный. Он совсем не умеет прощаться. Но Надзиратель и так всё понимает. И всё-таки тем, кто хочет так много, нужно так мало.