Как я стал Джеймсом

Я стоял перед Волдемортом и смотрел в беспощадные алые глаза. Мне было совершенно не страшно. Почему? Потому, что я оказался "одноразовым". Ценность таких людей "всеобщее благо" не признаёт, так же как я не замечу потерю пенни, держа горсть мелочи в руке. И когда я умру, земля не остановится, магия не перестанет существовать, общество не рассыплется прахом. Мир просто этого не заметит. Я для него как бабочка-однодневка. Был и не стало. Друзья, конечно, расстроятся, но будут жить дальше. И это хорошо! Это нормально! Человек бесконечно важен всегда только для одного существа – для самого себя. В тот момент, когда смертоносный зелёный луч летел в меня, я это понял. На миг я ослеп, зависая в нигде, а потом, без всяких спецэффектов, туманов, переходов, я, проморгавшись, очутился на Прайвет-драйв, сидящим на влажной земле. Во дворе дома моего неслучившегося детства. Было темно, пахло смятой травой и майской ночью. Ощупав себя, не нашёл новых повреждений. Всё то же замызганное худи, все те же джинсы в саже, надорванные на колене, всё те же руки со сбитыми костяшками. Мои мантия и палочка остались в Запретном лесу. У меня был только я сам. "Человек приходит в этот мир один и уходит одиноким". Не помню, где я это вычитал, но тогда меня очень расстроила эта фраза. Я был тотально одинок всю свою недолгую жизнь. Лишь сейчас до меня дошло, что сказано это к тому, что совершенствовать надо в первую очередь себя, а не мир вокруг. Потому что мир может существовать без тебя, а ты для самого себя и есть весь мир. Интересно, что меня спасло в этот раз? Кровной защиты уже не было. Жертва? Возможно. Воскрешающий камень, который я так и не смог выбросить, сейчас лежащий в кармане джинсов? Вероятно. Впрочем, не важно. Я жив и должен завершить миссию. Шрам закололо и мне в голову ударило: а как же крестраж?! Ведь весь смысл моего самоубийства был именно в том, чтобы избавить Волдеморта от возможности возрождения! Я вцепился в лоб и ощутил под пальцами вспухший шрам. Кожа была скользкой от крови. Кажется, крестража нет. Я чувствовал необычную чёткость мыслей и... безмятежность. Словно зло, затаившееся во мне, фонило и понял я это, лишь избавившись от него. Надо обработать рану и возвращаться. Без палочки я ноль, но миссис Фигг, кажется, не переехала. Воспользуюсь её камином. Палочку подберу на месте. Погибших так много, что они валяются на поле боя прямо рядом с телами. Вытерев лоб краем худи, я поковылял в сторону белеющей двери кухни. Я знал под каким камнем спрятан ключ от дома. Помимо желания умыться, невыносимо хотелось пить. И туалет посетить не помешало бы. Нет ничего нелепее обоссавшегося героя. Дурслей орден Феникса вывез почти год назад, незадолго до моего семнадцатилетия, но дом они не продавали, по сути, законсервировав до лучших времён. Мне, вдруг, подумалось, что Дурслям со мной было не легче, чем мне с ними. Да, я зеркалил ненависть и небрежение. Но только сейчас я понял, что истоком их ненависти являлся банальный страх. Я для них был кем-то вроде Волдеморта. Постоянная угроза ребёнку, положению в обществе. Риск, что ими могут заинтересоваться спецслужбы. Споткнувшись обо что-то, чертыхнулся. Неожиданным препятствием оказался игрушечный самосвал. У Дадли в далёком 87 был такой. Как я ему завидовал! Хмыкнув, я огляделся. Дом, в котором я вырос, но так и не ставший для меня домом. Семья, меня вырастившая, но так и не ставшая мне семьёй. Я был капелькой масла в банке воды: болтался, но не смешивался, отторгаемый, чуждый. Мне, неожиданно, стало жаль и себя, и Дурслей. Дамблдор был не прав, отдавая меня в их семью. Хотя, учитывая, что я видел около часа назад в Омуте памяти... Трудно назвать заблуждающимся человека, который спланировал всё от и до. Даже собственную смерть использовал на благо. Так что да, меня Дамблдор не пожалел. Но и себя не пожалел тоже. В гостиной, вдруг, зажёгся свет. Наблюдатели? Я осторожно заглянул в окно. Дядя Вернон сидел перед телевизором, тётя Петуния устроилась рядом, а маленький Дадли сосредоточенно ковырял что-то на ковре у их ног. Я опешил. Но как?! У меня галлюцинации? Может я всё же умер? А потом в гостиную вошёл мальчик: щуплый, взъерошенный, трогательный, в висящей мешком одежде и моих очках. Да это же я! Застыв от удивления, жадно всматривался в себя самого. Маленький я, тем временем, медленно и сосредоточенно нёс тяжёлый поднос с чашками. Помню этот момент. Сейчас Дадли поставит мне подножку, я упаду, порежу подбородок о край разбившейся чашки, и получу пиздюлей от дяди Вернона. Совершенно не думая, за миг до падения аппарировал, подхватив малыша под выпирающие рёбра, отшвырнул поднос, "замариновал" Дурслей Петрификус Тоталус и рухнул на диван напротив окаменевших статуями родственников. Ребёнок замер как суслик, судорожно вздохнул, медленно повернул ко мне голову. Страха в зелёных глазах не было. Только любопытство и восхищение. Неужели я был таким отчаянно бесстрашным в детстве? Впрочем, я ведь ушёл с Хагридом в своё время. А лесник совершенно определённо не был похож на фею. – Кто вы, мистер? – голос был требовательным и я ощутил, что малыш неосознанно подпустил в него магии. Он даже не понимал, что пользуется ей, как мы не осознаём своего сердцебиения или дыхания. Зрачки были расширенными, рот приоткрылся и я понял, что он хочет услышать. Я – это ведь он. А он – я. – Тот, кого ты так ждал, – сказал я осторожно, не отпуская взгляда. Глаза распахнулись неверяще, зрачки мигнули, рот принял форму буквы О. – Папа! – вскрикнул Гарри, крутнулся и обнял меня тонкими ручками за шею цепко, не оторвать. Так я стал Джеймсом. И понял, что даже взмах крыла бабочки иногда может изменить мир.