***
Артем из кубка пьет последним — и ничего при этом не меняется, потому что он и так пьяный: от радости, от адреналина, от бешеного, безумного кайфа жизни. Вокруг кричат и обнимаются, и то и дело кидаются опять качать Ероху, который забил "Краснодару" последний — на последней минуте, все как "Зенит" любит. Но забил же, забил, и теперь они чемпионы, и Артем вместе со всеми, сбылась мечта! В кубок опять льют шампанское, Артем вопит радостно вместе со всеми и передает кубок Богаданычу, обнимается — кровь кипит, бурлит и пузырьками скачет в голове, ничего не болит, ничего не страшно. Заба с Анюком обнимают его, а он их, и просто слезы на глаза наворачиваются— потому что Артем вспоминает то, что еще полтора месяца назад было и что все, от журналистов до врачей, объясняют только и исключительно чудом: овощ, который без всяких последствий снова стал футболистом. На котором даже шрамы операционные сошли за три дня — в одном месте только остался кусочек неровной кожи, слева над ухом. Как зарубка на память. На погоду там чешется всегда. Вот как сейчас. Артем трет пальцем шрам. Выворачивается из объятий и идет к шкафчику, достает телефон, смотрит новости. Ничего. Даже те, что три недели назад были — на нет сошли. Артем для верности забивает поиск. Ничего. Солнце внутри тускнеет. И вспоминается почему-то старик, которого Артем на днях возле машины своей видел. Стоял просто, на небо смотрел — и Артема аж прострелило по сердцу в этот момент, потому что вот только, как всегда в Питере — дождь шел с совершенно ясного неба, и старик этот был как светом облитый, и абсолютно... Артем даже слова не мог подобрать. Просто повернулось где-то внутри от осознания, что и Артем вот так же — старым будет совсем, будет стоять и смотреть в небо, и будет совсем один, и не будет ему дела ни до кого в мире, наверно, потому что дождь вот, и небо, а что еще важно, кроме как дышать? А потом старик увидел его. Отвернулся и пошел прочь, опираясь на палочку, и спина у него была совсем не старческая, прямая, и Артема опять резануло — потому что почудилось знакомое в этом. У Игоря была вот такая осанка. У Игоря, пропавшего бесследно. — Ничего? Это Богданыч, конечно. Волшебный человек: даже в таком угаре радости всех видит. И понимает все. Хотя ему Игорь ведь тоже не чужой был. — Нет. — Артем убирает телефон. — Ничего я все-таки не понимаю. Как же так-то? Семак только головой качает. Что тут скажешь: за месяц уже у всех версии кончились, даже у журналистов, которые каких-то любовниц Игорю понапридумывали и криминальных связей. А Артем, когда все вменяемые варианты исчерпал — пришел к выводу, что Игоря инопланетяне украли. Может, учатся сейчас у него на Марсе в футбол играть. Во что-то другое Артем верить отказывался категорически: для той херни, которую писали, Игорь слишком хорошим был, да и родителей бы никогда не бросил вот так, а в то, что он неживой... нет. Просто нет и все. Зато с инопланетянами было логично: они, наверно, копию сделали, как робота, копия в банк пришла, все такое. Артем и во время празднования про это думает — вспышками и рывками. И когда засыпает, и все кружится — все-таки сто лет не пил. И когда голова болит с похмелья, и когда с родителями в Москву едет — а там уже почти совсем лето, липы отцветают, и даже сквозь загазованный воздух пробивается запах вызревающего жара. А новостей нет. Никаких. И тогда Артем решается. Хочешь хорошо сделать — сделай сам. Первым делом он знакомство сводит с одним следаком из группы, которая дело ведет. Тот, правда, футбол не любит (и слава богу, а то болел бы он за "Спартак" или за покойное питерское "Динамо", и что потом?) но зато бокс обожает. На этой почве они с Артемом и сходятся. А дальше Артем просто по-человечески просит: расскажи, как там что? Можно бы по-хитрому, но вся хитрость у Артема ушла в то, чтобы по инстаграму (редко обновляемому) выяснить, на какой бой следователь Максимов билет купил. И поблизости как-то оказаться, и разговор завести. Максимов, надо отдать должное, в положение входит — не особо охотно, правда, потому что нарушение все-таки, а дело и так громкое и осточертело всем хуже горькой редьки. Я ж не журналист, Артем тогда говорит, и пытается ком в горле обратно загнать, чтоб беседовать не мешал и человека не пугал. Но видимо, это на Максимова впечатление и производит. И через несколько дней у Артема на руках копия дела — с допросами, с фотографиями... — Если узнают, что я тебе это отдал — сам понимаешь, — говорит Максимов мрачно. — Сожгу, — Артем обещает. — А что не сгорит, съем. — Запор не наживи, — усмехается следак, красный он и грузный, и уставший до чертиков, и на отца чем-то похож. Профессией, может. Не одна и та же, но все-таки. — Ты правда думаешь, что найдешь что-то, что мы проглядели? — Не знаю. — Он кладет руку на папку, и аж пальцы зудят, та хочется открыть поскорее, делать хоть что-то начать уже. — Может, и найду — потому что во что угодно уже поверю, кроме того, что все кругом за логику выдают. Максимов понимающе кивает. — Слушать противно? — Угу. — Даже мне противно. Я его, конечно, не знал, футболом не интересуюсь. Но на работе за ЦСКА болеют, да и опросы... Кажется, нормальный он был мужик. — Не нормальный. Настоящий. — Угу... — Максимов поднимается из кресла. — Ладно, поеду, поздно уже. — Чаю не хочешь? — спрашивает Артем. — Выпить я хочу. — мрачно отвечает Максимов. — Задолбало меня все, ты не представляешь. И ты прости, конечно, но если месяц прошел, а толку нет — значит, и не найдем мы его. Живого — точно не найдем. — Вы не найдете,— кивает Артем. — Тоже мне, Шерлок Холмс... Что думаешь, он в эти, чертоги разума засосался, что ли?! Артем смотрит на папку— пухлую, с обтрепанными углами. — Так не хочешь чаю? — Не. Спасибо. Потом Максимов уходит. Артем закрывает за ним дверь и чуть не бегом возвращается в комнату. Он чувствует себя собакой сейчас, каким-нибудь сеттером-переростком, идущим по следу, рвущимся вперед на запах добычи. Тоскливым ушастым сеттером, воющим в