Чокер

Он прилетает в Чжэн Фа поздно вечером, никого не предупредив. Лан любит стаю, но им только дай знать, что шифу вернулся — никто ж с работы не уйдет. И ему дела сделать не дадут. А дел, видит Лан Цзы, за его отсутствие накопилось достаточно. Хотя это его инициатива — помочь французскому отделению Интерпола, так что жаловаться тут нечего. Лан собственно и не жалуется. Он любит свою работу, и дом свой тоже любит. Ну, то есть как — штаб-квартира для Лана тоже дом, может даже в большем степени, чем квартира, которую он снял, чтобы сподручней до этой штаб-квартиры добираться. Иногда даже в большей, чем родовой особняк — там после смерти родителей стало слишком много пустых комнат. И именно в штаб-квартиру он едет сейчас. Мотоцикл ждет на частной стоянке в аэропорту, но Лан, хоть и успел поспать в самолете, все равно устал ровно настолько, чтобы кого-нибудь угробить. Выбор в пользу такси он делает с легким сожалением. День выдался непростой, день-пиздень, как сказал один парень из группы и Лан, как ни старается, не может подобрать другого определения. Ему очень не хватает ощущения ветра, километров гладкой дороги впереди, и чтобы со спины обнимали знакомые руки. Молодой веселый водитель — судя по акценту откуда-то из Алабасты — тормозит машину в самом начале улицы. — Там дальше парковаться нельзя,— объясняет он то, что и без того известно его пассажиру.— Интерпол. — Интерпол,— соглашается Лан, подхватывает рюкзак и выбирается в теплый летний вечер. — Вы там рядом со зданием не фотографируйтесь — а то увезут,— машет на прощанье водитель. Лан скалится и машет ответ. В своей сутенерской шубе он меньше всего похож на полицейского, но его не парит. Громада штаб-квартиры медленно выплывает из-за угла. Лан нашаривает в кармане пропуск, насвистывая прилипшую еще в аэропорту мелодию и вдруг замечает неладное. Рука замирает в кармане, а мелодия на губах. В одном из окон третьего этажа сквозь занавески пробивается свет. Совсем тусклый, как будто от фонаря. Его и с улицы-то толком не видно, но у Лана глаз наметан на такие вещи. Он считает окна. Первое, второе, третье, четвертое. Да, светится четвертое окно слева. Его, Лана, кабинет. Там где в секретном сейфе за картиной (так себе маскировка, но от медвежатников с прямыми руками нигде не спрячешь) хранятся важные улики и документы по их последнему делу о фальшивомонетчиках. Твою мать. По леснице Лан поднимается бесшумно. Коридор встречает его тишиной и темнотой. Темнотой — это не считая узкой полоски света, пробивающейся из-под нужной двери. За которой прямо сейчас кто-то ходит — очень тихо, но недостаточно тихо для него. Рукоять пистолета знакомо холодит ладонь. Дело даже не в сейфе — его можно унести разве что со стеной вместе, а на подбор кода уйдет пару месяцев. Дело в том, что в прошлом году какой-то мелкотравчатый наркобарон, которому Лан и его люди крепко присели на хвост нанимает человека для решения проблемы. Человека серьезного и ловкого. Он ухитряется пробраться не просто в штаб-квартиру, но и в святая святых — это раз. И успевает нанести удар, всегда один, но это тот случай, когда одного достаточно — это два. В тот день Лан тоже приезжает вечером, чтобы доделать кое-какие дела. Не доделывает — мешает нож, загнанный под ребра по самую рукоятку. Хорошо, что агент Крамер в тот день оставляет в офисе ключи от квартиры, и хорошо, что когда он появляется на этаже, убийцы там уже нет. Одно оправдание у Лана есть — как ни крути, а нападения на своей территории ожидаешь меньше всего. Но он все равно покрывает себя трехэтажным матом, пока давит подушку в больнице. Убийцу находят быстро — стая Лана переворачивает весь город вверх дном за считанные дни. Своего заказчика он сливает почти сразу. Агент Крамер получает повышение, в кабинете стелят новый ковер, а вся эта преступная шушара делает нужные выводы. Или нет. Лан распахивает дверь, быстро зажигает свет и прицеливается в склонившуюся над его столом фигуру. Время застывает, тишина бьет по напряженным нервам. — Я тоже