Необыкновенная история доктора Сайласа Вингмана, рассказанная им самим

Иногда в человеческой жизни случаются события, которые не выдерживают никакой критики с точки зрения холодной логики; вместе с тем, люди, которые оказались в эти события вовлечены, испытывают твёрдую уверенность в их истинности. О таких вещах не принято рассказывать на широкую публику, ибо даже в самой тёплой компании всегда отыщется некий злоязыкий шутник, готовый поднять на смех рассказчика с его «небылицами» и «суевериями». И всё же я поведаю вам свою историю о том, как когда-то, много эонов назад — и в то же время как будто вчера — я был странствующим менестрелем в ином мире. Позвольте представиться — меня зовут доктор Сайлас Вингман, и я преподаватель в одном из университетов Новой Англии. Вернее сказать, я был преподавателем, ибо пережитый мною опыт произвёл коренные перемены в моей личности. Утомившись от бесконечного времяпрепровождения в университете, что серой волной затапливало мою жизнь и угрожало вскоре поглотить всякую живость и оптимизм, присущие моей натуре, я взял отпуск за свой счёт и отправился в дом моей покойной матери, что располагался в Мискатоникской долине. Признаюсь, я прослезился, когда увидел дом, где был когда-то рождён. Здание пребывало в весьма удручающем состоянии — осевшее и накренившееся, оно было сплошь увито лозами дикого винограда, дранка на крыше местами отваливалась, а небольшие окна казались глазами старика, который, подслеповато щурясь, глядит на мир и не узнаёт его. Однако же, пройдясь по комнатам, я нашёл, что ситуация всё ещё не так плоха, как мне показалось снаружи. Достаточно было пригласить бригаду хороших мастеров, чтобы вернуть этот дом к жизни. Однако призраки моих детских лет, проведённых здесь, настигли меня и погрузили в пучину воспоминаний, многие из которых, к сожалению, были не самыми приятными. В смешанных чувствах я вышел во двор, и вспомнил, что ребёнком я любил гулять в лесу, который подступал вплотную к нашему дому. Склоняющиеся к самым тропках деревья и таинственные шорохи обитателей этих зарослей всегда приводили меня в хорошее настроение — особенно в детстве, когда я бежал в лес от своих проблем — поэтому я решил и сейчас прогуляться там, в надежде на то, что мрачные воспоминания сменятся более светлыми. Пребывая в глубочайшей задумчивости, сам того не замечая, я забрёл особенно глубоко в таинственную чащу. Там моему взору предстало небольшое озеро почти идеально круглой формы. Казалось, оно было наполнено ртутью или жидким серебром, так сияла водная гладь под солнечными лучами, что пробивались через сплетённые кроны деревьев. День был жаркий, и озеро манило меня своей прохладой. С опаской я подошёл к нему и, сбросив туфли, по щиколотку вошёл в воду. По ногам тотчас разлилось уютное тепло — о такой воде говорят, что она как парное молоко. Небольшие волночки, поднятые движением моих ног, разбегались и возвращались, чтобы с тихим хлюпаньем плеснуть о лодыжки. Вода как будто пела мне свою предвечную песню о тех далёких эпохах, когда она была колыбелью жизни. Вода была стихией, из которой мы все вышли, и куда нам предстояло вернуться, но это не страшило, напротив — я испытывал чувство радости от встречи с добрым старым другом. Подхваченный этими эмоциями, я сбросил одежду и вошёл в воду, которая мягко обняла и приподняла меня. Какое-то время я лежал на поверхности воды, что покачивала моё тело, как мать укачивает в колыбели своего первенца, а потом, сделав глубокий вдох, я нырнул. Когда я открыл глаза, я увидел вокруг в деталях весь подводный мир. Озеро оказалось гораздо более глубоким и обширным, чем казалось, стоя на берегу. Мерно колыхались высокие водоросли, между ними серебристыми стайками шныряли мелкие проворные рыбки, в