пустом дворе от одиночества и безнадеги. Артем читает всю ночь— показания, протоколы, запросы, отчеты, результаты проверок. Копия игоревой фотографии стоит на столике, прислоненная к кубку, который Артем получил еще в школе. У кубка облезлая темноватая ручка. Фото — зернистое,в полосках от плохого принтера. Лучше бы на телефон... хотя оттуда, говорят, хрен что удалишь до конца, так что правильно Максимов рисковать не стал: бумага, она бумага и есть. Люди, люди, огромное количество людей, просеянных сквозь частое решето, десятки людей, которые могли что-то видеть, знать, помнить — но не помнили и не знали ничего, и вот Игоря нет теперь, а Артем валялся тогда в больнице с перевязанной головой, как Шариков, и никому поверить не мог, кто говорил, что, мол, оперировали, что шансов не было. У него даже голова не болела! Теперь болит. И глаза слипаются. И мозг тоже склеивается весь в один комок с буквами и шершавой бумагой. Он откладывает папку в сторону, трет руками лицо. Еще чуточку. Вот до конца сейас дочитать — ну или просто просмотреть — и лечь, а дальше мозг сам все упорядочит во сне. Так часто бывает. Артем так в школе к контрольным готовился — когда приходилось.Не все ж коту футбол. Он усмехается и снова начинает листать: кассир ОПЕРО Сбербанка, начальник отдела по работе с ВИП-клиентами, риэлтор, сторож... Все. Надо спать. Папку Артем кладет себе под подушку — это тоже детское, он верил когда-то, что если положить под голову книжку, которой не знаешь, то проснешься, а она вся внутри. И чего его-то инопланетяне не украли! Он бы тоже мог их играть научить, и анекдоты бы рассказывал, и вот эту идею им продал — ну или выяснил, как они ее уже воплотили. На кой черт им Игорь-то сдался, именно Игорь... Спать. Немедленно. В 10-34 утра Артем открывает глаза — и знает, что ему надо сделать. Для начала. Через три с лишним часа пути навигатор говорит, что надо свернуть с М-11. Артем сворачивает, и очень быстро понимает, что внедорожник — вещь. И жаль, что у него не внедорожник. Вперед идет не дорога совсем, и не тропа, а чисто русское направление, лишь слегка обозначенное кочковатой колеей. Она ведет через лес, потом через поле, упирается в какую-то еще дорогу — вроде как поселковую, но Артем не уверен, потому что если деревня тут и была, то лет пятнадцать назад. Покосившиеся мертвые дома и тишина, даже птиц, кажется, никаких нет. Рев мотора оглушает, а потом идет дождь стеной; Артем все едет, медленно, проваливаясь в ямы и с ужасом ожидая, что вот-вот застрянет в одной из них, и конец. Но не застревает. Дождь кончается. Машина ползет сперва по раскисшей тяжелой земле, потом опять через поле, утыканное редкими березами, заросшее жесткой высокой травой, достающей почти до крыши. Навигатор молчит — видать, от сильного замешательства, и велит повернуть на юго-запад. То есть назад. Артем, выматерившись, выключает все и достает бумажную карту. Старую, отцову еще, в Советском Союзе изданную, царство ему небесное. У Артема в багажнике, помимо всякого нужного автомобилисту, еще и спальник есть, и еды на два дня. И веревка. И изолента. Россия все-таки, а не Япония, тут одними технологиями не проживешь. Хрумово, оказывается, та деревня называлась. А Кудеево — через 35 километров, и едет Артем, видимо, правильно— но главное тут не это. Главное, чтобы мост вот этот, через какой-то непонятный ручей— на месте был. Потому что тут, конечно, по обстоятельствам — но при худшем раскладе придется дальше пешком топать. Мост на месте. Ехать по нему, правда, страшно до чертиков, но в конце концов, даже если провалится— не в пропасть же лететь. Машину только жалко... Артем аккуратно въезжает на шаткую деревянную хреновину,от которой бы и Индиана Джонс перекрестился — и тихонечко-тихонечко двигается вперед, и выдыхает только на другом берегу мелкой реки, которую и не видать почти за кустами и камышом. "Бамос!" — думает Артем, два километра всего осталось, и на месте. Зря он так, конечно. Всегда же: обрадуешься раньше времени, а потом подвеску ломаешь об какой-то дурацкий камень. Может, и не подвеска. Но судя по звуку — она. Артем выбирается из машины, утопает тут же по колено в мокрой траве и грязи. Принюхивается — не пахнет ли дымом. Так всегда бывает: если жилье, то дымом пахнет: ну и что, что лето, и солнышко припекает, и комары зудят как не в себя. Должно же повезти?! Но не везет, нет: пахнет лесом только, да болотиной, да бензином еще. И жрать охота. Артем вынимает из багажника сумку с едой, достает термос. Смотрит на сотовый. Нет связи. Дивно. Он взваливает сумку себе на плечо и, закрыв машину, идет вперед, ни о чем уже не думая. Он с комарами беседует, которые не нарадуются, что им столько еды привалило. Дети Карпина, твою мать. А потом, минут через пятнадцать всего — утыкается в забор. Добротный такой. Из сайдинга. Уфффф. Осталось найти ворота. Артем ищет их минут десять, глазам своим не веря, а потом все-таки сдается: ставит сумку наземь и подпрыгивает, пытаясь заглянуть за забор. ТОлком ничего, конечно, разглядеть не удается — кроме крыши небольшого и, судя по добротной черепице, крепкого дома. Но это и отсюда было видно. — Да что ж за херня, — бормочет Артем и уже громче добавляет: — Охуеть просто! И начинает молотить кулаками по железным листам. И с облегчением слышит — наконец-то! — лай собаки. Значит, кто-то тут точно есть, потому что раз собака только сейчас залаяла, значит, глухая, а хороший хозяин глухую собаку в беде не бросит, а хозяин наверняка хороший — потому что Игорь бы не нанял кого попало свой же дом сторожить. Не такой он был, Игорь-то... какое, нахрен был! Звук ударов по железу уже в костях отдается, и руку сбил, и надо бы поискать тут палку, что ли... — Кто там? Артем резко опускает кулаки — и такая тишина кругом воцаряется... даже комары словно притихли. — Здравствуйте, — говорит он громко и почему-то замолкает. — Ну здравствуйте, отвечают из-за забора после очень долгой паузы. — Чего надо? Вот тут Артем теряется немного, потому что... ну