Братья свернулись на перине, словно замерзшие мышата, и Минхо ласково ворошит их светлые от летнего солнца волосы. Ёнбок просяще глядит на сестру.
– Сказку?
– Никаких сказок, спать! – шикает девушка. – А то из леса придёт серый волк, цапнет каждого за бок и утащит к себе в чащу, понятно? – оба визжат, почувствовав легкие щипки по бокам. Джисон скулит от страха, прижимая ладони к лицу.
– А в деревне говорят, что это тебя волчий князь утащит и цапнет за бок, потому что ты старая дева! – решает обернуть произвол старшей сестры против неё же самой Ёнбок.
– Я сама кого хочешь цапну, – Минхо бросается на Ёнбока, делая вид, что хочет укусить, но лишь целует в пушистую макушку. – Спать, мышата. Я вам сладких петушков завтра сделаю, если не будете шуметь.
– Обещайся! – сладкоежка Джисон перестает прятаться и поднимает голову. Девушка смеётся, целуя и его в веснушчатый нос.
В окне догорает закат и небо темнеет, подмигивая звездами. Минхо помогает матери у печи, в пол-уха слушая ворчание отца на неумолкающего пса. Матушка улыбается, складывая чугунки, как вдруг выпрямляется, оборачиваясь к нему.
– Никак кони ржут?..
– Кто на ночь глядя пожаловал, – не унимается мужчина, со скрытым любопытством косясь в окно.
В избу заскакивает дядька, весело улыбаясь. С ним вместе залетают ночной холод и псовий лай. Он тут же ловит глазами Минхо и машет рукой на деревянную перегородку, отделяющую женский угол от остальной части избы.
– Спрячься-ка, краса ненаглядная. Видно, по твою душу гости дорогие пожаловали!
Мать рядом охает и тут же гонит девушку к печи, а заодно и любопытно замершую на месте сестрёнку. Они сноровисто ищут в сундуке самые нарядные одежды Минхо, пока она сама нервно вытирает мокрые руки о полотенце. Кого там духи лесные пригнали?
В сенях слышны нестройные шаги, дверь опять открывается.
– Ну здравствуй, хозяин, – слышит Минхо знакомый голос, и полотенце выпадает из рук.
Черён пихает её в бок, а мать дергает за растрепанную косу, вытаскивая гребень. Как усидеть на месте, если сердце готово выскочить из груди?
– Посмотри, кто пришел, – шепотом просит сестрёнку Минхо, пока мать отдергивает её назад и щиплет за щеки, чтобы румянее были.
– Зачем пожаловали в такой поздний час? Не случилось ли чего? – слышен голос отца.
– Не сидеть пришли, а с добрым словом в ваш дом. Есть у нас сокол ясный, да вот привиделась ему давеча сизая голубка, ни есть теперь, ни спать не может – совсем извелся! Вот мы и ездим-ищем, всё сыскать её не можем. Не у вас ли голубка прячется?
– Чанбин со сватами приехал! – подскакивает к Минхо с громким шепотом сестра, а девушка только и может, что за руки её ухватить молча – дыхание от радости перехватило. Она слышит, как батюшка хмыкает, а дядька со смехом отвечает, что у них не одна, а две голубки тут есть, на что гости просят позвать обеих, и мать тут же гонит дочерей к ним.
Ноги будто деревянные, но Минхо отдергивает рукава рубашки и уверено выходит из-за перегородки, встречаясь с тёплым взглядом Чанбина. И не важны уже оценивающие с ног до головы взгляды других, и у кого из гостей полотенце перевязано через плечо, и какая из свах приехала её сватать – только тёмные глаза, глядящие будто в душу.
Переговоры идут шумно и весело, Минхо с сестрой только и успевают подливать в тут же опустошающиеся чарки, пока родные и гости разговаривают и разглядывают её, да горячие пальцы всё невзначай ведут по её руке, незаметные всем. Разговоры подходят к концу и на юливый вопрос свахи, не отдадут ли хозяева голубку, отец по-доброму отмахивается:
– Подумать дайте, с родными посоветоваться.
Ответ главы семейства удовлетворяет всех. Минхо видит, как напряжение уходит с крепких плеч и спины Чанбина, и тот совсем без утайки смотрит на неё. Гости поднимаются и кланяются хозяевам, направляясь на улицу. Те выходят проводить в добрый путь. Дядька посмеивается над Чанбином, что чуть шею не сворачивает, глядя на Минхо через плечо.
– Эй, жених, шапку на колке забыл!
А парень будто только этого и ждал – в мгновение ока несется назад проститься с невестой, коли разрешение дали. Минхо выступает к нему навстречу, отходя от родных. Чанбин тут же хватает её за руки, нежно жмет запястья.
– Да неужто дождалась тебя. Уже по деревне шепчутся, мол, двадцать зим стукнуло, а всё в девках хожу, – наконец-то может показать свой острый язык Минхо. – Гляди, подождал бы ещё чуть-чуть и поздно бы было, другую голубку сизую искал себе да сыр с хлебом в чужой избе ел.
– Будешь до свадьбы горевать?
– Все слезы выплачу, коли потом радоваться буду. Гляди, ещё на запоруках в лес сбегу.
– Я тебя везде найду, – шепчет Чанбин, соединяя их лбы. Минхо чувствует тёплое дыхание на своих губах.
– Совсем дурной? Мать с отцом смотрят, – шикает она, пихая его в грудь. Парень жмет её запястья ещё раз и приседает, так же хватая за замерзшие лодыжки. Быстро отскакивает, чтобы не получить.
– Чтоб смирной женой была! – под смех сватов говорит он.