скучала,— Шинна медленно расправляет плечи и слегка улыбается. На пистолет в руке Лана она смотрит как на афишу не очень интересного фильма — ну сняли и сняли. — Тебя все ждали завтра. Не уверена, но, кажется даже приветственный плакат еще не дорисован. — Подвернулась возможность улететь пораньше, — Лан опускает пистолет и благодарит всех богов, которых знает, за то, что с выдержкой у него полный порядок — даже после покушения. — Шинна, ты чего здесь полуночничаешь? Формально это и ее кабинет тоже — вон маленький стол в закутке, ноутбук с красной крышкой, стопка органайзеров — Шинна почему-то никогда не выбрасывает закончившиеся, френч-пресс, ваза с тюльпанами. Лан любит приносить ей цветы и плевать ему на все эти предрассудки про служебные романы. Не каждому повезет работать бок о бок с любимым человеком. А то, что детали очередной миссии они порой обсуждают прямо во время секса — так это даже заводит. Шинна щелкает настольной лампой — это бронзовый монстр на волчьих лапах под зеленым абажуром снится Лану в кошмарах, но выкинуть нельзя — ребята скинулись и подарили на выписку. — Днем было масштабное отключение электричества, — объясняет Шинна, небрежно облокачиваясь на стол. — У меня не сохранилась важная таблица. Лан кивает. Шинна терпеть не может тянуть задачи в из одного дня в следующий. Он понимает, он сам такой. — А потом я решила прибрать на столе перед твоим приездом. — Зачем? — Лан смущенно чешет в затылке. — Ты же не обязана. — Зачем, что кроме меня некому,— отвечает Шинна со свойственной ей вежливой прямотой. Лан не находит возражений, да в принципе и не ищет — да, на столе у него бардак, но это тот сорт бардака, когда ты точно знаешь что в какой куче лежит. Единственный порядок, который ему требуется везде и всегда — это порядок в голове. Но сейчас от знакомого, давно ставшего родным запаха, в этой самой голове происходит черт знает что. Рейдерский захват. Силовое поглощение всех мыслей, умных и не очень, без согласия собственника. Лан сгружает рюкзак на пол, делает шаг вперед, обнимает Шинну, хотя обнимает не то слово — сгребает в охапку, со всей осторожностью, разумеется. Она на мгновение замирает в его руках, а потом отвечает на объятья. Лан зарывается лицом в короткие светлые волосы и закрывает глаза. Шинна. Первая неделя в больнице — Лан об этом узнает постфактум — самая тяжелая. Пограничная неделя. Еще непонятно, сдохнет он или нет. Когда он впервые открывает глаза, Шинна сидит рядом, прямая и собранная, со спокойным лицом и абсолютно сухими глазами. Лан меньше всего хочет, чтобы она видела его вот такого, всего в трубках и проводах, наверняка еще и в чем мать родила — скосить глаза и проверить не получается, но в реанимации всегда валяются голышом — он сам навещал ребят, он знает. И в то же время она самая чудесная, самая желанная здесь гостья. В белом больничном халате не по размеру, с выбивающимся из-под одноразовой шапочки одним-единственным светлым локоном, вся в веснушках – зря закрашивает, ей идет. Лан думает, что именно так выглядит жизнь. — Не разговаривай,— предупреждает Шинна. — Врач сказал, что каждый раз, когда ты приходишь в себя нужно говорить какой сейчас день. Сегодня двадцать первое июня, четверг. — Уходи,— все же пытается нарушить запрет Лан, но то ли он говорит это в своей голове, то ли Шинна делает вид, не слышит. Потому что каждый раз, когда он просыпается уже в палате, она тут как тут, как рыцарь у ложа короля. Читает книгу, строчит что-то блокноте, печатает в телефоне, листает служебные отчеты — а Лану даже посмотреть не дает, между прочим. Двадцать первое июня, четверг. Дней было много, но Лан запоминает этот. День, когда у него в груди что-то перещелкивает И еще один, другой. Выписку они отмечают в штаб-квартире — заказывают кейтеринг, орут в караоке, запускают фейерверк и торжественно сжигают на заднем дворе ковер, впитавший пару литров его, Лана, крови. Стая берет на себя всю подготовку, не позволяя ему вкладываться ни кошельком, ни делом. Лан по этому поводу чувствует