вот забор. И там человек за ним. А у Артема по сути теория про инопланетян — и как он ее, спрашивается, излагать? — Мне поговорить, — в конце концов произносит он. — С вами. Вы же сторож, правильно? Павел Федорович? — Иди отсюда, — говорят из -за забора, и опять после паузы, а Артему в это время на шею садится какой-то особенно могучий кровосос— то есть он, судя по всему, давно там сидел, судя по количеству крови на ладони, которой его Артем прихлопнул. И вот от вида этой крови, и от того,как чешется шея, и от проклятого забора Артема накрывает так, как редко когда было. — Значит так, блядь. Ты меня сейчас пустишь и на вопросы все нахуй ответишь, понял, мудила— извини, что я так с пожилым человеком! — Это с хуя ли я буду тебе на вопросы отвечать? — интересуются с той стороны тоже очень неприятным голосом. — А с того, что иначе я тут буду тебе барабанить по этому ебучему забору всю ночь! — Молоти. У меня тут как раз ружье новое, все искал, в кого пострелять. — А я быстрый, хер попадешь! — Артем убивает еще одного комара, на этот раз на щеке. Что за жизнь, а: даже по морде дать — и то себе только прилетает! — Мужик, серьезно. Я сюда хер знает сколько добирался, машина заглохла, телефон не ловит. Человек ты или нет, в конце концов? Сперва тишина. Долго. А потом грохот какой-то, и слева от Артема половина железного листа так бодро в сторону отползает. — Вот и правильно, — говорит Артем, подхватывая сумку. — А то ружье, бастионов понагородил, тоже мне, форт Байярд. — Заткнись, — говорят ему все еще из-за забора, и вот тут Артема вдруг почему-то продирает морозом по коже. Что-то... неправильно будто, совсем неправильно. Но ворота открыты уже, и в широкой щели видна высокая трава. Хотел прийти? Пришел, поворачивать поздно. И Артем входит во двор. Трава высоченная — ему выше колена. У дома — и правда крепкого — надрывается большой рыжий пес. А сторож идет по протоптанной тропке к дому, и спина у него прямая. И палочка, на которую он опирается, припадая на правое коле, тонет в густой траве. Артем трет лоб ладонью. Чешет шею, щеку, подбородок. Потом притворяет ворота и идет следом — через заросший участок, на котором нет и следа грядок, клумб или даже мангала какого-то завалящего, на невысокое крыльцо, в темные сени, в маленькую сумрачную комнату... — Что спросить хотел? — Сторож оставляет в сторону палочку, садится с трудом на стул у здоровенного старого стола с резными ножками — как будто бутылки одна на другую поставлены. Артем не отвечает, потому что ощущение неправильного так и не уходит, так и дерет по спине железными когтями. Как будто... но он не может поймать мысль, определить нарушение, от которого аж потряхивать начинает. Сторож вытирает лицо рукой, сидя вполоборота — Артем смотрит на морщины, набрякшую мочку уха, торчащую из складок на шее щетину, трясущиеся пальцы. — Так и будем молчать? — спрашивает старик, и в Артема словно громом бьет. — Вы тут все время живете? — спрашивает он, и аж натягивается весь, вслушиваясь. — Да. — А в Москве не были недавно? — Нет. Все? — А машины у вас нету? — Не вожу. — Плохо видите, да? И вот тут старик вскидывается все-таки — голову поднимает, сдвигает седые брови и как будто сморщивается еще больше, а глаза горят злостью, как два черных угля. Артема уже свело всего, и мозг будто веревками стянуло — не может быть, не может, как же так... а старик сипит зло: — Или говори по делу, или выметайся. Артем на негнущихся ногах подходит к нему и на колени встает, и еще сгибается, пытаясь заглянуть в глаза старика — а тот уворачивается, прячет взгляд, и вместо того, чтобы матом заорать, вдруг закрывает лицо ладонью. — Игорь? — выдыхает Артем, и кажется, на этом у него весь воздух в груди и кончается. — Блядь... — бормочет старик, все еще пряча лицо.***
Кажется — оглянись, а она улыбнется из дальнего угла, где раньше висела икона. Теперь не висит — Игорь убрал, потому что не узнает уже, во что верить, и это самое тяжелое. Не постоянная боль (он и не знал, что старики живут как футболисты, только без их привилегий), и не осознание убывающей с каждым днем пустой жизни, и даже не злость на себя и вина перед родителями, с которыми бог знает, что теперь будет. Самое тяжелое — знать, что сказок не бывает. Ни детских, в которых приходит спасение в последний момент, ни взрослых, где кто-то большой и добрый после всех мучений готов подхватить тебя на руки и погладить по голове. И еще надежда, то и дело оживающая за пятью железными дверями — вдруг?.. Он оглядывается. Она и правда стоит там — в черном пальто, длинные рыжие волосы лежат на плечах, пальцы белые, гибкие, тонкие, и один из них возле пухлого бесцветного рта — чшшшшшш… — Как… как… У Артема лицо серое, глаза выпучены, рот приоткрыт. Надо делать что-то, пока Игорь его опять не пережил, так что Игорь встает, ковыляет к бочке, черпает воду пластиковым ковшиком и весь его, с маху — выплескивает в лицо гостю, потому что понимает, что не донесет. И не дойдет. Вода плюхается у артемовых ног. Артем смотрит на лужу, на залитые носки кроссовок, потом на Игоря. Вскакивает, бросается к нему и обнимает. И плачет, гладя по голове тяжелой ладонью. — Господи, — говорит, — господи. Господи. Я же тебя потерял. Она за его плечом, Игорь знает. Но ему не видно ведь, даже если на цыпочки встать — не заглянешь. И потому он обнимает тоже, прижимается щекой к огромной груди и сдается сто лет как забытому теплу другого человека, никуда не хочет выходить из кольца этих рук. Как будто весь мир вернулся к нему, и жизнь вернулась, он откроет глаза — и все как раньше. Но Артем размыкает объятие, хоть и не выпускает — отодвигается, и спрашивает кривящимся от слез ртом: — Как же так случилось-то, а? Ты заболел? Игорь, заболел? Если болезнь, то можно же вылечить, наверно, ну или хоть как-то… Игорь, что ж ты, а? — Нельзя это вылечить, — отвечает он, и его жизнь, отступившая было, обрушивается на него снова. — Почему? Откуда знаешь?! — Знаю, Артем. — Да откуда?! На меня посмотри: мне