– Не дождёшься! – фыркает девушка, перекидывая косу через плечо и убегая в дом. В темных сенях замирает, прикладывая руку к колотящемуся сердцу, и не может убрать счастливую улыбку с лица. Дверь избы скрипит, пропуская две любопытные головы. Минхо тут же шикает на детское хихиканье: – А ну-ка спать, я кому сказала!
Через несколько дней отец с матерью едут в дом Чанбина смотреть богатое ли хозяйство у посватавшегося. Минхо остается дома, колет от волнения пальцы иголкой, вышивая рубашку. Родители возвращаются только к закату и на молчаливый вопрос старшей дочери довольно кивают. Отец степенно гладит бороду, разомлевший от чужих угощений и приятных дум.
– Доставай приданное из сундуков, недолго в родительском доме ему быть осталось.
Со свадьбой решают не тянуть, и изба наполняется каждодневной суматохой. Перед днём запорук Минхо созывает близких подружек – уже можно тайну свою рассказать, завтра вся деревня узнает. Те радуются и уговаривают девушку на последнее девичье гадание на суженого, каждая вешает по гребню в сенях, чтобы наутро перед приездом жениха посмотреть, у кого какой волос суженого в зубьях запутается. Прибегают на следующий день ни свет ни заря, ищут, где чей гребень. Минхо растеряно смотрит на свой.
– Неужто Чанбин твой за ночь поседел, что волос серый? – прыскает кто-то смехом.
Девушка улыбается в ответ, пряча гребень от чужих глаз, да отшучивается, мол, до старости жить с ним вместе буду, так чего бы волосу не седым быть.
Наконец Чанбин с семьей и друзьями приезжают, отвлекая на себя всё внимание. У Минхо на пальце сверкает кольцо, а гости веселеют с каждой чаркой, выпитой за молодых.
– Чего смурной такой? Жениться на мне передумал? – Минхо вытаскивает Чанбина на улицу под шумок и ласково гладит лоб.
– К знахарке, думаю, нужно с тобой сходить. По пути кони на дыбы встали, волков почуяли, наверное, но вдруг знак плохой, сглазить кто успел, – парень опять хмурится, но вскоре успокаивается и довольно жмурится под ласковыми пальцами.
– Волков? – нервно кусает губы Минхо, опуская взгляд.
– Что такое? – тут же открывает глаза Чанбин, смотрит пристально.
– Гадали вчера с подружками на суженого, – неохотно отвечает девушка, – на гребне шерсть серая была, не волос людской.
– Не ошиблась?
– Я, по-твоему, волчью шерсть от волоса твоего не отличу? – злится Минхо, дергая волосок у того с головы, короткий и темный. Парень охает.
– Ладно, – вздыхает Чанбин, сжимая маленькие ладони в своих, – скоро дары привезу, можно и к знахарке вашей наведаться, чтобы всё разузнать. Не тревожься, сердце моё.
Минхо опускает голову на его плечо и жмётся к крепкой груди, обнимая. Им вдвоём ничего не страшно.
Страшно становится, когда Чанбин уезжает.
Вся изба засыпает, только слышно, как морось стучит по резным ставням и крыше. От остывающей печи идет ровное приятное телу тепло. Где-то там у самой трубы ворочается кошка, чтобы перевернуться и нагреть другой бок. Всё спокойно. Пока в полночь со двора не рычат псы, гремя цепями. Минхо слышит сквозь сон, как ругается дядька, а мама шикает на него, чтобы не шумел. Черён продолжает мирно спать под боком у сестры, только жмётся ближе. Псы не унимаются, ворчат всё громче, кто-то скулит, а один срывается на вой.
– Ополоумели они там что ли? – поднимает голову с подушки отец. – Что только почуяли, шелудивые?
Вой стихает резко, будто и не было. Домашние успокаиваются и укладываются обратно спать, как вдруг дверь сотрясается под мощными ударами, так и ходит ходуном, глядишь, с петель сорвется. Минхо подскакивает, отчего сестрёнка возится у неё в руках.
– Открывай, хозяин! – слышится от двери незнакомый рычащий голос. – Сваты пришли!
– Да кто после полуночи-то приходит… – испуганно шепчет мать, хватая отца за руку и не давая подняться. – Не добрые это люди, не вставай. Злой дух на порог явился.
У Минхо всё тело холодным потом прошибает от страха. Кто в такой поздний час мог на порог пожаловать? Какие сваты? Вся деревня только днём на запоруках гуляла. Неужто издалека кто приехал и не слышал ещё, что Минхо и не свободная уже?
– Назад возвращайтесь, добрые люди. Нет у нас товара, один засватан, а другой не поспел, – громко отвечает отец. Грохот ударов стихает. Минхо переводит дыхание, на миг представилось, что обе двери в труху осыпятся под этой силой нечеловеческой и незнакомец ступит на порог, чтобы Минхо с собой забрать.
– Открывай! – рычат опять за дверью. – Открывай, я за невестой пришёл!
Тишина наполняется грохотом, скрежетом об дерево, будто в ставни кто когтями скребёт – то тут, то там, от одного окна к другому. Тяжелые шаги топчутся вокруг избы, а вместо речи человеческой уже будто ворчание волчье и рык. Минхо жмётся спиной к стене, вскрикивает жалобно, услышав царапанье от окна рядом. Проснувшаяся Черён плачет от страха, и обе сестры скатываются с лавки, лишь бы от страшных звуков подальше.
Где-то рядом ревут Ёнбок и Джисон. Мать сгребла их к себе вместе с Черён, накрыла платком, словно курица-наседка, защищающая цыплят, пока сама Минхо забилась в руки отца, обхватив шею.
