Упасть вверх

...и чего у меня никогда, в сущности, не было, тянуло меня ко дну. Теперь, освободившись, я начинаю всплывать на поверхность. И это удивительно похоже на стремительное падение — падение вверх! (с) Гарин остановился возле небольшого каменного дома, так непохожего на его величественный дворец из золота и красного мрамора. Здесь не было ни роскоши, ни блеска, ни пышности, ни причудливых архитектурных элементов — хотя его хозяин и мог бы иметь все, что имел Гарин (ну, почти все), если бы пожелал. И все же последние несколько недель вселенского диктатора Петра Гарина неодолимо тянуло именно сюда, в эту живописную бухту с пальмами и золотым песчаным берегом, который, казалось, сиял в лучах заходящего солнца. Неторопливо прогуливаясь по морскому берегу и наблюдая, как с каждой секундой небо меняет цвет и червонное золото постепенно поглощает лазурную синеву, он любовался черными силуэтами пальм на фоне закатного неба и впервые за все время своего царствования вкушал свободу. Мимолетную, недолговечную, но от этого еще более желанную. Свободу, которую он потерял в тот день и час, когда обрел власть... Петр Гарин поставил раком весь мир, заставив королей, министров и бизнесменов валяться у себя в ногах, и какое-то время ощущение собственной особенности, исключительности кружило ему голову. Тогда его положение было непрочным, но только на грани гибели Гарин чувствовал себя живым, только близкая опасность подталкивала его вперед. Сейчас его признавали, с ним считались. Он получил все, что хотел, — безграничную власть, он мог заполучить все золото мира, мог поднимать и низвергать целые народы, мог стереть с лица земли любую страну, но кому это ценить? Репортеров и следящих за светской хроникой обывателей интересовали лишь его гастрономические пристрастия, количество любовниц и сколько времени он проводит у парикмахера. И газетчики следили за каждым его шагом, вынуждая диктатора играть по своим правилам и соответствовать ими же придуманному образу. Власть над миром отняла у него возможность распоряжаться самим собой и действовать по зову сердца. Даже прячась от преследователей на заброшенных дачах Крестовского острова — даже тогда он обладал этим в большей степени, чем сейчас. Тогда он был намного счастливее — потому что он верил в успех собственного предприятия, одержимый мечтой, горящий ею. Он знал, что у него все получится. А движение к цели — это почти счастье. Он верил в себя и на «Аризоне», споря с Шельгой, пытаясь постичь смысл его революционной идеи, тогда как Шельга постигал его неуемную, неукротимую натуру. А по вечерам они запирались в каюте Гарина — или в каюте Шельги, когда как складывалось. И постигали друг друга уже в ином смысле... Гарин устало прислонился спиной к каменной стене и закурил папиросу. Мерцающий красный огонек в сгущающихся сумерках, плавающие в ночном воздухе облака дыма, сверкающая морская гладь. Тишина, нарушаемая только шумом бьющихся о берег волн да тяжелыми вздохами самого Гарина. И прорезавший эту тишину скрип открываемой двери заставил Гарина обернуться. — Василий Витальевич! — на мгновение Гарин ощутил странный прилив нежности, когда полоска неяркого света выхватила из темноты знакомые и до боли любимые черты. — Что крадетесь в темноте, как вор в ночи? — усмехнулся Шельга. — Если ко мне, то заходите, а то где это видано: диктатор мира Петр Гарин нарезает круги возле дома своего бывшего любовника и не решается войти! С каких это пор вы стали таким стеснительным? — Злой у вас язык, — заметил Гарин. — Если б я был стеснительным, я бы сейчас был не здесь, а в Петрограде... то есть в Ленинграде, скучал бы в каком-нибудь обществе изобретателей и занимался никому не нужной ерундой. Гарин вошел в дом и осмотрелся. Без излишеств, зато уютно. Тревожно дрожат огоньки свечей, бросая алые отблески на рыжие волосы Шельги. Красиво и немного провоцирующе. И, главное, сюда не добраться ни одному из борзописцев. Если бы Шельга знал, чего стоил Гарину этот краткий миг свободы — ведь по вечерам, согласно писанине американской прессы, ему надлежит проводить свободное время (называя вещи своими именами — скучать) в каком-то из клубов, куда вхожи лишь избранные. Впрочем, и место, где он находился сейчас — чем не клуб для избранных? Для двоих избранных, и любой третий, будь то ушлый писака из американской газеты или какой-нибудь мавританский король, станет лишним. А назавтра пресса будет смаковать подробности пребывания в элитном обществе его двойника, которому Гарин предложил на этот вечер поменяться с ним местами. Пусть дурачок развлекается, раз ему выпала такая возможность, пусть наслаждается всеобщим вниманием (направленным, правда, не на него). Ему понравится. — Что, Петр Петрович, нет покоя голове в венце? — вот умел же этот хренов коммунист ухватить самое главное, да еще и ударить по больному. — Скучали, наверное? Скучал? Да не то слово, Василий Витальевич, только и мечтал вырваться на волю — да к вам, как на крыльях. — Перебирайтесь ко мне во дворец, Шельга... — В качестве советника? Или любовника диктатора? Или официальной оппозиции, как в некоторых европейских странах? — Шельга наполнил темным вином два бокала и протянул один Гарину, предлагая выпить с ним. Тот автоматически, даже не почувствовав вкуса, осушил