говорили, я выжить-то не должен был, а через три дня… Вот тут Игорь рвется в сторону — как уж может теперь, и у него получается, потому что Артем, видать, от неожиданности опешил. Только рывок для его колена, да еще без палочки, слишком сильный выходит, и он падает, конечно. На пол прямо, на частую елочку линолеума, а она стоит в углу и головой качает укоризненно — чшшшш. Он кивает часто — помню, чего уж — и тут Артем опять оказывается рядом, и руки его, и лицо, и как же он надоел-то господи, как вымотал, и с чего, спрашивается, Игорь так полюбил его, что жизнь свою ему передал! Разве оно того стоило — вся его жизнь непрожитая против огромного тела, которое до краев теперь было этой жизнью переполнено, двигалось без помех, радовалось, мельтешило и каждую минуту праздновало?! Разве стоило оно маминых слез и отцовского горя, постоянной безнадежной боли в каждом суставе, этого… всего… — Уйди, — хрипит Игорь. — Дай помогу встать. — Уйди!!! Артем — вот чудо-то — делает что сказали. Не совсем, правда — просто Игоря выпускает из рук и отодвигается чуть — но и от этого легче. И так они и сидят вдвоем, друг на друга не глядя. А может, Артем и смотрит на него — Игорь не знает, потому что глаза у него закрыты. Но и там, под веками, она — рыжие волосы, длинные пальцы обхватывают вытянутое лицо, постукивают по вискам. Чшшшшш. — Ты душу дьяволу продал, — говорит Артем уверенно. Сердце Игоря подпрыгивает так, что он аж открывает глаза и смотрит в пепельное лицо — а ведь не хотел! Артем моргает красными веками. — Или все-таки инопланетяне. — Какие инопланетяне? — спрашивает Игорь устало, хотя тоже не хотел. — Не знаю. Зеленые. С хвостами, и локаторы вот тут. — Артем подносит ладони в вискам, растопырив пальцы. — Почему? — Не знаю. Тебя месяц ищут. — Ищут пожарные, ищет милиция… — Угу. — А нашел ты. — Угу. Хочешь сделать хорошо, сделай сам. — Артем молчит недолго, потом спрашивает: — Не интересно, как я смог? Ему интересно, конечно. Так, что аж губы сводит, интересно — почему вообще искал? Игорь качает головой. — А я расскажу! — Артем явно злится, нет бы отвязаться! — Я одному следаку из группы, которая тобой занималась, кучу бесплатных билетов на бокс достал, кое-как уговорил мне дело дать, читал его по ночам… — Ну молодец. — Знаю, что молодец. И пока я его читал, я подумал — ты готовился как будто. Родителям письмо прислал, что через год вернешься, деньги снял, кучу взносов везде сделал, дом этот… — То есть я на другую планету собирался? — хмыкает Игорь, опять против воли. — Логика. — Именно, что логика! Это меньше фантастика, чем то, что ты американский шпион. — Что, такое тоже говорят? — Что только ни говорят. И все мимо, я-то знаю, любой знает, кто тебя знает. Артем это с такой горячностью и уверенностью произносит, что Игорю даже смешно становится. Знает он... — Мы с тобой только на поле и встречались. В сборной еще. — Ничего, мне хватило! — так же горячо отвечает Артем, и вдруг никнет, захлебывается этим своим жаром. Опускает голову. Потом, помедлив, накрывает своей его руку — морщинистую, в пятнах. — Поехали со мной? А? Я тебе помогу, правда, все помогут. Тяжелая у него все-таки ладонь. — Я тебе сказал уже. Тут не поможешь. У меня в гараже машина стоит, я тебе дам. Поезжай домой. Только пожалуйста — не говори никому. — Игорь… — Все. — Да не все же! Что с тобой случилось? — Неважно. — Охуеть «неважно»! Ты хоть знаешь, что у тебя дома творится?! Отец седой совсем, мать говорить толком не может — мы с Богданычем ездили, я до сих пор забыть не могу! Ладно, я тебе чужой, на меня наплевать, но их-то ты как бросишь?!! Они там с ума сойдут от счастья, что ты хоть живой, неважно какой!!! — Да заткнись!!! Это ты нихера не знаешь, ты… Дом вздрагивает, весь, от фундамента до крыши — еле заметно, рябью, гулом в костях. Игорь вскидывает голову, смотрит в угол, а она смотрит на него, качает головой, поджимая телесного цвета губы, которые похожи то ли на опухоль, то ли на длинный вздувшийся шрам. У них был вкус молока с медом, и они были скользкие, как пенка на этом молоке, и он чувствовал щекой, как становятся упругими ее пальцы, пока они целовались, целовались, целовались… — Куда ты смотришь? — хрипло спрашивает Артем. — Никуда, — отвечает он, или думает, что отвечает, потому что она опять качает головой, и рыжие волосы колышутся, как степная трава под ветром. Тяжелая ладонь ложится ему на щеку — ласково, невесомо почти. Игорь моргает. Глаза Артема — синие, в светлых ресницах, и в них такая нежность испуганная плещется, и столько ее, что Игорь дышать перестает. — Игоречек. Милый. Ну поедем домой, а? Пожалуйста, прошу. — Нет… — Ладно. Тогда я тут останусь. С тобой, — шепотом, и такие глаза, что смотреть в них больно, а не смотреть нельзя, будто у океана стоять: и вошел бы, и страшно. «Зачем, — думает Игорь, — зачем же тебе?..» — Я без тебя не уеду, Игоречек. Не могу я без тебя, понимаешь? И вот тогда по нему самому дрожь идет, цунами, катастрофа, после которой уже неважно, что случится. Все равно ведь умирать. Игорь руку из-под артемовой ладони выдергивает, кладет ему на затылок, притягивает к себе рывком и — целует.***