– Не открывай, прошу тебя, не открывай, – все шепчет, как в бреду, пока он ей волосы гладит.
– Открывай, а то хуже будет! – сменяется волчий вой на голос. Минхо не выдерживает и кричит в ответ:
– Уходи прочь! – и тут же зажимает уши ладонями, чтобы не слышать ничего, сворачивается калачиком в сильных защищающих объятиях. Дрожь бьёт тело то ли от страха, то ли от холода, что еле ощутимо вьётся по полу.
И всё исчезает, как нечистая сила от петушиного пения перед рассветом. Минхо пугливо прислушивается, озирается по темным углам, будто незваный гость уже на пороге.
Изба забывается дурным беспокойным сном, чтобы проснуться задолго до рассвета. Раскисшая от дождя земля вся истоптана звериным следом, пока собаки жмутся друг к другу в конуре и поскуливают, не желая вылезать.
– Это волчий князь за Минхо приходил? – с боязливым любопытством дергает мать за подол юбки Ёнбок. – Она невеста волчья, да?
Мать тут же шикает и закрывает ему рот рукой, пугливо вжимает голову в плечи, жмуря глаза. Минхо тяжело дышит, сжимая зубы и дрожащие губы, тихо признается:
– В гребне на суженого шерсть была.
Вот уж никто не ожидает, что после её слов Черён разразиться слезами горючими, признаваясь, что это она поддалась увещеваниям подружек, которые подшутить над Минхо хотели, и в гребень шерсти начесала со старой шкуры.
– Ты что сделала! Сама на сестру беду накликала! – кричит мать, пока девочка жмётся к Минхо в защите. Той и остается, что только по голове её гладить, успокаивая и обещая, что сердиться не будет, пока внутри все поджилки трясутся от страха.
Чанбину она ничего не говорит, они и без этого к знахарке собирались наведаться, разузнать, что да как. Так и идут к ней вдвоём, озираясь, чтоб никто не заметил и не спросил чего лишнего.
– Доброго здоровьица, гости дорогие! – из-за печи выскакивает Чонин, внук знахарки, встречая их. – С чем пожаловали?
Минхо смеряет его недовольным взглядом, уж больно он хитро улыбается всегда, будто напакостить где успел. Будь он её братом, то только и успевал бы, что полотенцем по заднице получать.
– К бабке твоей пришли, не к тебе, – фыркает она в ответ на хитрую усмешку.
– Поглядите-ка, важная какая, – смеётся мальчишка. – Бабушки нету. Может, я вам чем подсобить смогу?
– А что, ты тоже ворожить умеешь? – Чанбин мягко сжимает пальцы Минхо, чтоб та зазря не пререкалась.
– Спрашиваешь ещё! – гордо задирает нос Чонин. – Поверите, коль я угадаю, зачем пожаловали?
– А тут шибко умным быть и не надобно, все молодые перед свадьбой только и думают, кабы веселье удачливо прошло, – никак Минхо угомониться не может. – Пошли, Чанбин, потом придём!
Парень уже и не знает, как смех сдержать при виде сердитой невесты. Он обхватывает её за плечи, прижимая к себе.
– Чего ругаешься, сердце моё? Может, путное что скажет.
– Как же! – фыркает Минхо. – Гляди, как раз он на нас сглаз-то и наложил по чужой указке!
– Чего ты брешешь? Сама за другого замуж выйти обещалась, а теперь на меня бочки катишь! – возмущается Чонин.
Минхо дар речи от такой наглости теряет, бегает глазами от насупившегося Чанбина, кинувшего на неё внимательный вопрошающий взгляд, до хитрого знахаркиного внука, деловито отряхивающего грязные от земли штаны.
– Вот сейчас как дам тебе по губам твоим врущим, будешь знать, как на добрых девок наговаривать! – с кулаками бросается на него Минхо. – И уши надеру, обманщик!
Чонин пискляво вопит и отскакивает от разбушевавшейся девушки, забегает за стол.
– А то я неправду сказал! Перед самим лесным хозяином поклялась с волком обжениться, в озере лесном с ним купалась, а теперь что? Думаешь, сказки всё детские? – ябедничает парнишка Чанбину, пытающемуся удержать воинственную невесту. Оба застывают после его слов, и довольный Чонин тычет в Минхо пальцем. – Ага, по глазам вижу, что поняла!
– Так я там был, – встревает Чанбин, обрубая его довольство, – у лесного озера.
– Как это – ты? В тебе людская кровь, я бы почуял! – Чонин недоверчиво изучает их лица. Подбегает к ним обратно, хватает его за запястье, поднимая к носу, чтобы тут же отбросить прочь, скривившись: – Так вот что так волчьим духом несёт, а я-то думал, что это она, – кивает на съёжившуюся Минхо, натягивающую рубашку на пальцы, чтобы и её не схватили, – со своим волком до свадьбы снюхаться успела.
Кулаки Чанбина сжимаются от злости. Минхо ловит его руку и обнимает, льнет всем телом, кладя голову на плечо, чтоб успокоить. Чонин даже не замечает – всё трет нос до красноты, будто запах из него выбить пытается, только ему слышимый.
– Кто с вами был? – наконец после громогласного чиха спрашивает он. На молчание он только плечами жмёт: – Мне-то без разницы, не я перед лесным хозяином клятвы давал, не мне и расплачиваться будет нужно, коль их нарушите.
– Это давно было, – начинает частить Минхо. – Нам и семи зим не исполнилось, когда мы в лесу заблудились и на озерцо то набрели. Я уже и не помню, что там говорили. И это всё несерьёзно, так, глупость детская!
– Так не помнишь или сказать не хочешь? – победно хмыкает Чонин и повторяет: – Кто с вами был?