глубине проплыло хищное, веретенообразное тело щуки, а на самом дне, в илистой яме, ворочалась тёмная туша сома. Работая руками и ногами, я плыл под водой, глядя во все глаза. Никогда ещё подводный мир не был мне так близок — не только пространственно, но и духовно. В этот момент я был и юркой краснопёркой, и медлительным раком, ощупывавшим дно чувствительными усами, и пауком-серебрянкой, который сидел в своём паутинном куполе и высматривал добычу четырьмя парами глаз. Погрузившись ещё чуть глубже, я увидел чёрный провал подводной пещеры. И чем ближе я подплывал к нему, тем громче и настойчивее становился тот необъяснимый зов, который вёл меня всё время от самого дома. В лёгких начал заканчиваться воздух, и мной овладела паника; когда же я попытался всплыть, то понял, что поверхность озера с каждым моим рывком к ней не только не приближается, но совсем напротив. Последние пузыри воздуха вырвались из моего рта, и когда мой мозг в ужасе завопил, сигнализируя о неминуемой смерти от удушья, я вдруг понял, что могу совершенно спокойно дышать под водой, подобно рыбе! Всё ещё не верящий и удивлённый, я глубоко вдохнул и выдохнул — к поверхности устремилась гроздь сверкающих пузырьков, а я провожал их изумлённым взглядом, не испытывая ни малейших симптомов удушья. Теперь я мог исследовать эту загадочную пещеру. Не колеблясь более ни мгновения, я заплыл в её устье и далее следовал причудливым изгибам русла подземной реки, гадая, где же она заканчивается. Постепенно уровень воды начал спадать; вот уже мои ноги коснулись дна, и я вышел из пещеры с другой её стороны. С удивлением я понял, что моё тело вновь стало детским. Исчезла тупая боль в позвоночнике — результат многочасовых бдений за столом, прекратило стрелять в колене, и все члены двигались гораздо свободнее. Я даже попрыгал на месте, исполнив что-то вроде небольшого танца, настолько радостно было ощущать себя вновь здоровым и сильным, и лишь потом огляделся по сторонам. Моему взгляду предстала окружённая пологими холмами долина, сплошь поросшая густой изумрудной травой. В дальнем конце долины поднимался дымок, там угадывалось селение. Не сомневаясь ни секунды, я пошёл в том направлении; в душе моей царили глубочайшие безмятежность и умиротворение, каковых я не испытывал с самого глубокого детства. Селение оказалось довольно большим городом, который, к моему удивлению, не был окружён ни стенами, ни рвами для защиты от нападения. Лишь только я ступил на вымощенную камнями мостовую, ко мне подошёл мужчина, одетый в свободную тогу, и спросил: — Откуда ты, мальчик? Не зная, что ему ответить, я молча пожал плечами, глядя ему в глаза. Мужчина, представившийся именем Ирнорун, улыбнулся, взял меня за руку и отвёл к себе домой. Жил он, как и все прочие обитатели этого города, в весьма аскетичном доме, где всё убранство было создано из дерева. Несмотря на аскетичность обстановки, предметы повседневного обихода были необычайно удобными, а украшения в интерьере ласкали взгляд той простой, чётко выверенной красотой, которая присуща античным храмам. В доме, кроме моего приёмного отца, жила его супруга Нитта, и их дети — старшая дочь, Уна, с фиалковыми глазами и волосами цвета едва созревшего персика, и младший сын, синекудрый мальчик по имени Алис. Все они приняли меня, как родного, будто я всегда жил с ними, а не вышел из загадочной пещеры. Отец мой — именно так я его буду называть, ибо он стал мне настоящим отцом, в отличие от отца земного, который бросил мою мать, едва узнав о её беременности — итак, отец мой был гончаром, а мать присматривала за скотом, будучи для животных одновременно доктором, пастушкой и знахаркой, отшёптывающей различные хвори. В этом удивительном городе, который местные жители называли Ниром, почти