Лучик света из подвала

С кухни, как обычно, доносились крики низковатым женским голосом, настолько для меня привычным, что я не представляла себе, что могу его когда-нибудь больше не услышать. Разбавлял их другой голос: мужской, холодноватый и чуть менее громкий, с нотками снисходительности. -Ну и где эти проклятые ножницы?! -В нижнем нет? -Там уже смотрела. -Может, не заметила. -Я похожа на слепую, по-твоему?! Лизель!! Оставив книгу на столе, я быстро зашла на кухню, так как вынуждать маму ждать было бы явно не лучшей идеей. -Чёртова баба, ты ещё оглуши меня, а. -Замолкни, свинух.-мама не переставала рыться во всех ящиках и поглядывала то на папу, то на меня. -Где ножницы, Лизель? Свинюха, с тебя никакого толку. -А она тут причем?-папа флегматично сидел за столом и крутил самокрутки. Я посмотрела на него, чуть улыбнувшись, и снова мой взгляд застрял на старых настенных часах, что висели напротив окна и, размеренно но громко и беспощадно, считали каждую минуту наших жизней. Тик-так... Еще несколько громких слов пролетело между женщиной с туго собранными, с проседью, волосами и мужчиной с серебряными глазами. Мама и папа... В моей голове уже не уложился бы тот факт, что они ими, в общем-то, и не являлись. Наконец, грохнув ящиком и резким движением убирая с лица выбившуюся прядь волос, мама сказала: -А, всё равно я его криво постригу. Я уловила на себе чей-то взгляд, скользнувший с правой стороны и повернувшись к дверям, заметила Макса. Он вежливо стоял на пороге, словно невесомая тень, смущённо смотрел на меня. В его руках были ржавые, местами блестящие ножницы. Чуть шершавым голосом спросил: -Согласна? Я взяла ножницы, раскрыла. Тяжёлые в руке, холодные, повидавшие не одно поколение, и на вид не слишком острые. Посмотрела на папу, тот кивнул и улыбнулся одними лишь глазами. Когда мы спустились в подвал, Макс обернул плечи небольшим куском холстины, который поднял с пола, и присел на банку с краской. -Можно криво, как угодно-сказал он, и положив руки на колени, выровнял спину и замер. Замер, как озябшая, хмурая птица со сложенными крыльями, что спустилась в наше сонное гнездо, одной холодной осенней ночью. Как загнанный и потерянный дикий зверь, что прибился к стае совсем на него не похожих... У него самые красивые руки. Тонкие запястья с проступающими дорожками вен и сухожилий, изящные длинные пальцы с аккуратно, коротко состриженными ногтями. Костяшки белеют под очень светлой, кажется, полупрозрачной кожей. Мне нравится наблюдать за его руками и жестами. Они грациозны, несколько медлительны и эстетичны. Да, эстетичны, это именно то слово, которое подходит лучше любых других. Для меня почти невозможно представить, чтобы он дрался со всеми подряд, разбивая эти руки в кровь, сдирая с них кожу... Зато в моём воображении ярким светом горела сцена его поединка с фюрером, один на один. С одной стороны-загнанный в угол зверь-квинтэссенция незаслуженной боли и унижения всего еврейского народа, с горящими жёлтыми звёздами в глазах-на его стороне правда. С другой стороны-неумолимый и категоричный фанатик своих идей: свирепый, с когтистыми лапами, по шею утопающий в крови и идущий по трупам невинных. За спиной у второго-пол страны, с жестокостью орлов на военной форме, громкими выкриками "Sieg Heil!", вскидывающих правую руку в приветствии. Стая бешеных собак, склоняющих свои головы к его ногам и давая их на отсечение каждый день; принося свои жизни ему на ужин. Но побеждает, безусловно, первый. Каким бы тяжким трудом не досталась победа, и каким бы он не вернулся с боя, ничего его не сможет испортить. Недавно я выяснила одну странную вещь: красивое и правильное-для каждого совершенно своё. Но печальным является не это, другое: очень многие живут с завязанными глазами, а точнее, с завязанной душой, и не видят вокруг себя ничего красивого, а свои убеждения ставят выше самого ценного и единственного-жизни. Всё остальное-не замечают или не понимают, как угодно... Мне нравятся наши настенные часы на кухне. Это единственные часы во всем доме. Прямоугольный деревянный корпус хорошо отшлифован и по углам имеет аккуратную резьбу. Сверху и снизу полустёртой золотистой краской изображены хризантемы. А может это и не хризантемы. Не знаю, с чего я так решила, но мне хотелось думать, что