– Что за расплата? – Чанбин цепляется за главное.
– А мне откуда знать? Может, ваш первенец. Или ты. Или она. – Минхо прячется за жениха от внимательного взгляда, млея от страха. – Лесному хозяину никто не указ. – Дальше стращать молодых не выходит – за окном собака радостно лает и слышится голос хозяйки-знахарки. Чонин тут же подскакивает к окну и машет им рукой, гоня к двери. – Коли ещё что хотите узнать, так приходите к дубу за деревней после вечернего удоя. И у бабушки моей ничего не спрашивайте, она за бога, а не за лесного хозяина.
Парнишка шустро юркает за печку, возвращаясь к своим делам, и оставляет пару отвираться от знахарки самим.
Стоит небу над деревней начать смеркаться, как Чанбин и Минхо, насторожено озираясь, уходят к лесу. В груди острыми когтями скребётся страх.
– Ты ему веришь? – девушка сжимает крепкую ладонь жениха.
– Посмотрим, – хмурится тот и тянет её ближе к себе. – Ни на шаг от меня не отступай.
– А ты не отпускай, – шепчет Минхо. Парень оборачивается на неё, улыбается ласково и целует. Он-то точно не отпустит.
Чонин уже ждёт их на полянке, дергая травинки и перетирая их меж пальцев, чтобы выбросить измочаленные стебли в крохотный костерок, от которого и света почти нет, не то что тепла. Чанбин и Минхо садятся рядом, смотрят выжидающе, что ещё знахаркин внук им скажет.
– Ну что, кому уже обещаться успели, ещё и перед самим хозяином лесным у его озера? – в который раз спрашивает он. Молчание прерывает языкатая Минхо:
– Хорош твой лесной хозяин – обещания с мертвым держать!
– Ты попридержи-ка язык под дубами такое говорить, – тут же шикает Чонин, боязливо кидая взгляд на лес за спиной. – И он не с мертвыми, а со своими только венчает. Понимать нужно, с кем в верности клясться можно, а с кем нельзя.
– Не клялись мы, – угрюмо отзывается Чанбин. – Только вместе быть обещали. До смерти.
– Вот и будете, – дергает паренек губы в страшной улыбке. По спине Минхо ледяная змея ползет от одного её вида, от треска костерка и играющих теней на их лицах. Зубы – от холода ли, от страха ли, – стучат друг о дружку, что даже челюсть сожмешь, так не поможет.
– Потешаться над нами вздумал? – цедит она сквозь деревянное горло. – Коли знаешь что, то говори, а коли небылицу какую придумал, так я тебе сейчас уши надеру, чтоб неповадно было!
Последнее слово с языка её слететь не успевает, а рука Чанбина – прижать дрожащие плечи в защите, как прямо над головой у троицы ухает сова, треща сухой веткой. Девушка тут же прячется у жениха в объятиях, как несколько дней назад в отцовских руках, а Чонин воровато озирается, щурясь в сгущающуюся тьму меж деревьями.
Минхо кажется, что ещё чуть-чуть – и они услышат мягкий шелест травы под волчьими лапами.
– Чан! – давит она из себя, жмурясь от страха и закрывая уши ладонями. – Чан это был!
Ничего не меняется. Лапы всё не идут, небо не разверзается небесным огнём и громом, разве что Чанбин сильнее к себе Минхо прижимает от упоминания имени, которое уже пять зим под молчаливым запретом, чтоб сердце не бередить.
– Что мать свою и сестру сгубил? Тот Чан? – хватается знахаркин внук за слова девушки.
– А ну умолкни! – обрубает его Чанбин, разозливший не на шутку. – Тебя там не было, чтоб такое говорить.
– А вы были? – сверкает живым любопытством в глазах Чонин, наклоняясь над костерком. – Бабушка рассказывала, что ночью той вой на всю деревню стоял, а на утро только два тела нашли.
Воспоминания только и ждут, несясь юрким ручьем из памяти и возвращая в жаркий летний день, когда беда с бедою пришли рука об руку. Минхо как сейчас помнит, как солнце припекало макушку, как зелень травы под ногами пестрела от цветущего лютика, клевера и анютиных глазок, как от речки тянуло прохладой и свежестью. Старшие поучали, что в такие дни нужно бояться полудниц, бежать сверкая пятками с полей и лугов, только завидев шелохнувшиеся колосья в безветрие. Кто ж знал, что Чанову маленькую сестрёнку заберёт не изможденная беловолосая старуха с серпом в костлявых ссохшихся руках, а сманит к себе водяной, русалкам своим на радость?
Не уследили. Шесть глаз, шесть рук, а вовремя не нашли, не достали девчушку из воды, пока можно было успеть вдохнуть жизнь обратно в тело. Так и шли вместе под вечер в темноте по деревне с повинными головами: Чан первым с сестрёнкой на руках, а Чанбин и Минхо за ним вслед, мокрые до последнего волоска и нитки. Если кто из соседей спать лечь успел – все проснулись от крика, когда к Чану мать навстречу вышла. Минхо тогда подумалось, что убьёт она его там же, с такой силой в лицо сына вцепилась, царапая до кровавых борозд, рвала волосы и проклинала на чем свет стоит. А Чан и отпихнул её. Не глядя, куда придется. Кто ж знал, что затылком аккурат на камень попадет, да так, что земля вмиг от крови почернеет.
Надо было бежать за ним в лес, удержать, спутать руками, пока не выбьется из сил вырываться…
– Мать его перед смертью сказала что? Слово в слово вспоминайте, – голос Чонина будто и не из мира этого, настолько Чанбин и Минхо в мыслях увязли.