повсеместно царило молчание; тишина нарушалась только звуками окружающей природы да средств труда — жужжанием веретена, размеренным стуком плотницкого топора да звоном кузнечного молота о наковальню. Если человек испытывал потребность в словесном общении, он прикалывал на свою тогу зелёную ленточку, после чего шёл в зал собраний, где непременно находил себе собеседника по душам. Я же, уставший от бесконечного шума и суеты реального мира, наслаждался тишиной и незамысловатым бытом этого поселения. Шли годы, я рос и мужал, и когда мне исполнилось шестнадцать лет, настала пора учиться одному из ремёсел. К тому времени я уже не раз видел, как мой отец работает за гончарным кругом, когда из-под его рук выходят миски, горшки и прочая кухонная утварь. Поэтому когда я впервые поставил ноги на педаль и коснулся руками сырой, холодной глины, я сразу почувствовал некий душевный подъём. Терпеливо и с любовью Ирнорун обучал меня, и спустя два года я стал самостоятельным мастером, что работал отдельно. Мои брат и сестра также росли, и в предназначенное ему время Алис пошёл по стопам своей матери, приглядывая и выпасая скот, а Уна, став к тому времени прекрасной юной девушкой, занялась ткачеством. Я украдкой любовался её профилем, когда она сидела за станком, слегка покачивая головой в такт движению челнока. Когда Уна отрывала взгляд от работы, чтобы мимоходом улыбнуться мне, я краснел и отводил глаза, страшась и одновременно желая того, чтобы она разгадала мои мысли, посвящённые ей. Однажды, когда я работал, сидя на улице под соломенным навесом, а под руками у меня, словно сам собой, формировался изящный кувшин, я услышал тихую песню. Она доносилась будто издалека, и как же я был поражён, когда понял, что эту песню пел я сам! Впервые за многие годы мелодия отразилась от стен Нира, и прохожие начали останавливаться, с удивлением и радостными улыбками глядя на меня. Ободрённый их вниманием, я продолжал напевать и работать. Моя песнь звучала как заклинание на незнакомом языке, и на стенках кувшина сами собой стали появляться изящные узоры. Горлышко его перевила виноградная лоза, а у основания созрели жёлуди и распустились дубовые листья. Всё больше горожан собиралось у моего навеса, в тишине прислушиваясь к мелодии и словам песни, которых я не понимал, но которые лились так свободно, словно я пел на своём родном языке. Подняв голову от работы, я увидел устремленных на меня взгляд широко раскрытых лиловых глаз. То была Уна, моя сестра! Румянец играл на её щеках, и я, увидев это, тоже вспыхнул и опустил взгляд как можно ниже. Она была прекрасна настолько, что ни в одном человеческом языке нет таких слов, чтобы описать это. Моё дыхание перехватило, песнь замолкла, а когда я снова осмелился посмотреть в ту сторону, где она стояла, там уже никого не было. Ласково улыбаясь мне, люди расходились по своим делам. Но с тех пор всегда отвлекались послушать мой голос, когда я ставил ногу на педаль станка, верша магию глины и скрепляя её мелодией своего сердца. В один из дней, когда я был дома, Ирнорун подошёл ко мне и сказал: — Твоя судьба зовёт тебя дальше, сынок. Я видел, что путь твой лежит далеко за реку Скай, где высятся дивные города с куполами из золота и халцедона. Там ты сможешь обрести своё истинное предназначение. Я крепко обнял своих приёмных родителей, Алиса и Уну (когда её волосы коснулись моей щеки, я испытал почти религиозный трепет и едва нашёл в себе силы отстраниться), взял мандолину с серебряными струнами, которую преподнесли мне на прощание жители Нира, и с грустью в сердце, но спокойствием в душе зашагал в глубь зелёной долины, туда, где на небосклоне солнце сияло расплавленной медью. В ушах у меня звучали и радостно волновали сказанные на прощание слова Уны: — Где бы ты ни был и куда ни шёл, мы всегда будем любить тебя. Твоя сила — в твоей природе, в настоящем тебе. Итак, с благословением близких и мандолиной за плечами я отправился за горизонт, навстречу новым людям и впечатлениям. На ночь я останавливался в небольших деревеньках, которыми изобиловала долина, а если до наступления темноты не успевал добраться до человеческого жилья, то обустраивался на ночлег прямо под открытым небом — благо, погода позволяла спать, даже не разводя на ночь костёр. В деревнях я платил за ночлег тем, что устраивал для их жителей небольшие концерты, аккомпанируя себе на мандолине. Они охотно слушали мои непритязательные песни, слова которых сами приходили мне на ум, и иногда мне даже перепадало несколько мелких монет. Сперва я стеснялся брать деньги, но однажды во время одного из моих выступлений мне словно кто-то тихо шепнул на ухо: «Принимай любые дары с благодарностью, ибо каждый из дарителей отдаёт тебе то, что ценно для него самого». Сам не ведая, я обзавёлся некоторой славой, и в селениях, которые я посещал, меня часто уже ждали, и сразу просили сыграть им определённые песни. Я никогда не отказывал просителям. Пока я пел, аккомпанируя себе, поведение моих слушателей менялось. Деревенские забияки вдруг прекращали шуметь и затихали, на усталых лицах работяг разглаживались морщины, а женщины украдкой вытирали выступающие слёзы. Такие метаморфозы меня неизменно удивляли, и дивиться им я не переставал до самого конца. Вместе с тем я ощущал, что становлюсь счастливее от того, что моя музыка так влияет на слушателей. Я передавал им свои чувства, принимал в ответ их эмоции, и от этого двухстороннего обмена моя мандолина пела ещё звонче. Так проходили недели и месяцы. К осени я вышел на побережье величественой реки Скай, извилистое тело которой питало всю долину Мнар, из которой я пришёл. На другой стороне реки, на холме, высился увитый плющом каменный храм, а его окружали аккуратные дома с островерхими крышами и нависающими над извилистыми брусчатыми улочками вторыми этажами. То был Ультар, священный Город Кошек, который дышал покоем и умиротворением. Когда я миновал городские ворота, меня тотчас встретила целая стая разномастных котов и кошек — и они совсем не походили на привычных нам земных бродяжек, о нет! Их холёная шерсть отливала здоровым блеском и, казалось, была уложена волосок к волоску, будто все они ежедневно посещали цирюльника. От стаи отделился её вожак — самый крупный кот с шерстью цвета живого огня, и деликатно обнюхал меня, обойдя по кругу. Затем он задрал голову и посмотрел мне в лицо внимательным, почти человеческим, взором. Очевидно, решив, что я не представляю угрозы для их четырёхлапого племени, вожак слегка, как бы мимоходом, коснулся боком моей ноги, а затем величественно удалился в лабиринт улиц и проулков, уводя за собой своих соплеменников. Зная о независимости всей кошачьей породы и о том, как здешних кошек почитают местные жители, я решил, что прикосновение их патриарха к моей ноге было добрым предзнаменованием. Ведь кошка нипочём не подойдёт близко к человеку, который внушает ей недоверие, а уж тем более, если это кошка Ультара. В городе меня уже ждали. Стоило мне остановиться на рыночной площади, которая была запружена торговцами и путешественниками со всех концов света, как меня тотчас окружила толпа людей. Они кивали мне, некоторые махали руками, другие с узнаванием улыбались, и все они, казалось, ждали именно меня. Я же, изрядно смущённый подобным ажиотажем, стоял в растерянности, и не знал, куда деваться. Кто-то из толпы выкрикнул: — Спой нам! И остальные тотчас подхватили: — Спой! Спой! Серебряные струны, послушные моим пальцам, заиграли неземную мелодию, сродни тем, под которые пляшут боги на