бокал. — В любом качестве. Как захотите, — он устало потер ладонями виски и снова посмотрел на Шельгу, понимая, что ни время, ни попытка забыть его не погасили их страсти. — Вы мне нравитесь в любой роли. Особенно в роли любовника. — И хотя бы сейчас забудьте о вашей политграмоте, она нам ни к чему! Шельга и оглянуться не успел, как оказался в объятиях Гарина, который набросился на него, как изголодавшийся волк, прильнул к его губам. С «Аризоны» Гарин почти забыл их вкус, да и Шельга, судя по его реакции, тосковал не меньше. Он перехватил у Гарина инициативу и углубил поцелуй, разомкнув губы возлюбленного и протолкнув меж ними язык, кончиком медленно провел по его зубам, наслаждаясь каждым мгновением поцелуя и возбуждая Гарина еще сильнее. Казалось, они никогда не насытятся друг другом, и, может быть, в этом горячечном безумии было больше правды и больше смысла, чем в роскошных дворцах и зловещей славе диктатора. И здесь — Гарин это точно знал — его никто не разыщет и никто не помешает. Гарин сжал Шельгу в объятиях еще сильнее, и по телу пробежала дрожь. Желание, которое он последнее время пытался подавлять, достигло своего пика, когда нет уже сил сдерживаться и нет от него никакого иного средства, кроме присутствия объекта страсти. Рубашка на груди Шельги была расстегнута, и Гарин снова увидел еще незажившие шрамы от пуль Роллинга. Гарин накрыл один из них ладонью. Сколь ни высока была цена, каким бы ни был риск — оно того стоило... — Только на грани смерти чувствуешь себя живым, — прошептал Гарин, погладив шрам чуть ниже ключицы, начавший белеть и выделяющийся на загорелой коже, и коснулся его губами. — И начинаешь понимать самого себя, кто ты и чего хочешь... Считайте, что это была ваша инициация. Сам-то он уже давно прошел через это, еще в Петрограде, когда вынашивал свои честолюбивые планы, уходя от преследований. Когда искал что-то, что позволит его изобретению превратиться из бесполезной игрушки в мощное оружие уничтожения. Искал — и нашел. И не только то, что искал, но и нечто другое, об обретении которого даже и не думал. Но что, безусловно, стоило и Золотого Острова, и обрушенной мировой экономики. И это обретенное сейчас было между ним и Шельгой, незримым эфиром разлитое в горячем ночном воздухе. Оно улавливалось и в дрожании огоньков свечей, и морском бризе, ворвавшемся в окно. Это — прижавшиеся друг к другу разгоряченные тела, натянутая ткань брюк, когда кажется, что еще немного — и ты не выдержишь. Это — шорох падающей на пол одежды. Горячие жадные губы, блуждающие по телу любовника. Плеск моря за окном и звуки поцелуев... Это — когда кажется, что весь мир, все настоящее — все здесь, в этом прибрежном домике, обмазанном желтой глиной. Это — возбуждение на грани и пьянящее волшебство прелюдии, долгой, изматывающей обоих. И тем сильнее был восторг, когда наконец, разведя ноги любовника, Гарин вжался меж бедер Шельги, выплескивая в него горячее семя; и выгнувшись под ним и прикусив в экстазе ладонь, Шельга постанывал от избытка эмоций. А мир подождет... Но мир не ждал, напомнив о быстротечности счастливых мгновений наступлением утра, слепящим солнечным лучом, ворвавшимся в открытое окно. — Мой двойник, наверное, за всю ночь сросся со своей маской так, что еще немного — и он займет мое место. А я не хочу делиться властью ни с кем. Даже с вами, Василий Витальевич, пардон за откровенность. Шельга выразительно посмотрел на Гарина, пока тот одевался, — словно не понимал, что им движет и насколько быстро у него меняется расположение духа. Он и сам хотел бы здесь остаться, но... — Ввязался в игру — надо продолжать. И показать всему миру, кто я такой и чего стою. — Гарин рассмеялся. — Либо я — либо никто. Хотя, признаюсь, глоток свободы, который я вкусил этой ночью, не сравнится ни с чем. Но за все приходится платить: за власть — свободой... — он не договорил, не в силах озвучить конец мысли. — Чем выше вознесся, тем больнее падать, Петр Петрович, — Шельга не был бы собой, если бы не вложил в избитую прописную истину и немного собственных измышлений. — Но только в падении обретаешь хотя бы видимость свободы. И тогда кажется, что ты не падаешь в пропасть на острые камни, а возносишься вверх. — Странно все это. Странно и непонятно, — задумался Гарин. — Вы хотите сказать, что знаете что-то о власти, свободе и падении, чего не знаю я? В ответ Шельга только улыбнулся. Немного заговорщически, нехорошо. — Я хочу сказать, что скоро и вы все поймете. И Гарин вспомнит его слова не раз. Там, на забытом островке, где теперь уже бывший диктатор, стараниями своего коварного любовника лишенный и власти, и оружия, и влияния, потеряет счет дням и неделям. А что там еще делать, как не предаваться размышлениям, что же все-таки двигало Шельгой, когда он осуществил эту революцию, — идея коммунизма во всем мире или же нечто другое? «...За свободу — властью». Когда они снова встретятся — а Гарин, будучи неудержимым оптимистом, даже находясь на грани выживания, верил, что это произойдет, — Гарин спросит Шельгу, не затеял ли он переворот на острове с целью подарить ему свободу. Ведь сам он никогда бы не отказался от того, к чему шел так долго и так упорно. И если Шельга снова начнет вещать о мировой революции и о высокой идее, Гарин ни за что на свете ему не поверит.