В деревне все знали, что в том доме плохо живётся. Много девок не по любви замуж выдают, а за того, кто больше заплатит. Стерпится-слюбится. Все так живут, эку невидаль нашли. Только вот у них не выходило никак ни после свадьбы, ни после сына, ни после дочки. А после смерти Чанова отца так вообще люди поговаривать начали, будто жена сама его колдовством тёмным в могилу свела. И Чана она не любила никогда, волчонком обзывала, гнала от себя, как сука – неугодного щенка.
– От волка родился, волком и вырос, – бормочет Чанбин материнское предсмертное проклятие, укачивая Минхо в своих руках. – И до последнего вздоха «волчёнок» хрипела, как в бреду.
Беспокойная сова над их головами опять ухает и тяжело срывается с ветки, улетая прочь. В стороне от них трещит палка, спугивая ещё нескольких ночных птиц. Чонин суетится вместе с нарастающим шелестом дубовых листьев.
– Собирайтесь, поздно уже, – он подскакивает с места и тянет руки к горке земли, чтобы затушить костерок.
– Эй, что нам делать-то сейчас? – выглядывает из объятий жениха Минхо. – Сам помочь обещался!
– Ничего я вам не обещал! Одно скажу, что жениться вам нельзя. Недоброе будет. Или все трое, или никто, а иначе быть беде.
– Как мы свадьбу отменим? После запорук-то? – шипит Минхо от злости, что зря понадеялись.
– Чан умер. Пять зим прошло, – роняет Чанбин, не отводя глаз от тлеющего уголька у края костра.
– Может, ты его ещё и сам в землю закапывал? Хотя бы тело видел после того, как он той ночью пропал? – усмехается Чонин. – Да он за вами по пятам ходит, я его волчий дух даже сейчас чую.
– Всё ты врешь! – цепляется за него Минхо, не давая затушить костер.
– Ваша воля мне не верить, – пожимает тот плечами. – Но коли не послушаетесь, то в лес больше не ходите от весеннего равноденствия до осеннего, пока лесной хозяин не спит, от беды дальше будете. Я всё сказал. – Его ладони шустро сгребают землю и просыпают над слабо полыхающими углями догорающего костра. Вокруг становится темно.
По темноте возвращаться в деревню страшно. Лес уже будто и не родной совсем, а чужой и незнакомый, глядящий тьмой недобрых глаз со всех сторон. Отпускать Чанбина после слов знахаркиного внука ещё страшнее, но он только смеется на торопливые поцелуи Минхо у ворот и обнимает её лицо ладонями.
– Нацелуемся ещё, любушка моя. Не думай о плохом да спать ложись. Моей станешь – я тебя от всего сберегу.
Проводив его спину взглядом, девушка тихонько пробирается в избу, прижимает к себе Черён и закрывает глаза, чтобы открыть их жарким добрым днем, в котором из забот были только матушкины угрозы отстегать прутом по ногам, коли Минхо не перестанет сбегать от домашней работы, чтобы с мальчишками в лес или на речку пойти.
Той Минхо, которой даже пятнадцати зим не стукнуло, хорошо живётся. Она хоть ещё и мелкая, но уже девка красивая, с длинной косой и хитрыми смеющимися глазами, которой и дерзить наглецам не страшно, и через высокий костер по праздникам прыгать – с двумя-то защитниками за спиной и с их крепкими руками в ладонях. И пускай шепчутся, что она обоих за нос водит, она-то пока никому не обещалась ни в чём!
– Чьей будешь? – Чан жует стебелёк мятлика, лениво наблюдая за Минхо из-под ресниц. Чанбин рядом настораживается, затаившись и будто бы не вслушиваясь в каждый звук.
– Кто первым посватается, за того и пойду, – девушка дёргает плечом, не отрывая глаз от недоплетённого венка в руках. И добавляет, чтоб неповадно было с такими вопросами лезть: – А что, кто-то уже про меня у вас спрашивал?
Чан заливается восторженным хохотом, пока Чанбин хлопает ресницами. Минхо кусает губы, чтоб не улыбнуться от такого зрелища, но лицо держит старательно и хмыкает выразительно. Кто ещё кого засмущает!
– А самой кто больше по душе? – зыркает Чанбин пытливо с краснющими щеками, как маков цвет.
Минхо открывает глаза. Ничего тогда она им не ответила. И правильно. Видно, судьба у них такая, чтоб не она решала, кого выбирать и от кого сватов ждать. Не пришлось сердцу рваться надвое, так и осталось в груди, больное и скорбящее по сгинувшему, чтобы ещё крепче к Чанбину потянуться. Остались только они вдвоём: один вечно по лесу рыскал, другая всё в колодец заглядывала, молила – коли под землей уже спишь, то покажись! Хоть на миг лицо бледное в спокойном вечном сне увидеть, чтоб смириться уже и не ждать!
Умер Чан, как есть умер. Пять зим прошло. А ночью той… Да кто его знает? Никто даже ставни не открыл, побоялись впустить беду в дом. Может, сам волчий князь на порог явился к Минхо свататься, не Чан. И мальчишке тому наглому она уши все-таки надерет, чтоб больше сердце не бередил.
До свадьбы всего ничего. В избе не протолкнуться от людей, и Минхо в свободный час прячется в закутке, гладит косу – недолго одной ей быть осталось да непокрытой, – и вытаскивает из дальнего сундука рубашку. Мужскую, нарядную, для свадьбы. Столько ночей вышивала, пальцы в кровь колола. Обережные швы друг за другом идут, нитка за нитку цепляется – и от слова дурного, и от взгляда недоброго, и от человека лихого. У неё такая же. И ещё одна, для Чанбина. А эту так, по дурости сделала. Только-только начала ворот вышивать, как поняла вдруг, что не по размеру, не по плечу Чанбинову. Так и прижимала недоделку к груди, слезами обливаясь, а потом закинула с глаз долой. Не сразу решилась доделать, только непонятно теперь для кого, коли не по мужнему плечу.