заснеженных вершинах. Я пел о далёком облачном Серанниане, что прекраснее всех остальных городов, о мистических тайнах золотых стен Предзакатного города, о могучих Танарианских горах, чьи склоны заходящее солнце окрашивает багрянцем, и о страшной судьбе гордого Сарната, павшего по велению богов. Я рассказывал людям о прекрасных девах и великих поэтах, о мудрых королях и мужественных воителях далёких миров. Мои слушатели одновременно рыдали и смеялись, потом их спины выпрямлялись, а во взглядах загоралась суровая решимость, когда струны жёстко звенели, повествуя о великих сражениях. Я кожей ощущал, как музыка меняет их: трус преисполнялся отваги, скупец впервые открывал для себя счастье дарителя, а чрезмерно опекающие родители вдруг новым взглядом смотрели на своё повзрослевшее чадо. Слова и музыка рождались сами собой, я лишь выступал их проводником — как будто некий добрый гений вкладывал их в мою голову. Когда музыка стихла, на рыночной площади Ультара воцарилась тишина. Люди переглядывались между собой, ощущая произошедшие в них изменения, и в то же время не веря в них. Произошедшее казалось им наваждением, которое вот-вот исчезнет без следа. Но пока это чувство было с ними, и они радовались с непосредственностью детей, которые наконец получили давно желанный предмет или лакомство. Тот день и вечер в Городе Кошек, как и гостеприимство его жителей, я буду помнить всегда, в каком бы мире и времени не оказался. После Ультара я отправился дальше, навстречу солнцу. Я повидал множество городов и деревень, мои песни звучали для смуглолицых странников Юга и подарили улыбки вечно угрюмым жителей Телоса. Во время странствий, уже обретя известность и славу, что бежала впереди меня, я множество раз подвергался опасности и повидал такое множество чудес, что одно перечисление их заняло бы больше страниц, чем было написано за всю историю существования нашей расы. Мятущийся дух водил меня по всей стране Грёз, пока, наконец, я не сошёл с борта галеры на розовомраморный причал Селефаиса. …Что это был за город! Город-сказка, мечта наяву. Пытаясь описать его, я понимаю, что все словесные средства избиты и пусты, как вылущенное семя; нарисовать его тоже невозможно, ибо человеческое око не может различить те тончайшие оттенки непредставимых красок, в которые расцвечен Селефаис. Его можно только увидеть, и только однажды, ибо каждый раз он предстаёт перед вами в новом виде. Тем благословенным тёплым вечером я пел для прохожих на улицах города, и снова видел, как загорались их глаза, расправлялись плечи, а на лицах загорались широкие улыбки. Когда я в конце выступления обводил взглядом собравшихся людей, моё сердце внезапно вспыхнуло. В толпе я увидел фиалковые глаза — те самые глаза! Это была Уна, ставшая совсем взрослой, но бывшая такой же прекрасной, как в пору юности, когда я полюбил её. Мы обнялись, и я вновь ощутил тот трепет, когда её волосы цвета едва созревшего персика коснулись моего лица. Мы отправились к ней домой, и Уна поведала мне свою историю — как она покинула спокойный и молчаливый Нир и отправилась на поиски Города, стоящего у Солнца, где, по легендам, из солнечного ветра ткали самые тонкие и невесомые ткани, достойные того, чтобы стать одеянием для самого Великого Ноденса. Странствуя, как и я, по всему свету, она попала в Селефаис, где обзавелась неким воздыхателем (здесь, признаюсь, я ощутил укол ревности). Но Уна, заметив тень, пробежавшую в моих глазах, поспешила успокоить меня, открыв своё сердце. Моя милая Уна, она точно так же, как и я, долгое время провела в страхе быть отвергнутой в своих чувствах! Ночь мы провели в объятиях и в воспоминаниях о наших приключениях, наперебой рассказывая друг другу о своих странствиях. Под утро я вышел из её дома, когда