Артем думает, что умрет сейчас, или засмеется, или разрыдается опять, как маленький — только горше и сильнее, потому что слишком много внутри, так много, и все рвется наружу, и сердце цветет звездами полыни, и ребра трещат. Будто космос внутри у него, полыхающий и безмолвный, и весь он — Игорю, весь — из него, а живет — в Артеме, а куда ему столько одному, и если бы можно было сейчас, если б только он знал способ стать сейчас с Игорем одним целым, из себя выпустить и ему отдать без потери, первозданное, как есть — он бы сделал. Но Артем не знает способа, никогда не знал. Может, потому они и здесь сейчас — что Артем так и не нашел ничего за столько лет, просыпался со звездами на губах и шел чистить зубы. А от Игоря пахнет старостью, жареными макаронами пахнет, и губы у него сухие совсем и лишь на мгновение — яростные, а потом уходит все, и они просто прижимаются ртами друг к другу. Рука Игоря на его затылке слабеет, холодом тянет, мир у Артема внутри рвется в клочья — беззвучно и тускло, как и бывает в вакууме, и это так страшно, что он не выдерживает тишины. — Игорь, — бормочет он, покрывая поцелуями морщинистое лицо, — Игорь, хороший мой, Игоречек, я же, я… Игорь дрожит весь, или дом дрожит, весь мир ходуном ходит — Артем не знает, да и все равно ему. Надо выпустить наконец-то, во сейчас выпустить, пока не погибло еще все в тишине и тьме; он припадает губами к губам, целует так, как всегда мечтал — нежно, и жарко, чтоб все забыл, чтоб забыл, кто они оба и где, что нельзя, что не бывает так! Чтобы только одно знал — как Артем любит его. Без памяти. Без меры. Игорь стонет под его губами, за плечи обхватывает, прижимается — Артем гладит его щеку, чувствуя пальцами складки кожи, умирает от горя и нежности и целует, целует, отдавая и горе, и нежность, и смерть, и ярость, и тишину, пока не остается внутри только тихое солнце. Тогда он отстраняется, смотрит Игорю в лицо — а тот на него, и столько горечи в темных глазах! — Игорь… — шепчет Артем ему в губы, прежде чем поцеловать снова. Солнце вспыхивает и гаснет. И потом — ничего. Женщина в черном пальто сидит по-турецки у него в ногах и качает что-то круглое в своих пальцах. Артем, с трудом разлепив глаза, пытается приподняться и разобрать, что там. Она поднимает руку, показывает пластиковый лабиринт с шариком внутри. Шарик, треща, проваливается на несколько уровней вниз. — Я тебя помню, — говорит Артем. — Это вряд ли, — усмехается она. По голосу понятно, что усмехается: лица не видно за рыжими полосами, жесткими, как ковыль. — Друг твой помнит, но ему положено. Пока. А тебе нет. — Почему? — Что — почему? Не положено? — Пока. — Ну, потому что не надо такое помнить, а то и крышей съехать недолго. Я его про это предупредить не успела, вечно что-то, да забываю, но кто ж их помнит, все-то инструкции. — Так это вы его так? — спрашивает Артем и сам поражается своему равнодушию. Будто не с ним это все, будто через пять бетонных стен доходит далеким эхом. — Ну как тебе сказать… Он бы не разрешил, я бы не сделала. Но ты его не вини: соблазн страшная штука, да еще когда тебе прямо вот сейчас прямо надо. — Она ерзает, устраиваясь поудобнее, бледная босая нога выглядывает из-под плотной черной полы. — Мне страшно жрать хотелось. А ему — тебя. Артем некоторое время силится понять, о чем идет речь, потом смотрит на длинный большой палец — плоский, без подушечки и ногтя. — Я умер? — Технически нет. Технически вы сейчас оба в доме, лежите на полу и дышите. — А где Игорь тогда? Она пожимает плечами. — Где-то тут. Может, с ним сейчас начальство разбирается, чтоб не брал у кого попало игрушки из рук. Нет, не спрашивай! Его потом спросишь, когда все закончится и пелену со всех снимут. — А точно отпустят? — Точно. Ты с ним поделился, баланс восстановил, клиент ты был внеплановый, так что закроют глаза. Даже мне ничего не будет, так, занесут в личное дело на время, но я привычная, у меня там даже все горгаузы на цепях либо прирученные. — Кто? — Горгаузы. Представь себе хрень где-то между пауком и осьминогом? Не можешь? Вот и не задавай вопросов. Вообще помолчи и прими благодарность: всем бы такую соображалку и такое сердце. У Игоря твоего не хуже, кстати — хотя он бы на твоем месте все-таки инфаркт, наверно, сперва словил от изумления. Конкретное мышление, плохо адаптируется — только в совсем критических условиях, типа там «полтора часа жизни для того, кого любишь». Вот тут с Артема слетает и бетон, и спокойствие, и все на свете — но она поднимает голову и смотрит на него зелеными глазами в слипшихся от туши ресницах, и Артема враз накрывает вновь. — Я же тебе сказала: дома с ним разберешься. А теперь не мешай мне. Я этот шарик уже три вечности не могу закинуть куда надо. Шарик грохочет о пластиковые стенки. Пальцы ее ног поджимаются нетерпеливо, хватая ткань пальто. Все расплывается и собирается вновь, а потом у кровати оказывается старик с прямой спиной и без глаз. Вот просто — нет глаз, как будто лоб, прорезанный носом, заканчивается только у губ. — Что там? — спрашивает женщина жадно. — Последний раз тебя отмазываю, — говорит старик. — И то только потому, что эти два олуха ни в чем не виноваты. Не стыдно детей обижать, а? — Ну все же хорошо кончилось! — Угу. Хорошо. А мне теперь пелену снимать за целый месяц! Вставайте, молодой человек, хватит валяться. Артем встает — да что там, вскакивает, едва не сбивая старика с ног. Тот, чтобы удержаться, хватается за его плечо — и смотрит темными блестящими глазами Игоря. Артем хватает ртом воздух — от неожиданности и от того, что уж этого старика-то видел совершенно точно. Тогда, у машины под дождем. — Ах ты, старый козел, — весело говорит женщина. — Настроил его, значит. — А ты думала, я ничего не узнаю?! Я сколько лет уже тебя терплю, сволочь ты прожорливая! — Сказал бывший обжора. Ладно, спасибо, что присматривал. — Им вон спасибо скажи, — ворчит старик, кивая на Артема. — Если бы они друг в друга так не влипли, никто бы сегодня занесением в дело не обошелся. Внеплановый по вине отдела — чем ты только думала! Этот Игорь умер бы в тридцать три вместо… — Сканеры не ловят время. — Это прежние не ловили! — рявкает старик, и женщина на глазах становится синеватой от ужаса. — Вот именно. Ладно, пойдемте, молодой человек. Пора. Старик распахивает дверь, которой не было, и Артем только тогда понимает, что и комнаты самой не было, только кровать с железной панцирной сеткой, и та исчезает, идет рябью. За дверью пусто. Ровно так же, как здесь — ни стен, ни неба, ни мебели, ни цвета. Ничего. — Не бойтесь, — мягко говорит старик, и смотрит на Артема глазами его мамы. — Все будет хорошо. — А Игорь? Его отпустят, да ведь? — Уже отпустили. Конечно, то, что он сделал, преступление, но мы учли побудительную причину и то, что человек действовал под влиянием сотрудника канцелярии. В совокупности этому очень сложно противостоять — вы же всего лишь люди и даже толком не знаете правил. Ступайте, Артем. У вас теперь будет много времени — не начинайте с его потери. Артем кивает. Стоит у порога, собираясь с силами, заносит ногу, обнаружив, что она голая… — Еще одна вещь, — говорит старик и кладет руку ему на плечо. — Нет, не оборачивайтесь, вам нельзя видеть мои глаза сейчас. Когда мы снимем пелену, события не сотрутся — мы не можем стереть целый месяц. Но изменится их восприятие, и когда вы вернетесь, никто не станет задавать вопросов. Все просто обрадуются, как будто ничего невероятного не происходило. На вас это тоже подействует, но лишь после того, как вы покинете дом. Отеческий совет: поговорите обо всем до этого. После будет сложнее. — Я понял, — отвечает Артем тихо. — Спасибо. Рука исчезает с плеча. Он зажмуривается и переступает порог.***