– Минхо! – заполошно кричит мать. Девушка в последний раз гладит цветные нити, бегущие по льну, и кладёт рубаху обратно, стонущее сердце усмиряя. Сколько с Чанбином горевали, сколько ждали – хватит! Не вернётся Чан!
И всё же не сдерживается, плачет, когда Ёнбок с Джисоном, раздувшиеся от гордости, что им такое важное дело доверили, расплетают ей косу под песни о прощании с девичеством. Сваха подступается с лентами, делит волосы надвое.
…– Кому косы разрешишь себе плести, Минхо?
– У мужней две косы, так почему не два мужа, чтоб каждому по косе?
– Какая ж языкатая, кто тебя такую замуж возьмёт?
– А я замуж и не тороплюсь, ишь чего захотели!..
Заплетённые косы вьют вокруг головы, и мама спешно вытирает Минхо слёзы, покрывая новую причёску платком, гладит щёки, и сама сквозь слёзы улыбается. Уже завтра Минхо перейдёт в чужую семью, станет женой, а пока можно и поплакать, прощаясь со всем, что было родным и близким с детства.
Последняя ночь в отчем доме такая же беспокойная, что и день до неё. Печь не стынет до яркой луны и поздних звёзд, наполняя избу жаром и запахом еды, домашние всё никак не улягутся, ворочаясь с боку на бок, собаки гремят цепью со двора, а домовой шуршит по углам, отгоняя нахалку кошку от своего блюдца с молоком.
Минхо боится, что глаз до утра не сможет сомкнуть от того, как сердце бьётся в груди, да валится в сон, только голова касается подушки.
Лес шуршит вокруг, приветственно машет еловыми лапами, будто указывая путь. Девушка идёт, смутно вспоминая, что шла уже так, только давным-давно, цепляясь за мальчишеские ладони и озираясь по сторонам, а то вдруг лешего проглядит али ещё кого, ту же белочку или лису-плутовку.
Тропинки нет, но Минхо знает, куда идти и где повернуть. Выступает на поляну. Деревья склоняются над чистым озерцом, в котором вода не зарастает и не мутнеет. Видно, ключи бьют.
– И ты тут? – встречает она шутливо сердитым взглядом вышедшего на полянку Чанбина. – Нигде от тебя покоя нету. До завтра терпеть невмочь, что уже и спать мне не даешь?
– Это ты ко мне в сон пришла, любушка, – смеётся в ответ тот.
– Тебе лишь бы меня переспорить, – фырчит Минхо, разворачиваясь к парню спиной, чтобы пойти к озеру. Чанбин ловит её и кружит, они оба валяться в траву под общий смех, тянутся губами встретиться.
Ветер по-осеннему шумит над головой, пуская рябь по озеру. Минхо поднимает голову, следя за ним взглядом аж до самого противоположного берега. Хмурится, вглядываясь в заросли по ту сторону, привстаёт, потянув Чанбина за собой.
– Видишь? – шепчет она тихонько. – Видишь же, да?
Чанбин настороженно каменеет рядом, следя за скачущими тенями. Те мельтешат и собираются вместе, загораясь волчьими янтарными глазищами. Зверь идет к воде, тяжело ступает мощными лапами, крепкие мышцы перекатываются под темной шкурой – того и гляди перескочит всё озерцо одним прыжком! У самой воды он садится и смотрит, смотрит.
– Кто явился? – грубо кричит Чанбин, прикрывая Минхо рукой в защите. – Чего хочешь?
Волк коротко порыкивает, поднимая голову. Крупная дрожь пробегает по телу, кости сухо трещат, ломаясь и прорывая шкуру на лопатках и локтях, чтобы выпустить бледную человеческую кожу от шерстяного плена. Незнакомец поднимает голову, смотрит на них, как на предателей, а глаза всё по-волчьи горят золотом. Шрамы от когтей идут по лицу, перечёркивая щеку и губы, оттягивая уголок глаза вниз.
– Забыли меня, – кривится мужчина, голос хрипит и срывается в рык. – Забыли, что тут обещались мы вместе быть, до смерти обещались.
– Чан?.. – Минхо бегает взглядом по его лицу. – Это ты? – Руки Чанбина крепче прижимают её к земле, лишь бы не вскочила и чего не сделала дурного.
– Уходи, злой дух, Чан умер пять зим назад, – бросает парень. – Хватит глаза наши обманывать.
– Умер? Умер?! – незнакомец смеётся, смех булькает в горле и вырывается псовьим лаем, срывается на визг в конце. – Я всегда с вами был! Всегда оберегал! А вы меня забыли!
– Мы помним! – кричит Минхо ему в ответ. – Мы тебя ждали! – Всё пытается вырваться из крепких Чанбиновых рук. – Это же Чан, не видишь?
– Он тебя в озеро манит, это не он, – шепчет Чанбин у уха и быстро целует в лоб, чтобы успокоить. – Просыпайся, любушка.
Минхо до боли жмурится под волчий рык и под него же открывает глаза у себя в избе. Джисон и Ёнбок кричат от страха, пока ставни скрежещут под когтями. Девушка ласково гладит испуганную Черён, а у самой слёзы из глаз бегут. Верно Чонин сказал тогда про свадьбу их, быть завтра беде.
