Амнезия

Рукоять плетки упирается в мою голую грудь, поднимается выше, приподнимая опущенный подбородок. Задирая голову вверх, до тех пор, пока мои стыдливо полуприкрытые глаза не находят его холодные черные зрачки. Враг мой, любовь моя, отчего ты так красив? Моё великолепие, мой хозяин, моё воплощенное желание. Алекс — так он велел себя называть, и это имя ему подходит как нельзя лучше. Спокойный и уверенный. Взявший под управление все чувства. Похоже, не только собственные, а и мои тоже. Я еще не знаю, что он собирается делать со мной, и от этого предвкушения сладко ноет в груди. Сердце бешено колотится. Но это не страх, это дикий восторг летящего на тарзанке над пропастью. Когда адреналин вышибает последние остатки отключенного эндорфином разума. С первого взгляда на него я уже знал, что хочу доверить Алексу свое тело, позволить распоряжаться своими мыслями, сердце своё отдать ему полностью. Мне нестерпимо любопытно, что чувствует сейчас он, когда в его руках другое человеческое существо, послушное каждому его слову. Я не хочу помнить о том, кто я, не хочу помнить свою жизнь до этого момента. Все, что я хочу сейчас — это встать перед ним на колени и слушать его спокойный вкрадчивый голос, отдающий распоряжения. Выполнять их беспрекословно. Но он медлит. Молча внимательно рассматривает моё лицо. Как будто там есть на что смотреть. Белобрысые волосы, светлые ресницы, дурацкие конопушки. Серый бесцветный мышонок — вот кто я. — Брюки тоже снимай. Раздевайся полностью, — наконец раздается его голос. Мои руки немного дрожат, когда я расстегиваю ремень, когда отправляю брюки и исподнее туда, где уже лежит снятая некоторое время назад рубашка. Кожа тут же идет крупными мурашками. Больше от нервов, чем от прохлады. Я не знаю, куда деть руки, хочется прикрыть пах, но чувствую, что это не понравится Алексу, а злить его с самого начала и в такой ситуации — не в моих планах. — Встань на колени и положи руки на бедра. Выполняю его приказ, опустившись на студеный пол. Я познакомился с Алексом, пять лет назад, на первом курсе нашего политехнического, что одинаково благосклонно принимал и потомков дворянского рода, вроде меня, и выходцев из сословий попроще, к каким принадлежал Алекс, лишь бы голова на плечах имелась. Это было безумное желание с первого взгляда, я перестал владеть своим разумом почти мгновенно. Не мог сосредоточиться на лекциях, невпопад отвечал на вопросы друзей, глупо улыбаясь, а в груди и паху сводило сладкими судорогами — так я желал его. Я дразнил его, провоцировал, выводил из себя, привлекал его внимание всякими возможными и невозможными способами. Если он и злился, сказать по нему ничего было нельзя, он никогда проявлял внешне своих эмоций. Любимое слово Алекса — контроль. Он всегда полностью контролировал и себя и тех, до кого мог и желал дотянуться, он всегда был в курсе происходящего, он знал всё обо всех. Лишь меня он никогда не хотел замечать. Второе любимое слово Алекса — ответственность. Мне было безумно интересно, каким он может быть, если сорвать с него эту маску занудства и безразличия? Что скрывается в темных глубинах его души под коркой правильности и рациональности? И теперь, когда он неожиданно удостоил меня своим вниманием, спустя пять долгих лет, в это страшное время красного террора, когда по улицам родного Санкт-Петербурга текут реки крови, а души людей преисполнились смрадными нечистотами, мне стало страшно от того, что именно я могу увидеть. Алекс сказал, что любит жесткий секс, любит подчинять. Я ответил, что мне всё равно, я лишь хочу забыться. Он обещал помочь, если я полностью доверюсь ему. Для начала он собирался меня выпороть. И я