Первое, что Игорь перед собой видит — темное пятно. Он моргает. Пятно принимает очертания, потом рассыпается. Застонав, он пытается приподняться — и с третьей попытки ему удается. Тело. Это чье-то тело, огромное и неподвижное, лежащее на боку, в луже закатного света, льющегося из окна. Игорь тянет вперед руку и замирает — потому что пальцы прямые, и кожа гладкая. А еще потому, что тело вздрагивает, как будто через него пропускают ток, и переворачивается. Игорь тупо смотрит на золотистую щетину, кривой нос и светлые длинные ресницы. А потом — понимает, и дальше ему наплевать, что его собственное тело не может двигаться. — Артем, — хрипит он и трясет его бессильной ладонью. — Артем! Тот не отвечает. Тогда Игорь, собравшись с силами, перебрасывает себя ближе и падает головой на широкую грудь, вслушиваясь, бьется ли сердце. Его взгляд упирается в угол комнаты, где всегда стояла она — и несколько страшных секунд Игорю кажется, что он не слышит ничего, потом — что стук, который он слышит — это ток крови в его собственной голове. А потом он все-таки понимает, что это бьется сердце Артема. Что он дышит — редко и глубоко, как во сне. И вздрагивает часто. Тогда Игорь обнимает его так крепко, как может, и просто лежит, с ненавистью глядя в угол и думая только о том, что если сейчас что-нибудь случится, если они придут, чтобы забрать — он будет драться. Когда кто-то устало вздыхает рядом — Игорь сжимает Артема крепче. Когда Артем говорит слабым голосом "ой блин" — у него опять кончаются силы. Артем ворочается под ним — слабо, как выпотрошенный карась. Игорь, который вообще не может думать— чувствует вместо этого слишком много: как от Артема пахнет потом, так сильно, что перешибает все остальные запахи, какая жесткая ткань под щекой, как совсем, абсолютно нигде не болит... Он приподнимает руку и смотрит на нее — а она гладкая, как раньше. во время, которое было тысячу лет назад или позже, и может даже на другой планете. — Игорь? — хрипит Артем. — Ты как? — Нормально, — отвечает он с трудом. — Ты... живой? — Куда я денусь... блядь... Игорь не отвечает на это ничего — не имеет смысла, да и слова все разбежались куда-то, но к чему они? Они оба живы. И кажется, случилось чудо. То самое, которого не бывает. Чудо, видимо, обидевшись на предположения о своем отсутствии в природе, закладывает на него тяжеленную руку. И потом еще ногу — после чего Игорь убеждается, что его мысли читали. Он сейчас очень хотел получить какое-то лишнее доказательство реальности всего, а нет ничего более лишнего, чем колено, упирающееся тебе в мочевой пузырь. Так что теперь Игорь лежит и чувствует все это, пока не становится совсем уж нестерпимо. Потом отползает и по стенке — поднимается на ноги, бредет в туалет, и по дороге его шатает, как траву от ветра. Когда он выходит — у стены напротив стоит Артем и слабо улыбается. — Я чуть не обоссался, — говорит. — Что ты так долго? — Мог бы во дворе. — Неприлично без разрешения ссать в чужом дворе. И у тебя там собака. Я боюсь! Игорь хрюкает от смеха — неожиданно для себя. Отступает в сторону, бредет в комнату, которую предыдущий хозяин планировал как роскошную ванную — но успел только выложить все скучной мраморной плиткой да поставить белоснежный умывальник, а дальше... Игорь не спрашивал, что дальше. Он вообще не видел хозяина, всем занимался юрист, который нанял риэлтора, который нанял другого риэлтора... вода течет из крана тонкой струйкой — кажется, с насосом все же проблемы. Уже две недели проблемы, и бог знает, что он будет с этим делать, потому что у него просто нет сил и... Из зеркала на него смотрит его собственное лицо. Молодое. Игорь плещет ледяную воду себе в лицо, потом снова поднимает голову. В зеркале он. И Артем. И вот в этот момент Игорь вспоминает разом все, от больничного коридора, и понимает, что сошел с ума, и на какое-то время свет в его голове гаснет от ужаса этой мысли. А потом зажигается вновь, и он обнаруживает себя бьющимся в руках Артема, и внутри клокочет то ли смех, то ли плач. — Тихо, тихо, Игоречек, — бубнит Артем, — ну тихо, ну все, все кончилось, все, все, тихо, я сказал! От этого окрика бешеная пляска внутри вдруг прекращается. Игорь обмякает, утыкается Артему в грудь и уже нет никакого "то ли"— плачет он, и даже не пытается остановиться, будто тело само по себе выбрасывает наружу пригрезившееся безумие и близкую смерть. Артем гладит его по голове, обнимает крепко, и когда Игорь понимает голову, оказывается, что Артем и сам зареванный, как мальчишка. И тоже, кажется, не может перестать. — Я так испугался, — жалуется он, и Игорь тянется к его лицу — вытереть ладонью мокрую щеку, и рука гладкая, а артемовы колючки колются. — Я тоже. Ты. Ты. Ты живой. Ты здесь. Ты со мной. Игорь не говорит ничего этого — поднимается на цыпочки и целует коротко мокрые губы, и в ту же секунду оказывается, что Артему и самому есть что сказать, и они говорят, как могут — целуясь, как бешеные, стягивая друг с друга одежду, скользя на каменный пол. Они гладят друг друга суматошно и яростно, коленям холодно, а ладоням жарко, и они тяжелые оба, и безжалостные. Артем впивается Игорю в шею, тискает