Наутро мать с отцом суетятся, будто и не было ночью ничего, только шепчут что-то сестрёнке на ухо, и та шустро выскакивает ни свет ни заря за порог. Возвращается со знахаркой, что неодобрительно осматривается и косит взглядом на ставни.
– Собирайся, в баню тебе пора, – торопит она Минхо. Та только и успевает, что схватить свою рубашку свадебную и обернуться напоследок, видя, что дядька, будто мальчишка, быстро кивает на знахаркины указания и мчится по её велению рябину собирать.
Баня так и пышет жаром из дверей. Минхо заходит в неё и сразу чувствует, как распущенные волосы тяжелеют и брякнут от влаги. В новую замужнюю жизнь нужно вступать обновлённой, раскалив перед этим тело до красноты и оттерев до побелевшей кожи. Знахарка деловито закатывает рукава и первым делом гонит девушку на полок, поддавая жару и потрясывая березовым веником.
– Поговариваю, волчий князь всё к тебе свататься приходит, – бормочет она. Минхо с трудом дышит собравшимся в бане жаром, не отвечая и подставляя под хлесткие похлопывая банным веником плечи. – Ну, ничего, мы его от тебя отвадим, весь нюх отобьем, а в новом доме он тебя не достанет. Живот подставляй!
Минхо послушно ворочается с боку на бок и поливает себя горькой рябиновой водой из ковша, смотрит мутными усталыми глазами, как скрюченные сухие пальцы при неверном свете лучины продевают длинную льняную нитку в иглу, катают меж собой горящие огнём ягоды. Рыжий сок брызжет и мажет знахаркины руки, забивается в нос терпким запахом, а живые бусинки друг за дружкой нанизываются бусами-удавками, обвивающими шею и ложащимися на грудь Минхо тяжкими камнями.
– Чтоб тебе смотреть да не высмотреть, нюхать да не вынухать девку красную. Коли придешь за ней, заглянувши в окно, так рябина тебе глаза выколет, коли станешь на порог волчьей лапою али ступней человечьей, так рябина тебе до костей их проткнёт, загноит щепами, кабы не пошёл вслед, не нашёл дороги в новый дом. Сколько ягод на шее, столько крови пусть за тобой тянется, волчий князь, сколько веток в избе, столько раз тебе лапы по пути ломать, коль ослушаешься-не послушаешься моих слов.
И Минхо будто чудится, как скребётся кто у окошка, жалобно скулит. Она хватается за бусы на груди, дергает с кожи. Ягоды давятся под пальцами и жгут царапины, что нитка на ладонях оставляет, густой рыжей кровью стекают к локтям.
– Что делать удумала?! – цыкает на неё знахарка, зло дергает за волосы. – Тебя сейчас только это и защитит, бедовая девка.
– Не души меня, – Минхо не слушает её и молит жалобно. – Пусти на воздух подышать, всё равно умру скоро после свадьбы этой.
– Сама на себя беду кликаешь, – знахарка бьёт по слабым рукам и нитку с рябиновыми ягодами ещё длинше делает, чтобы снова на шею Минхо намотать, спрятав под свадебной рубашкой. – Вставай, пора косы плести, а то скоро жених приедет, а ты простоволосая сидишь, никак забыла?
Забыла, всё забыла. Минхо покорно бредёт за старухой. Совсем забыла, как далёким летом с мальчишками в озере купалась, как говорила, что только их любить будет всегда-всегда, ни словом, ни делом не предаст. А сейчас что? Слушает, как Чан их с Чанбином за собой зовёт, и каждый раз уши закрывает, будто ничего и нет.
– Куда? – кричит ей знахарка, но Минхо уже в избу мчится, к сундуку с запрятанной свадебной рубашкой для Чана. Так, как есть, – босая, растрёпанная, в одной только своей рубашке, которую сама и вышивала к этому дню, Чанбинову за спиной оставляя. Люди вокруг сливаются лицами и возгласами, всё мельтешат руками, пытаясь помешать.
– Далеко собралась? – дядька ловит у самого порога, хватает поперёк груди и прижимает руки к бокам.
– Пусти! – рвётся Минхо из его медвежьих объятий, брыкается и шипит, словно кошка. Она ему в силе неровня, потому изворачивается и вцепляется зубами в ладонь, кусая до крови. Дядька охает от неожиданности и ослабляет хватку, девушка валится вперёд, бежит к воротам – и дальше, к лесу.
– Дура!!!
Пропетляв меж стволами, Минхо останавливается и сгибается, тяжело дыша, зарывается лицом в вышитый лён. Вертит головой по сторонам, ища нужный путь. Всего ничего до полудня осталось, а там и до заката недалеко, когда равный день сменится равной ночью и на убыль пойдет. Нужно поспеть к озеру, пока лесной хозяин не ушел спать под шум дождя и вой метелицы до нескорой весны.
***
Мчит по дороге свадебный поезд, ленты развеваются по ветру да радостный звон колокольчиков летит, оповещая всех, что жених едет за своею невестою. Собаки бегут следом, брешут лошадям под копыта, люди гудят и руками приветственно машут, встречая гостей. Чанбин всё коня подгоняет, так не терпится наречённую увидеть после сна дурного да к себе крепко прижать, защитить от всего на свете.
Дружка Хенджин рвётся вперед, чтобы невесту быстрее для друга выкупить, да только ворота распахнуты, будто позабыли все про свадьбу. Чанбин сердцем чует неладное и спешивается, хмурясь.
– Случилось что или Минхо мне без выкупа отдавать собрались? – вопрошает он у её матери, глаза от его взгляда прячущей.
– Сбежала Минхо, – бурчит её отец, выступая вперед и протягивает рубашку, что Минхо вышивала, – Чанбин её руку везде узнает. У того зубы сжимаются чуть ли не до скрежета. Не зря сон дурной ему привиделся.