себя не волком, а порядочной такой свиньей, потому что весь вечер хочет, чтобы все, кроме одного-единственного человека, вдруг вспомнили о том, что у них важные дела где-то в другом месте. Каждый раз, когда его взгляд выхватывает из толпы тонкую фигуру в черно-красном платье, он чувствует себя этим охваченным пламенем куском ворса. Под кожей бьется живой огонь, сердце стучит сильно и часто. Они толком не поговорили в больнице, не поговорили и сейчас, если не считать за разговор короткое «Спасибо» в ответ на нейтрально-вежливое «Рада, что вы снова с нами, шифу» и Лан вообще не представляет, что хочет ей сказать. Впрочем, ближе к ночи разговор все-таки происходит. Лан сидит за столом в компании самых стойких и травит больничные байки — про призрак медсестры в радиологическом корпусе, про то, как один раз чуть не выгнали с ренгена, про чудака, которой ночью выбегал во двор голым в шапке из фольги. Когда он — в десятый кажется раз — шутит про серебряную пулю на плечо ложится знакомая рука. — Извините, что я в последний момент, но под этим отчетом нужна ваша подпись, а сроки подачи в центральное отделение истекают завтра. Шинна завершает свою просьбу коротким поклоном — как будто и правда в чем-то провинилась. Как будто это не Лан сейчас должен быть у ее ног. —У тебя серпантин на ухе висит. Да не на левом, на правом,— он не выдерживает — подцепляет пальцами розовую завитушку и прячет в карман. — Работа есть работа. Конечно подпишу. Они поднимаются на третий этаж. Некоторые — на самом деле большинство — документов запрещено выносить из помещения, где они хранятся. В его кабинете все еще пахнет шампанским — Лану нельзя, и еще долго будет нельзя, но стаю он ограничивать не собирается, тем более пятница. Ветер из приоткрытого окна колышет воздушные шары со всякой романтической «Люблю тебя до Луны и обратно», «Любовь это ты и я», «Чувствуй чувства». То, что им привезли чужой заказ, выяснилось в самый последний момент, когда переигрывать было поздно. Фаворит Лана — большущий, ярко-розовый, с белой надписью «Без пяти минут жена» плавает над его рабочим столом. Он с него ржал так, что чуть швы не разошлись. Домой забрать, что ли? Шинна садится за свой стол, быстро перебирает файлы в папке с ярлыком «на подпись», извлекает нужный и протягивает его Лану. — На последней странице, и синей ручкой, пожалуйста, иначе не примут. Лан забирает у нее файл, откладывает и сторону, отмахивается от проплывающей мимо луны, а потом нависает над Шинной и просто смотрит. Смотрит молча, тяжело и пристально. Вспоминает веснушки — она, кстати, опять начала их закрашивать. Вспоминает сухие глаза и неестественно прямую спину. Цветную бумагу на маленьком аккуратном ухе. На его лице — он знает точно, не читается никаких вопросов, но когда Шинна поднимается навстречу его жадному взгляду, она говорит: —Да. Лан целует ее — осторожно, на пробу и дождавшись пока теплые раскроются в ответ, тянет за собой в смежную комнату. И там, на небольшом, легко раскладывающемся диване — суровые будни работников Интерпола суровы, иногда приходится ночевать на работе — они горят уже вдвоем. — Как Биарриц?- вопрос Шинны теряется где-то в недрах его рубашки. Лан шумно вздыхает, и коротко целует ее в висок, перед тем как ответить: — Биарриц сложно. Во время этой операции все идет не так с самого начала. Осведомитель оказывается крысой, и вместе шести вооруженных человек, засевших на заброшенном складе, отряд Лана сталкивается как минимум с тридцатью. Потом, когда уцелевших загоняют в угол, один из этих ублюдков взрывает самодельную бомбу. Наверное, рассчитывает попасть в свой террористический рай. Лан от души надеется, что его первый день в аду продлится тысячу лет и будет самым коротким. — Раненых куча,— хрипло говорит он и прижимает ее крепче, как будто есть хоть какой-то шанс, что она могла быть там, на складе, — а двоих ребят просто разметало в клочья. Последние слова отдаются в груди глухой злобой. Да, это не стая, не его люди, но это все равно люди. Чей-то сын, муж или