бедра, гладит живот и, взяв, наконец, член в ладонь, — держит крепко, и дрочит резко, а Игорь, который дрочит ему — сбивается с темпа и ахает, и злится от невозможности сделать все правильно — и потому отталкивает Артема и, оперевшись ладонями ему на колени, наклоняется, берет в рот сколько дотягивается— самый кончик. Артем вскрикивает, дергает его на себя снова, снова прижимает, целует, трахая языком в рот и словно упиваясь тенью собственного вкуса у Игоря во рту. Его кулак опять у Игоря на члене, и теперь нет сил сопротивляться, и ласкать в ответ нету сил — только сдаться остается, и Игорь сдается: подается навстречу, поддается на ласку, плывет, мычит Артему в рот, кончая — и пока еще не накрыло истомой и холодом — сталкивает его руку с себя, проводит по собственному члену ладонью, берет член Артема и дрочит, впившись губами ему в шею — грубо, сильно... — Игорь... еще... еще, милый, хороший, еще, почти, почти, аааааах! Он горячий, и потный, и семя его — горячее, и пахнет так, что забивает горло и легкие; Игорю кажется, что он никогда уже не сможет дышать ничем, кроме Артема — а тот падает лицом ему в волосы, дышит со всхлипами, и не поймешь — то ли обнимает, то ли держится. Вставать не хочется. Невозможно встать — и они сидят, вцепившись друг в друга, до тех пор, пока Артем не начинает стучать зубами. Они с трудом поднимаются и, поддерживая друг друга, бредут через дом туда, где есть кровать. Игорь тяжело припадает на колено, и Артема даже посещает ужасная мысль, что все вернется вот-вот, и Игорь опять состарится, только теперь у него на глазах. Он останавливается, заглядывает ему в лицо… ничего. Высокие скулы, тонкие губы, растерянный взгляд темных глаз, густые брови — Артем гладит их пальцами, а сердце сжимается от еще не прошедшего ужаса: живой, здесь, рядом. Игорь моргает, переступает ногами неловко, как жеребенок. — Я тебя на руки сейчас возьму, ладно? — спрашивает Артем почему-то шепотом. Игорь мотает головой: — Сам еле стоишь. Оба навернемся. — Ладно. Я тогда потом. Пойдем? И они идут, и кажется, что не придут никогда — через недостроенное, с непроложенными полами, через стены, в которых гуляет ветер, надувает пленку в оконных проемах, как паруса. В одном месте пленка розовая, порванная сбоку, и за ней виден кусок почти опустившейся ночи. «Как ты тут жил-то?» — думает Артем и не хочет знать ответ. Он ничего сейчас не хочет, кроме как добраться уже куда-то, где можно лечь, прижать Игоря к себе и просто… успокоиться. А кровать оказывается узкой, и еще короткой, но ему наплевать, им обоим наплевать: они в четыре руки сдирают покрывало, забираются под одеяло, возятся, устраиваясь поудобнее и плотнее, еще плотнее друг к другу. И застывают так — ненадолго. А потом начинают целоваться. Их тела будто сплавлены, их руки неподвижны, и только губы ласкают, говорят без слов то, что они еще не в состоянии выразить, потому что слов так и нет, и разума нет, а есть эхо уже осыпавшегося камнями из-под ног края пропасти. Игорь мягкий в поцелуе, податливый, словно уставший, Артем нежный, и это откровение для них обоих. Никто из них не представлял, как это будет — потому что не будет никак и никогда. Иногда становится невозможно дышать — тогда они отрываются друг от друга. И целуются опять. В конце концов их тела оживают — медленно, медленно, прогреваясь, накачиваясь жизнью до краев, и тогда Игорь ложится на Артема, а тот обнимает его за плечи и поясницу, и проходит еще какое-то время, прежде чем оказывается, что они уже давно со стонами трутся друг о друга, и достаточно просто чувствовать свои тела и никуда не торопится. Когда Артем кончает, дрожа, Игорь вжимается ему в шею, в его пот и сперму, двигается, двигается и в конце концов вцепляется зубами Артему в плечо, а тот, коротко рыкнув, кусает его в ключицу. Оргазм приходит с болью, взрывает тело, и разум тонет в белом огне, и ничего не остается, как после удара переполненной реки. Ничего. Одеяло пахнет ими, и подушка, весь дом пропах ими — густо и тяжело, и этот запах обнимает их, словно один на двоих скафандр, в котором только они и могут дышать. Артем проваливается в сон и выпадает из него — толчками, чтобы увидеть голову Игоря на своем плече и ощутить почти мучительную уже тяжесть его тела, и заснуть вновь. Игорь не спит. Он слушает, как дышит Артем, как дышит он сам, как течет кровь по его венам и бьется сердце, слушает собственную усталость, полную силы. Наслаждается этим и, боясь поверить, закрывает глаза — а потом открывает их снова, не зная, сколько прошло времени, пока он слушал, и чувствовал, и убеждался. Бух. Бух. Бух. Артем ворочается, тянется к нему губами, целует в висок, в лоб, гладит по спине. На ключице саднит след от укуса. — Как ты меня узнал? — тихо спрашивает Игорь в конце концов, гадая, спит Артем или нет. — Я не знаю, — отвечает Артем. — Я, наверно, был готов. — Нельзя к такому быть готовым. — А я был. Я только в одно не мог поверить — что ты умер. Все, что угодно, только не это. Я бы с ума сошел, понимаешь? — Понимаю. Я понимаю. — А раз понимаешь, поклянись мне. Вот сейчас прямо — поклянись, что никогда больше такого не сделаешь. — Больше никто и не предложит, дай бог. — Все равно. Игорь. — А ты бы что сделал? — Он приподнимается на локтях, смотрит Артему в лицо, и холодком тянет по их разлепившимся телам. — Она пришла и сказала — полтора часа, потом кома, через месяц умрет. Сказала — покорми меня, и я его спасу. Артем морщится, как от боли. — Я этого не стою, Игорь. Никто не стоит, понимаешь? Если только дети бы у тебя были, тогда… — Она тоже так сказала. Что столько за тебя ей бы дали только родители. Но ты просто представь: вот сейчас я бы умирал — а тебе предложили. Что бы ты сделал? — Не говори так. — Что, Артем? — Я даже не знал тогда! Я никем тебе не был! — На вопрос ответь. Артем не отводит глаза. Молчит. Игорь тоже молчит, зная, что вот сейчас любой ответ будет неправильным, любой, но дело не в том, чтобы его услышать, а в том… — Я все бы отдал. Все, что