согласился, у меня просто не было иного выбора. Алекс снимает кожанку, закатывает рукава своей рубашки из небеленого льна, обнажая крепкие жилистые предплечья с выступающими венами, расстегивает верхние пуговицы. Берет в руки недлинную кожаную плеть, однохвостую, измочаленную на конце. Кровь остывает в жилах и замедляет своё течение от осознания того, зачем он носит её с собой, от неотвеченных вопросов, почему и насколько хорошо он ей владеет. — Тринадцать ударов. Ты готов? Я мелко киваю, выдавая желание впасть в истерику, а к горлу уже подступает панический комок. Тринадцать. Я не знаю, сколько это — кот наплакал как много или мало так, что девать некуда. У меня никогда раньше не было подобных отношений. Меня никогда не били, стоящего на коленях, плеткой по спине. Может быть, моя психика не выдержит первого же удара и я позорно сбегу. Или разозлюсь и ударю его в ответ. А что, если разревусь? Постыдно, уничтоженно, от боли и жалости к себе. Я не готов к такому унижению. Алекс замечает мои ёрзанья и нервное сжимание подрагивающих пальцев: — Ты всегда сможешь остановить меня, — застывший серый лёд его глаз всего на мгновение покрывается едва уловимой ласковой дымкой. — Мы немедленно закончим. Я делаю глубокий вдох и снова киваю. Не сказать, что уверенно, но это согласие, тем не менее. Более того, это желание. Перед тем, что мне предстоит сделать, куда отправиться, я неистово желаю уничтожить прежнего себя, закопать и забыть его навсегда. Потому что знаю — он не выживет и утянет меня за собой. Плеть хлестко опускается на спину в области лопаток, ее хвост проходится по пока еще чистой, но уже начавшей гореть коже. Терпимо. Я понимаю, однако, что это была лишь примерка. Алекс следит за моей реакцией, за дернувшейся головой, за вцепившимися в бедра пальцами. В то мгновение, пока его рука поднимается, я думаю не о себе, я думаю о нём. От второго и нескольких последующих ударов, я дергаюсь, как от электричества, по спине начинает растекаться жар, прилив крови к коже ощущается как нестерпимо горячий душ. Я осознаю, что ко мне применяется не полная сила, но дыхание вопреки воле становится глубже в попытке компенсировать болевой синдром. Мысли опять возвращаются к Алексу. Что он ощущает, опуская плеть на мою спину? Как решает — ударить сильнее или приложить легче, расслабляя и успокаивая кожу. Очередной удар выбивает из меня эти мысли вместе со сдавленным ахом и шипением, оставляя лишь гул во внезапно опустевшей голове и прикушенную губу. Кожа начинает неметь. Надеюсь, он знает, что делает. Ауч-ш-ш. Восемь. Считаю про себя. Алекс не приказывал делать этого вслух, хотя я читал где-то, что в подобных ситуациях — это обычная практика. Надеюсь, таким образом он сделал скидку на мою неопытность. Происходящее само по себе для меня — огромный стресс. А уж считать вслух, когда дыхание настолько перехватывает… А-а-ау-х. Либо он настолько уверен в себе, что ему даже не нужно слышать мой голос, чтобы определить, насколько мне больно. Или это ему вообще безразлично? У-ф-ф-ф. Честно говоря, никакой романтики. Никакого возбуждения. Неизвестно, для чего я всё ещё это терплю. Руки не связаны, рот не заткнут. Почему не встаю, не требую прекратить? Любопытство? Да уже вроде всё понял. Вызов самому себе? Желание получить награду? Д-д-а дьявола ж твою душу нах, Алекс! Что ж ты творишь, извращенец ты гребаный. Алекс делает небольшую паузу, разминая кисть и меняя позицию — обостренными, словно обожженными слуховыми рецепторами, я отчетливо слышу, да что там слышу — спиной ощущаю его шаги и хруст пальцев. То ли устал, то ли хочет добавить красок, вернув чувствительность моей и без того несчастной спине, припекать