это, непременно, они. Циферблат тоже золотистый, а цифры и стрелки на нём-чёрные. Бог знает, сколько лет этим часам и откуда они у нас дома взялись, но они, честь слова, красивые. Один раз я сказала об этом маме. Она рассмеялась, назвала меня глупой свинюхой и сказала, если уж они мне так нравятся, то лучше бы я взяла тряпку и вытерла с них пыль. Я взяла в руку первый пучок Максовых волос. Очень тёмные, почти черные и прямые, мягкие на ощупь. Моё обоняние слегка отметило едва ощутимый запах хозяйственного мыла и сырости. Стальные лезвия смыкались на каждой пряди тихим скрежетом. На удивление, ножницы оказалась вовсе не тупыми, но и не настолько острыми, чтобы об них можно было порезаться. Начинаю спереди и постепенно пробираюсь к вискам, сначала с правой стороны, затем с левой. Кажется, будто перерезаю темный, густой шёлк, отросший чуть выше подбородка, и он кусками осыпается на бетонный пол. Хочется отрезать равномерно, оставляя одинаковую длину со всех сторон. Да кто его, чёрт возьми, увидит? О нет, об этом страшно подумать, предательски ком подходит к горлу и вот-вот руки начнут дрожать. Ни одна пара глаз не должна взглянуть на него, за пределами этого дома. Ни в одно сознание не должна пробраться даже тень подозрения о его существовании. Если это случится... То его заберут. И маму с папой тоже. Когда вечером на кухне, папа спорил о чём-то с Гансом-младшим, я точно знала, что больше его родной сын нас не навестит и весьма маловероятно, что я, ещё когда-либо, увижу его вновь. Эмоциональные споры длились долго и доходили до громкого шёпота Ганса-старшего и если бы он говорил громче, голос его, наверняка бы, дрогнул под натиском переживаний. Его сын, напротив, оставался невозмутимо-холодным и отрешённым-только сухие факты. Из их разговора лишь одно мне было хорошо понятно: папа решительно против нацистских идей, он не поддерживает систему и ни за что не собирается вступать в партию. Однажды мне приснился сон, что к нам в дом пришли солдаты Вермахта: в военной форме, с красными повязками на рукавах, на которых, словно, горела чёрная свастика на белом фоне. Громкие шаги, злые колкие глаза, низкие чёткие голоса чеканили каждое слово. Они пришли, чтобы забрать Макса, потому что он еврей. Потому что у него нет голубых глаз, белокурых волос и немецкой фамилии. Потому что он не немец. Я точно знаю, что во всём этом виноват фюрер. Он забрал уже многих и не намерен останавливаться. Скольких еще, больше никогда не увидят их семьи, не услышат их голоса? Они останутся лишь призрачными осколками воспоминаний, рассказами, чёрно-белыми фотографиями и памятными вещами. Их больше не увидит никто. Гитлер мог бы стать чудовищем из страшной немецкой сказки, которым пугают непослушных детей. Но это не сказка. Из-за него моя Мама не ответила ни на одно из моих писем, связь с ней оборвана, как последняя тонкая ниточка надежды, когда-нибудь увидеть ее. Из-за него у меня больше нет и никогда не будет родного отца и брата. Из-за него мы прячем в холодном подвале еврея. Я ненавижу Гитлера. Снова стальной скрежет ножниц, один за другим. Подбираюсь ближе к затылку, понимая, что выходит кривовато, не совсем неровно, но это нельзя назвать словом "wunderbar", потому что это далеко не прекрасно. Опытный цирюльник, взглянув на это, мысленно прошёлся бы палкой по рукам, которые сотворили этот шедевр. Когда я закончила, Макс, улыбнувшись мне, сказал: -Лизель, спасибо. Голос его был глухим и хрипловатым, как будто шершавым от полировки наждачной бумагой. Вспоминаю наш долгий разговор с папой, здесь в подвале. Это было утром, после той ноябрьской ночи, когда я впервые увидела Макса Ванденбурга. Помню всю серьезность в папиных глазах, и разъедавшие кожу, солёные ручейки, что текли из моих глаз, когда я представляла, как за ними придут. Тогда стало отчётливо ясно, что придётся жить бок о бок с бесконечным страхом и тайной. Тогда мне было страшно за папу и за нас с мамой, а теперь стало страшнее за Макса. Темноволосый поднялся, снял с плеч кусок старой холстины, чуть стряхнул её на пол и откашлялся в тыльную сторону ладони. Затем присел на корточки и принялся собирать отстриженные куски волос в исписанный газетный лист-кроссворд. Его взгляд скользнул по мне. В тусклом свете керосиновой лампы, глаза Макса стали