отец больше никогда не вернется домой, и Лан ненавидит себя за то, что не может вцепиться в глотку каждому террористу на свете. Шинна выворачивается из его объятий и с тревогой заглядывает в лицо. — А ты как? — У меня как всегда ни царапины,— привычную довольную ухмылку приходится давить из себя по капле. — Лан Цзы бережет. — Это радует,— с облегчением вздыхает Шинна. — Кстати, — Лан поднимает и расстегивает рюкзак. — Думал, отдам завтра, но раз уж ты здесь и я здесь... Три часа перед рейсом он проводит, бездумно шатаясь по дьюти фри. Тянет в бар, тем более запрет на спиртное врачи уже сняли, но у Лана есть свой собственный, внутренний запрет — не пить, когда ты в дурном настроении. Особенно в публичных местах, где рано или поздно кто-нибудь обязательно прицепится к куртке или прическе, а то, что за этим последует, не одобрят благородные предки. Эту штуку он видит в витрине одного маленького магазинчика в самом конце зала — узкая полоска черного бархата с серебреной застежкой в форме сердца. Чокер, вроде бы это называется так, даже на манекене смотрится чертовски красиво, но Лан представляет его на шее Шинны, а следом представляет себе ее всю, и день, вернее уже вечер впервые становится чуть-чуть лучше. Извлекая из недр рюкзака бархатную коробку, он успевает задать себе пару десятков вопросов. А вдруг ей не понравится, а вдруг она такое не носит, а вдруг у нее аллергия на серебро. Да и вообще надо было просто спросить, какое украшение она хочет, язык то имеется, Лан Цзы вон наговорил на целую философию, уж его потомок точно бы справился с тем, чтобы задать простой вопрос. Шинна раскрывает футляр, заглядывает внутрь и с непроницаемым лицом протягивает его обратно. Лан успевает подумать, что угадал с одним из своих «вдруг», и тут она медленно поворачивается спиной и отводит волосы. У нее красивая тонкая шея. Гораздо красивей, чем у манекена, хотя манекен тоже лепили с какой-то изящной женской фигуры. Взгляд Лана скользит по узкой спине, оглаживает острые лопатки. Под кожей растекается знакомое пламя — еще совсем слабое, но до пожара недалеко. С застежкой приходится повозиться. Его руки — для того чтобы держать оружие, бить морду всякой погани и таскать из пекла раненых товарищей, а уж никак не для треклятых маленьких звеньев. Наконец застежка вроде бы оказывается там, где должна быть. -Все,— докладывает Лан. — Иди, любуйся. Их единственное зеркало — старое, чуть мутноватое, обклеенное поверху стикерами из пиццерии висит у двери рядом с вешалкой. Но Шинна не подходит к зеркалу, Шинна делает три плавных шага вперед и, по-прежнему стоя к нему спиной, расстегивает неприметную молнию на боку. Лану нравится снимать это платье самому — на нем нет застежок, крючков и пуговиц. В кино могут показывать все, что угодно, но на деле возиться со всем этим добром ни черта не возбуждающее занятие. А вот наблюдать за тем как она раздевается сама — это да. Шинна расстегивают вторую молнию. Поводит плечами, позволяя платью соскользнуть на пол, после чего поворачивается, наконец, и одним легким движением стягивает трусы. Лифчиков она не признает. Лану кажется что вот-вот — и здание разнесет на осколки стекла и бетона. Он, как тот террорист, просто нахрен взорвется прямо сейчас. Шинна переступает босыми ногами через одежду, и полностью голая, в одном только чокере подходит к нему и обнимает его лицо ладонями. Лан берет в руки одну, подносит к губам и медленно целует каждый палец. Потом повторяет тоже самое с другой. Тишина гремит все оглушительней. Шинна высвобождает пальцы и улыбается в совершенно непривычной ей манере — вызывающе, чуть насмешливо. Эта улыбка появляется на ее лице, только когда они вдвоем, и это хорошо, потому что от нее на секунду перестает биться сердце. Это неправильно, думает Лан. Он только с самолета, грязный как чушка, весь пропахший порохом, потом, кровью и … чем там еще провоняли эти склады? Специи всякие, перец, гвоздика, розмарин, еще какая-то душистая дрянь, от которой он потом чихал до вечера. Это