которую начинает всё сильнее. В тот же момент меня посещает странное чувство азарта. Осталось совсем немного, и я уже почти жду следующего удара, который соединит нас с Алексом вместе не хуже страстных любовников, сливающихся в экстазе. Я уже почти хочу этого, я верю ему. В какой момент возникло это странное доверие? Несмотря на пронзающую моё тело боль, я уже понимаю, что смогу это выдержать. Что Алекс не сделает со мной ничего, что принесло бы реальный, непоправимый вред. Боль от тринадцатого взрывается с такой силой, что я почти теряю сознание. Выходит, сильно жалел он меня до этого. Вот оно как, когда по-настоящему. От такого точно останется след надолго. И хорошо, что останется. Пусть хоть что-то. Просунув мне руки под мышки, Алекс, точно ребенка, поднимает меня на ноги и прижимает к себе. С трудом соображаю, что творится вокруг, кто я и зачем. Эйфорическим туманом расплывается облегчение от того, что всё наконец закончилось. Боль понемногу отступает, к горлу подкатывает глупый восторг. Я ненавижу, когда меня хвалят. Все эти дежурные комплименты, фальшивые, натянутые, улыбки. Похвалы — квинтэссенция человеческого безразличия. Но находясь сейчас в объятьях Алекса, после того, что мы пережили вместе, я чувствую, что умру, если он не скажет мне, что я особенный, что совершил нечто выдающееся, что зажег свет в его глазах. И, словно откликаясь на мои мысли, он тихо шепчет мне на ухо: — Ты молодец! Так постарался. Как тебя можно не похвалить? Дрожь прошивает всё моё тело, и я уже не могу сдержать легких счастливых слез, приносящих облегчение, словно в детстве, утыкаясь мокрым лицом в его плечо в чистой рубашке. Он не злится, что я пачкаю её, лишь прижимает к себе, разгоряченному, пахнущему осенней травой, крепче, и утешающе гладит по волосам. Его частое и сильное биение сердца ощущается так явственно, что кажется, его сердце бьется прямо в моей груди. Я ощущаю, как завязавшийся в животе этой проклятой революционной осенью тугой узел тревоги, тоски и страха, ослабевает. Понимаю, что это ненадолго, пусть только на сегодня, но полученная анестезия сродни наркотическому приходу. Блаженное забвение накрывает меня с головой. Бедром я чувствую напряжение в паху Алекса и мой член, до этого безвольно поникший, отвечает на его желание. Алекс замечает это, еле заметно усмехается, затем вновь возвращает своему лицу прежнее выражение требовательного хозяина, и давит руками мне на плечи, заставляя вновь опуститься на колени. — Расстегни мои брюки и возьми в рот. Голос спокойный и почти ласковый. Но только почти. Сказано так, что ослушаться я не могу. Не потому, что боюсь, а потому, что тон его голоса лишает меня собственной воли. Будто всё моё существо только и ждало этого приказа. Словно это является высшим смыслом моего существования — выполнить его, ощущая себя на своем месте, в соответствии со своим предназначением. Имеется только одна проблема — я не умею делать минет. То есть я совершенно не против пропустить член в свой рот, облизывать и сосать его, но как только головка продвигается к корню языка и горлу — всё. Финиш. Фиаско. Испорченное обоим удовольствие гарантировано моим кашлем со слезами и совершенно не романтичными позывами расстаться с едой. И всё же, испытывая сильный душевный подъём, я с большим энтузиазмом берусь за дело. Звякаю пряжкой ремня Алекса, тяну вниз молнию, спускаю вниз брюки вместе с бельем. Моему взору открывается великолепное зрелище. Лакомство, достойное самых взыскательных гурманов. Невероятно гармоничной длины и толщины член покачивается перед моими глазами, блестя каплей смазки на зовущей головке. Отбросив сомнения, я решительно приникаю к