попросили бы, — говорит Артем хрипло. И Игорь — верит. Артем отворачивается к стенке, дышит с трудом, пытаясь скрыть слезы, но что можно скрыть от того, к кому ты приплавился? Игорь подсовывает ладони ему под голову. Утыкается лбом. Молчит. — Я не сразу понял, — Артем говорит. — Думал — мне просто нравится, как со всеми, ты же знаешь. Обнимать тебя. Видеть. Разговаривать. А потом ты на сборы не приехал. И потом из сборной ушел. Вот тут я и понял, что ждал этого — как увижу тебя, как мы будем вместе… не знаю, просто вместе там. Не знал, что делать. Что думать, не знал. Все боялся себя выдать, потому что невозможно — ты же… как солнце был. Для меня. Выйдешь весной на улицу, а там солнце, и сам не хочешь, а уже стоишь, задрав голову, и улыбаешься, как дурак. Я столько этого света впитал — он у меня уже из ушей лез и поперек глотки стоял, а ты… Как бы я тебе сказал? Мне даже думать про это было страшно: как представлю лицо твое, что ты скажешь, как посмотришь, как потом… А потом ты пропал — и я все проклял, потому что лучше бы ты знал, лучше бы ударил меня, что угодно, чем вот так, когда и сказать уже некому. Я бы все отдал, только бы ты был живой. Игорь целует его в висок, в колючую скулу. — Она сказала — я должен молчать, но если ты сам узнаешь и поделишься тем, что она в тебя от меня влила, я стану как раньше. Я думал — так не бывает. Я сам-то себя не узнавал, а ты… — Теперь его горло стягивает спазмом, но он чувствует, что должен, должен договорить. — Я тебя люблю. Я никого никогда так не любил, я даже не думал, что так может быть. И я тоже… боялся. Но мне даже больно не было никогда — пока мне не сказали, что ты умрешь. — Эта рыжая? — Угу. — Артема передергивает. — Ты ее видел? — Видел… там. Чувствовал себя, как Гагарин: вроде в небе, а Бога нет, как так! — Может, и есть, — вздыхает Игорь. — Мы же не все видели. Но устроено оно, конечно… как в паспортном столе. Или еще хуже. — Да куда хуже! У меня родственники прописку в Москве делали, вот как-то так же все и было. Игорь смеется. — Может, это специально для москвичей такой рай? — Скорее для всей России, чтоб с непривычки от легкой жизни с ума не посходили, — ворчит Артем. — Игоречек? — А? — Пообещай. — Обещаю. Артем обнимает его руками — и ногами обнимает тоже. И шепчет: — Я тебя так люблю. Спят они на полу, постелив туда все, что можно — и спят как убитые. Утром всклокоченный Артем пытается починить насос и, когда ничего не выходит, ставит под кран ведро воды и приносит с недалекой речки еще два. Машина стоит там же — и по-прежнему севшая насмерть. По дороге туда его отпускает — медленно и потихоньку, и вернувшись в дом, Артем уже просто счастлив — будто душу процедили от ила и веток, оставив только искрящуюся родниковую воду. И тем ужаснее оказывается увидеть Игоря, который сидит за столом, разглядывая собственные руки. — Ты что? — спрашивает испуганно Артем, садясь рядом. — Плохо? Что такое? — Про родителей думаю, — отвечает Игорь нехотя. — Господи, какой же я мудак-то. Артем трет лицо руками, пытаясь понять, как он мог забыть… не все, что было, а все, то должен был чувствовать по этому поводу. Но внутри словно на хорошо убранном складе: все упаковано, разложено по полкам и залито ярким светом. Солнечным. Игорь смотрит на него больными глазами — и тогда он соображает наконец. И берет Игоря за руку. — Пойдем. — Куда? — Тебе надо наружу. — Зачем? — Тебе разве не сказали? Там, когда обратно спроваживали? — Нет. А что такое-то? — Ну блядь! — от души говорит Артем и поминает еще несколькими ласковыми словами рыжую стерву, небесную канцелярию и это волшебное «все инструкции не запомнишь. — Значит, мне сказали, что месяц стереть не могут. Но сделают так, чтобы все это воспринималось, ну, как будто ты в отпуск съездил или что-то такое. Никто ничего не спросит, вопросов задавать не будет, все будут сидеть в недоумении, чего вообще удивлялись. — И родители? — Я так понял, что да. Вообще на всех подействует, в том числе на нас с тобой — как только мы выйдем из дома. И я-то вышел уже. А ты нет. Игорь хмурится. — И что будет? Как ты… как тебе? — Отлично, — отвечает Артем честно. — Я вчера так боялся, все время боялся, и всю ночь черт знает что снилось: что ты пропал опять, что я не успел. Еще всякое. А теперь как будто все плохое приглушило, а радость осталась. Пойдем. Тебе надо. Блядь, если бы я знал, что они тебе не сказали, в жизни бы тебя в доме не оставил! Пойдем! Игорь протягивает ему руку. Вместе они выходят на середину двора — а там трава в росе, и растущая у горизонта синяя туча, и нежный золотистый свет на сложенных у забора досках, и здоровый рыжий пес, который громко жалуется на то, что ему с утра не перепало даже хлебной корки. Игорь смотрит в синее небо. Воздух едва согретый, тронутый будущей грозой. У Артема длинная щетина, золотится на солнце, и сам он весь — золотистый и счастливый, и живой, потому что Игорь все сделал, чтобы так было. И не жалеет. Совсем. Пусть даже и мудак. — Как ты, Игоречек? — спрашивает Артем беспокойно. — Я тебя люблю, — отвечает он, и словно солнце расцветает внутри, тихое и жаркое, когда Артем отвечает со счастливой улыбкой: — И я тебя люблю. И от нас разит, как от козлов. Ты говорил, машина есть? — Есть. Давай вымоемся, поедим и поедем. А твою вытащим и тут в гараже оставим. — Да черт с ней, — машет рукой Артем.— Другую куплю. Время еще тратить, когда там тебя ждут! За спиной снова начинает лаять притихший было пес. Они оборачиваются оба, смотрят на него, друг на друга… — Его хоть как зовут? — спрашивает Артем. — Себа, — отвечает Игорь и смеется, глядя на опешившее лицо Артема. Тот, оправившись от первого изумления, тоже хохочет и, подхватив его на руки, как тогда, на поле, кружит над землей. Потом ставит на место и говорит, улыбаясь до ушей: — Ладно. Тогда моемся, берем Себу с собой и едем. До дождя надо успеть, а то тут дорога… — Как на небесах, ага. Артем, посерьезнев, обнимает его и прижимает к себе. И повторяет: — Точно. Как на небесах.