неправильно, думает Лан. Шинну нужно любить не в безликом кабинете с протекающим кулером, мутным зеркалом и периодически сыплющейся с потолка побелкой, а на какой-нибудь роскошной кровати с резной спинкой. Под балдахином, разрисованным ангелами, райскими птицами и богинями, ни одна из которых не сравнится с ней. К черту, желание дамы закон. Лан подхватывает ее на руки и несет. Хочется смести со своего стола эти дурацкие бумажки, но ему жалко ее труд, поэтому он ограничивается тем, что слегка сдвигает их в сторону вместе с лампой. Благо места хватает итак. Оказавшись на столе Шинна раздвигает ноги, подставляясь всем телом под шершавые ладони Ланом. Она не похожа на большинство женщин, которые были с ним до нее. Ей не нужны комплименты, признания и нежности. Она — они оба — предпочитают действия, а не слова. Жар, копившийся под кожей с того момента как Лан ворвался в кабинет, наконец находит выход. Он целует ее в губы, глубоко и нежно, спускается ниже, прихватывает губами сначала серебреную застежку чокера, а потом и затвердевший сосок, лаская его кончиком языка. Шинна выгибается в его руках, вскрикивает от пробежавшей по телу судороги. Лан жадно вздыхает ее собственный запах, пробивающийся сквозь цветочный аромат духов. Брюки уже начинают ощутимо мешать, и он неохотно отодвигается, чтобы освободится от одежды. С сапогами приходится повозиться — они на шнуровке, и с узлами Лан перестарался. Шинна не пытается помочь — она вообще не двигается, только наблюдает за ним, слегка повернув голову и занавесившись ресницами. А когда Лан, сладив с одним шнурком и разорвав другой, возвращается к ней, берет его руку и направляет себе между ног. Он проводит пальцами, лаская ее изнутри, неторопливо толкается внутрь, и дождавшись пока она раскроется навстречу ласке, медленно убирает руку и тянется вниз. Шинна дрожит, когда на смену пальцам приходит горячий язык, запускает руку ему в волосы, сжимает за прядь и тянет. Лан впитывает ее тихие стоны и продолжает усердно работать ртом. Он не считает это чем-то вульгарным и пошлым, чем-то недостойным мужчины. То, что происходит между ними, вообще редко пересекается с пошлостью. — У нее тонкая кожа,— вспоминает он чуть позже, подминая Шинну под себя и сжимая над головой тонкие запястья. Он внимательный любовник, осторожный и ласковый, но ближе к финалу его сдержанность всегда катится к чертовой матери. И это на самом деле проблема. Не потеря контроля, Шинна это даже любит, а тонкая кожа, на которой легко остаются следы. Они оба давно не подростки, чтобы прятаться по углам, но и демонстрировать свои отношения тоже не любят. Шинна никогда не позволяет себе не то что фривольности, даже намека на нее, а Лан никаким образом не выделяет ее среди остальных, но вся стая в курсе, что шифу и его заместитель близки. И все же даже в семье надо соблюдать приличия. Особенно в семье. Шинна перехватывает его взгляд. Ей не нужно ничего объяснять – как всегда. — Поношу пару дней закрытые платья,— говорит она и у Лана окончательно сносит крышу. Между ног у нее давно влажно, разгоряченное ласками тело впускает охотно. Шинна обхватывает его ногами, помогая войти глубже, прижимается так тесно, что Лан не может разобрать, чье сердце сейчас стучит у него в груди. Сдерживаться больше нет сил. Он начинает двигаться — пока еще медленно, какая-то часть рассудка еще боится причинить ей боль. На лицо наползает ухмылка — знаем мы эти закрытые платья. Завтра вся стая, все девяносто семь душ будут молча радоваться, что у шифу была бурная ночка. Но это уже другое, это уже в рамках приличий, а поэтому наплевать. Лан ускоряется, сохраняя плавность движений, и Шинна отзывается на этот ритм, отдается легко и бездумно, стоны становятся громче, выдохи короче, и все вокруг горит и плавится, теряется в удовольствии и жаре. Под конец она окончательно отпускает себя, извивается под ним, мокрая, горячая, живая, трется отвердевшими сосками о грудь и Лан двигается в ней быстрее и быстрее, пока перед глазами не начинают взрываться звезды, прижимает