нему губами, выделываю кренделя языком, втягиваю его с чувственным рвением. Мне хорошо от тугой плотности на языке, от ставшего прерывистым дыхания Алекса. Я верю, что на этот раз все получится, и смело толкаюсь горлом прямо на требующий моего внимания член. Чуда не случается. Моя живущая своей жизнью гортань испуганно сжимается, выталкивая посторонний предмет, на глазах выступают совсем не счастливые слёзы и я, издавая звуки, не приличествующие разумному двуногому существу, позорно отступаю. Повезло, что удалось сдержаться и не испачкать начищенные до зеркального блеска ботинки Алекса. — Так не пойдёт. Голос Алекса остается спокойным, но я всё равно прихожу в смятение. Подобное никому не понравится. Тем более, такому требовательному и авторитарному человеку. Он собирается снова меня наказывать? Но я уже исчерпал все ресурсы, чтобы снова переживать что-то в этом роде. Получается, на этом закончим. Рука Алекса захватывает в кулак мои волосы на макушке, аккуратно, но сильно, и запрокидывает голову чуть назад, немного выпрямляя линию, которую образует нижняя часть подбородка с горлом. — Открой рот. Шире. Большой палец второй руки он вводит в мой рот и надавливает вниз, заставляя челюсть раскрыться еще сильнее. Не давая мне опомниться, не давая возможности успеть испугаться, Алекс толкается членом в мой рот, вначале поверхностно, но с каждым движением последовательно увеличивая глубину. Его рука, удерживающая волосы, не дает отодвинуться, а палец во рту — хоть немного сжать челюсти. Часть его уверенности и спокойствия передается и мне. В конце концов, что я теряю, если попробую еще раз. Теперь, в случае если меня вывернет на его брюки, сам же и виноват будет. Меня бы, наверное, даже развеселила эта мысль, если бы не знакомая паника от ощущения приставленной к горлу головки, но Алекс тут же делает движение назад, и я расслабляюсь, выдыхая и вдыхая. В этот момент я чувствую, как моя гортань расширяется, пропуская в себя следующий толчок. Серьезно? Я сделал это? Чувства странные и смешанные, совсем немного больно, но все перебивает восторг от нового достижения. Теперь я просто обязан продержаться до конца. Стараюсь использовать моменты, когда горло освобождается, чтобы вдохнуть. Получается не каждый раз, слезы текут ручьем. Но я поймал момент, в котором отключился рвотный рефлекс, и мне действительно очень хорошо, пьяняще здорово. Я весь словно стал собственным чувствительным горлом, которое впервые в жизни смогло принять член, ощутить его мягкие движения в себе. Кажется, от этого даже кончить можно. Алекс не отводит взгляд от моего зареванного лица. Что на самом деле он там рассмотрел такого интересного? — Такой замечательный. Ты — лучший. О да, а как ты думал. Но преисполниться гордостью до краев мне не дает ощущение пульсации в горле и того, что по пищеводу течет что-то горячее. И это явно не гордость. Еще одно, что я никогда не мог сделать. Проглотить. Вязкая липкая субстанция не слишком приятного вкуса, забивающая носоглотку, — совсем не то, чем хотелось бы завершить момент взаимного удовольствия. Но сейчас моих хотелок никто не уточнил, да и сперма без соприкосновения с чувствительными рецепторами языка и носа принимается гораздо бодрее. Так что да, сегодня я — лучший. Это еще как посмотреть, кто из нас тут главный. Я обманчиво обольщаюсь этой мыслью, изучая глаза Алекса с мутной поволокой и выражение его лица, непривычно трогательное, уязвимое. Он не дает мне долго упиваться моей мнимой властью. Снова поднимет на ноги и с быстротой, граничащей с грубостью, толкает на кровать. Трудно сдержать громкое шипение, через которое прорывается сдавленный мат. Спина словно по адской