– Сбежала, значит, – Чанбин, помедлив, тянет со спины свою рубашку, красную, праздничную, и надевает эту, разглаживая цветной узор на груди. – Укажите хоть, в какую сторону идти и наречённую свою искать, люди добрые.
– Куда направился? Ходили мы её искать, да только собаки хвосты поджимают и на опушке назад поворачивают. Гляди, чтоб с тобой ничего не приключилось, – останавливают его.
Чанбин отмахивается с усмешкой, идет к привезённым дарам, доставая нож – крепкий, хороший, будущему тестю на подарок вёз. Видно, сначала он ему службу сослужит.
– Ты что это задумал? – мать Минхо заполошно кидается к нему, хватая за руки. Чанбин не даётся, сжимая рукоять.
– Пусти, а то на свадьбу опоздаю.
Больше его никто не держит. Чанбин идёт к лесу, не глядя назад. Теперь-то уж точно воротится только с Минхо за руку или сгинет, бродя в чаще.
Найти путь до озера не так и легко оказывается, как помнится ему из детства. Лес водит парня кругами, путает тропы, отвлекает звуками, будто пускать не хочет дальше. Насечки на коре не помогают, и Чанбин перестаёт их делать, зло сплюнув под ноги.
– Я тебя везде найду! – в отчаянии шепчет он свое обещание Минхо и идёт дальше.
Уже смеркаться начинает, когда Чанбин выходит к знакомой поляне под приветственный шелест листвы над водой. Выходит тихо, чтоб не спугнуть никого, наученный охотой, да только Минхо поднимает голову, улыбается, будто ждёт. Распущенные волосы бегут по плечам до самой земли, где она сидит.
– Я же говорила, что придёт, – тихо говорит она, тормоша лохматую голову у себя на коленях. Чанбин смотрит внимательно и настороженно – и правда Чан, и в рубашке такой же, как у них с Минхо. Взгляд волчий, неприветливый, того глядишь оскалится и зарычит, прижимая добычу к себе. Шрамы идут по лицу, совсем как во сне, Минхо их ласково гладит без капли брезгливости и страха. Глаза сверкают оборотническим золотом, скрывая родной цвет тёмной сосновой коры под солнцем.
Тот далёкий Чанбин, для которого Чан раньше был и другом, и братом, и защитой, и помощью, кинулся бы к нему на шею без оглядки. А этот, повзрослевший, потерявший и погоревавший, не решается, всё рыскает взглядом с потаенной надеждой – он? не он? точно наш Чан? уж не обманывает ли дух недобрый лесной? Теперь Минхо только под его защитой, он ещё той ночью поклялся её за двоих от всего оберегать.
– Чанбин, – зовёт она ласково, тянет к нему руку, маня. – Иди к нам.
Тот ступает шаг за шагом, пальцы в рукоять ножа вцепились до дрожи. Золотые глаза неотрывно смотрят на них, пока Чан медленно поднимается с колен Минхо, опасно щурится, заступая Чанбину дорогу. Он? Не он? Хоть бы знакомое что увидеть, чтобы сразу понять, чтобы точно увериться… А даже если и нет? Что, сможет Чанбин с ножом в руках на тёмного духа с Чановым лицом пойти, безоружного, коли тот Минхо и пальцем не тронул?
Нож валится из ладони, пока Чанбин жмурится в детском страхе. Будь что будет.
Чан довольно хмыкает, ворчит по-волчьи, зарывается грубыми пальцами в волосы на его затылке, чтоб прижать к себе и ткнуть носом в шею, обнять крепко-крепко.
– Что, не признал, малой?
Ох, как Чанбину огрызнуться в ответ хочется! Сказать, что и вырос уже, пока Чана рядом не было, что сильным стал. Что скучал по нему безмерно, пока он носа на порог не казал, давая им в смерть свою верить. Парень прячет лицо у его ворота, бьёт в плечо – за дело, за все слёзы свои выплаканные и невыплаканные, за тропы лесные, вдоль и поперёк исхоженные.
Рядом жмётся Минхо. Чан обнимает их обоих, вжимает в себя до боли, целует в макушки, трётся щекой, мычит довольно.
– Мои. Теперь точно мои, никуда вас не отпущу.
Над головой шумит осенний лес, вдалеке слышен перестук дятла, а они всё стоят втроём и так им спокойно и тепло, как, кажется, ещё никогда в этой жизни не было.
– Кто последний до воды, тот и водит! – внезапно дурашливо восклицает Чан и первым бежит к озеру, стягивая с себя вышитую Минхо свадебную рубаху. Чанбин срывается за ним почти сразу, делая то же самое, только девушка мешкает, запутавшись в длинном подоле и бесполезных рябиновых бусах.
– Меня подождите! – со смехом кричит она парням вслед и прыгает за ними в холодную воду.
Где-то за лесом солнце садится за горизонт, встречая ночь, которая больше не будет короче дня.
***
В доме невесты не спят. Псы всё ещё жмутся один к одному у себя в конуре, поскуливая от страха, что их по волчьему следу чуть не погнали. Отец с дядькой возвращаются из леса, так никого и не докликавшись. Черён вместо старшей сестры укладывает молчащих Ёнбока и Джисона, жмущихся к её рукам, пока мать всё порог намывает, лишь бы дочка живой и невредимой вернулась домой.
Никто так и не приходит назад, только Чонин через неделю приносит три рубашки из леса, отсыревшие от дождей и исхоженные волчьими лапами, да нож с измазанным в земле лезвием.
А зимой люди поговаривать начинают, что волчий князь больше не один бродит.