ее к себе, дрожащую от оргазма и кончает сам, порыкивая как сытый хищник. Некоторое время они лежат неподвижно, в тишине и темноте — слова не были нужны тогда, не нужны и сейчас. Хочется задержаться немного в этом моменте — если не навсегда, то хотя бы на пару минут. Лан почти вздрагивает, когда Шинна касается его руки. — Мне тяжело. — Извини. Он торопливо скатывается, достает из ящики салфетки, и со всей деликатностью очищает ее от следов своей страсти, а потом занимается собой. Шинна одевается как пожарный — по горящей спичке. Лан только заканчивает возится с проклятыми сапогами, а она уже поправляет макияж. Прическа волосок к волоску — а ведь он помнит, как растекались по столешнице растрепанные светлые волосы. Чудеса. — Тебе стало легче? — спрашивает она и убирает тушь в косметичку. — Не то слово,— Лан ей сейчас не врет. То злое и голодное до крови нечто, поселившееся в груди после взрыва и жрущее его всю дорогу наконец отступило. Когда Лан сядет за отчет оно вернется, повяжет салфетку и будет жрать по второму кругу, откусывая целые куски, но тут ничего не поделаешь. Никто не толкал его на этот путь, он сам решил. Сам выбрал. И он надеется, что она сейчас не скажет… — Это не твоя вина,— говорит Шинна. — Ты даже не был командиром этой группы. — Я знаю. — Бедный Лан. — она кладет ладонь ему на затылок, зарывается пальцами в волосы, словно почесывая пса. — Ты ведь знаешь, что не сможешь спасти каждого. И Лана уже не первый раз посещает удивительная в своей бредовости мысль. Что вот этими красивыми бордовыми глазами на него сейчас смотрит совсем не Шинна. С ней такое бывает — иногда на лицо ложится тень, и она вся вдруг как-то неуловимо меняется. Не так держит себя, не так говорит, и смотрит на Лана с каким-то непонятным чувством, которое никак не получается считать. Это длится от силы минуту, но Лан успевает уловить эти перемены. И не может понять, как к ним относится. Один из его ребят, недавно побывавший в Японии, рассказывал интересное. Про крошечную, затерянную в глуши деревню, где жили колдуньи. То есть, он их называл их как-то по-другому, но важно было не это, а то, что они умели призывать в свои тела души других людей. Лан встряхивает головой — ну что за бред. В женщине должна быть какая-то загадка — так вроде бы говорят? Ну и все на этом. А в нем просто поднимает голову профессиональная болезнь всех полицейских. Называется паранойя. — Спасибо за подарок,— Шинна все-таки решает взглянуть на себя в зеркало. — Чудесно подходит к платью. — Ты его каждый день носить собираешься? — уточняет Лан. Чокер у него будет ассоциироваться с прохладными пальцах на скулах и горячим дыханием в шею — и это уже навсегда. — Но это же украшение. Его носят,— Шинна оборачивается, смотрит с легким недоумением, но по искрам в глазах видно — все она понимает. Как понимала его всегда и во всем. — А как я работать то буду? — с тоской спрашивает Лан. — Как всегда,— Шинна возвращается, чтобы его поцеловать — коротко, быстро, куснув на прощанье нижнюю губу,— С огоньком. Лану хочется утянуть ее обратно, но он знает, что получится хрень — он не поработает, а она не выспится, поэтому он просто сидит и смотрит, как она уходит. Небо за окном медленно светлеет. Лан наливает себе стакан растворимого кофе и пытается настроиться на работу. Ноутбук загадочно подмигивает, перед тем как превратиться в кусок бесполезного железа — а вот не надо было в полете фильм смотреть. Лан лезет в ящик в поисках зарядки и беззлобно ругается, цепляя взглядом пачку презервативов. Опять забыл про защиту, идиота кусок. Впрочем, ничего страшного. Не только потому, что Шинна пьет таблетки, но и потому, что Лан все чаще и чаще представляет как будут выглядеть их дети. И чокер это не единственное, что он привез ей из Франции. Но сначала дело. Сначала они выяснят кто тот ублюдок, с чьей нечистой руки по родной стране Лана ходят фальшивые деньги, найдут его, и, в каком бы высоком кабинете он не сидел, заставят сожрать все банкноты до единой. А потом он ее спросит.