сковородке вместо покрывала проехалась. Мои не оказывающие сопротивления руки Алекс пристегивает наручниками к изголовью кровати. Моё зрение тонет во мраке, создаваемом плотным темным шарфом на глазах. И в этот момент чувство полной свободы, полета, вседозволенности целиком охватывает меня. Сколько лет я запрещал себе чувствовать, запрещал испытывать эти порочные, мерзкие желания. Держался, задавливая их в самом зародыше в своей душе, заливая тоннами показного веселья, зашпаклевывая шутовством малейшие трещины, через которые ростки скверны могли просочится наружу, выставив меня на всеобщее порицание. Случайные одноразовые связи лишь усиливали чувство брезгливости и отвращения к себе. Лежа в пьяном угаре под незнакомцами, я ощущал себя еще большей мразью от их слов восхищения в мой адрес. Теперь же я свободен от всего этого. Это не я желаю порока, а порок завладел мною. Меня заставили. Избили. Связали и обездвижили. Теперь у меня нет иного выхода, как только подчиниться. Теперь вся ответственность за моё падение на тебе, Алекс. Восторг осознания настолько переполняет моё сердце, что я рассмеялся бы, как безумный, не чувствуя боли в истерзанной спине, если бы не трансовая истома, охватившая меня. Чувствую, как в меня медленно проникают влажные пальцы. Приятно становится сразу. Да что там приятно. От этого ощущения рот мгновенно наполняется слюной, и она, не сдерживаемая расслабленными и онемевшими лицевыми мышцами, вытекает из уголка рта. — Алекс. — Да. — Прошу. Возьми меня. — Ты просишь? — Да, Алекс. Умоляю. — О чем же? — Трахни меня. Пожалуйста. — Трахнуть тебя? — Да, Алекс. Я сделаю всё, что ты хочешь. Только заставь меня, наконец, забыть. Он делает это. И я теряю себя во времени и пространстве, не ощущая ничего, кроме горячей плоти, входящей в меня. Мои ноги на его плечах. Его пальцы, выкручивающие мои соски. Моя нетерпеливая задница, что жаждет принять его глубже. Все сливается в бурном, несущемся куда-то вниз потоке, который смывает все, что было до этого. Он распоряжается моим телом, словно игрушкой, вертя им, как ему вздумается, перестегивая наручники, меняя позиции. И всё начинается по новой. Его член, проникающий уверенно и сильно, словно диктатор, не терпящий возражений. Мои неровные движения навстречу — всем телом, всем существом. Его руки, заставляющие меня трепетать в блаженном экстазе. Мои всхлипы. Его шепот. Я могу только стонать и выкрикивать его имя, называя то хозяином, то подонком, то призывая боженьку. Хотя, как знать, кого именно я считаю в этот момент боженькой. Сначала мы кончаем одновременно. Потом по очереди. А потом я полностью пропадаю в нем, хотя это именно он во мне, но я уже не соображаю кто где, что и зачем делает. Насытившись сам и доведя меня до состояния полного опустошения, Алекс снимает оковы, обнимает меня, и мы засыпаем вместе, словно теряя сознание.

***

Сквозь сонную дрему раннего дорассветного утра я слышу щелчок входной двери моей холостяцкой квартиры, и понимаю, что ты ушёл. Единственный вечер, единственная ночь, единственная встреча. После этого — забвение. Амнезия. Мы с тобой договорились забыть обо всём. О том, как ты, сотрудник Чрезвычайного Комитета, пришел арестовать меня, белогвардейскую сволочь. О том, как твои глаза округлились, когда ты узнал меня. О том, как признался, что мечтал обо мне с первого курса. О том, что утром у меня будет всего четыре часа, чтобы успеть на паром, идущий до Финляндии. У тебя было то, что ты хотел вспомнить рядом со мной. У меня есть то, что я хотел бы забыть рядом с тобой. Но тебя, того, кто подарил мне жизнь и силы жить дальше, я не хочу забывать. Запомни и ты меня, Алекс. Вспомни меня.