ещё более тёплые, солнечные, словно расплавленный янтарь. В них горели неведомые искры, наполняя лучами и теплом весь бетонный подвал. -У тебя глаза как янтарь-говорю. Кажется, он немного смущается. -Маленькая, я вот что вспомнил... Я когда только приехал в Молькинг и добрался до Химмель-штрассе, меня непрерывно и жестоко одолевали два чувства. Первое-чувство вины за то, что я всё ещё жив, а моя мать осталась там. Я оставил её и сбежал, а должен быть на её месте... И за то, что вскоре стану для вас очередной... Проблемой, возможно, смертельной. А второе: чувство радости от того, что я все-таки пока жив, ведь мой тупой человеческий испуг предложил мне продолжить существовать. Бороться за существование... Впрочем, чувство вины у меня так и не прошло, но сейчас я почти счастлив. Вы стали для меня семьёй. Особенно ты, Лизель. О да, все эти месяцы, что мы ведём игру в прятки с безжалостным чудовищем, он, будто, негласно извиняется за своё присутствие, за тот факт, что его сердце бьётся и уцепилось за жизнь, вместо кого-то другого. -И ты моя семья, Макс. Опускаюсь рядом с ним на колени и обнимаю так крепко, как только получается, кажется, у него сейчас хрустнут рёбра. Около него тепло и сердце начинает биться быстрее. Никто и никогда за ним не придет и не заберёт у меня. Даже Гитлер. Я. Ненавижу. Гитлера. Поднимаюсь, забираю скомканный газетный лист и собираюсь идти к лестнице. Сейчас скормлю печи то, что раньше было кроссвордом и завёрнутые в него шёлковые перья. Эту газету я нашла возле полусгнившей скамьи, недалеко от лавки отца Руди. Газета была почти новая, не считая, наполовину оторванной последней страницы. Мы прочитали её от корки до корки. Четыре раза. Этот кроссворд на восьмой странице, Макс разгадывал особенно долго, а я знала в нём только два слова: "нация" и "коромысло" , оба по вертикали. Его мелкие округлые буквы, выведенные лёгким нажимом карандаша, изящные жесты. Сердце как будто согревается от керосиновой лампы, загорается и в него вонзаются мелкие острые иглы. Игла за иглой. Неужели кто-то стал мне дороже, чем Руди?.. Хоть он и был моим самым надёжным товарищем и лучшим другом, это не отменяло того факта, что он оставался мелким, наглым свинухом, и останется им и впредь. Даже если он выиграет еще чёртову тысячу споров, я не стану его целовать. Макс-совершенно другое. Рядом с ним я чувствую себя в безопасности и мне совсем не хочется в его присутствии кричать и произносить те слова, которые я говорю, когда нашей с Руди команде забивают очередной гол. Или когда мы пробираемся в чужие дворы и воруем там яблоки. Не хочется произносить те слова, которые произносит мама. Сейчас я возьму мешок с чистым и выглаженным бельём и отправлюсь к дому бургомистра. Постараюсь не поддаться на этот раз соблазну, размахивать мешком так, что все птицы в округе разлетятся с деревьев, а увидев бы это мама, непременно,прошлась бы по моей голове деревянной ложкой. Остановлюсь на верхней ступеньке, стану смотреть на него; моё сердце, кажется, сейчас сломает ребра, выпрыгнет из грудной клетки и полетит к нему в руки. Я спущусь снова вниз, одним шагом переступив последние две ступеньки; подойду, тихонько, к Максу, встану на цыпочки, чтоб дотянуться. Он выше меня, как минимум, на целую голову и, обычно, я смотрю на него снизу вверх. Приблизившись вплотную, чуть коснусь губами его щеки и возьму за руку... Он наклоняется ко мне смущённо, берет мою руку в обе своих, подносит к губам и целует... -Нужно идти, маленькая. Роза ждет. Буду идти с этим чёртовым мешком и стараться запомнить, какое сегодня небо: свинцово-туманное, с рваными клочками ваты на нём-облаками, бетонно-серое-как пол и стены в подвале или всё-таки чуть голубоватое, с пробивающимися сквозь вату, лучиками солнца. Будет хорошо, если Руди по пути хоть на пару минут закроет свой рот и даст мне подумать, как рассказать о погоде человеку, который не видит её и не вдыхает воздух ранней весны. Рассказать о погоде лучику солнца из подвала. Будет хорошо, если идя по раскисшему подтаявшему снегу, удастся не промочить ноги и получится найти хоть одну газету... Вечером после ужина я снова спущусь в подвал к Максу. Увижу золотисто-карий взгляд, послушаю, ставший для меня родным, голос и расскажу ему, как закончился сегодняшний день.