путь мне преградил высокий смуглый мужчина, одетый по моде кочевников Лиранийской пустыни. Я не рассмотрел лица незнакомца, закрытого тенью от высокой чалмы, но его тон, которым он обратился ко мне, не оставлял возможностей понять его намерения превратно. Я плохо владел наречиями кочевых народов, и всё, что мне удалось понять, это то, что он, очевидно, и был тем самым поклонником моей Уны. Затем незнакомец вытащил кривой кинжал, и я упал на землю, когда мои одежды обагрились кровью. Тьма быстро подступила, затопив сознание, и моя душа покинула тело. Когда я поднимался ввысь, мне было видно, как мой невольный убийца увидел, кто стал его жертвой, и рухнул на колени, воздевая руки к небу и проклиная себя за свой поступок. Мои песни и их волшебство знали обитатели многих земель, и, по всей видимости, этот человек не стал исключением. Вокруг убийцы, распростёршегося на земле подле своей жертвы, стала собираться толпа, через люд пробирались стражники в блестящих кольчугах, а я, глядя с высоты на то, как страдал несчастный ревнивец, испытывал к нему лишь глубочайшее сострадание и беспокойство за его судьбу. Закон мог отнестись к нему чрезмерно сурово, а я не желал наказания для этого человека. Ибо когда лезвие вошло мне в левый бок, я осознал, что моё предназначение в этом мире выполнено, и возблагодарил судьбу и богов за прекрасную жизнь, которую мне довелось прожить. И тогда я запел — так, как никогда не пел. Моя последняя песнь облетела весь Мир Грёз, отразилась от стен одинокого монастыря в холодном Инкуаноке, прозвенела над Сумеречным морем и достигла самых далёких стран. Эту песню слышали все, с кем мне приходилось дружить и общаться на протяжении жизни, и они, поняв, что я скончался, заплакали. Но я не желал оставаться в памяти людей образом, орошённым горькими слезами, поэтому в последнем, оглушительном крещендо, я поделился с ними всей полнотой любви и радости, которые испытывала моя свободная душа. Я люблю тебя, Уна! — и она улыбнулась во сне, произнеся одними губами: «Я тебя тоже». Я прощаю тебя, мой невольный убийца! — и он заплакал, но то были слёзы облегчения. Я благодарю вас, Нитта и Ирнорун, мои приёмные родители! — и старики смеялись, глядя в небеса и радуясь тому, что я исполнил свою миссию. Я всегда буду с тобой, Алис! — и молодой чабан, выпасающий стадо, просиял, ощутив мою поддержку. …Где я? Что со мной? Меня неудержимо влекло к чему-то бесконечно огромному и тёплому, такому величественному, что даже не поддавалось осознанию. В глаза ударил ослепительный свет, а затем я услышал голос: — Твоя сила — в твоей истинной природе. Слушай себя внимательно и не пренебрегай великими порывами своей души. Тогда ты уподобишься траве, которая взламывает камень, вытягиваясь навстречу солнцу. В противном же случае ты так и останешься медленно умирающим цветком, что посадили в сухой песок. Дальнейшая моя жизнь уже не столь интересна и захватывающа для стороннего наблюдателя. Скажу лишь, что уволился из опостылевшего университета, и отправился познавать себя и окружающий мир. После моего поступка от меня отвернулись все оставшиеся друзья и знакомые — конечно, ведь одно дело водить дружбу с респектабельным представителем интеллектуальной элиты, доктором философии, и совсем другое — с полунищим бродячим музыкантом, коим я стал. Да, я наконец-то нашёл своё истинное призвание! И признаюсь вам, что такая судьба мне куда более по душе, чем тихое тление за преподавательской кафедрой. Наконец-то я ощущаю себя живым. Для этого вовсе не нужно ехать в суровые горы или преодолевать палящие пустыни. Достаточно лишь следовать великим порывам своей души, смотреть на окружающую действительность широко раскрытыми глазами и не уставать задавать ей всё новые и новые вопросы.