***
Мишель врывается на съёмки так, словно бы всю свою жизнь провела под камерами — только вот никому никогда не расскажет, как в этот момент от чрезмерного внимания сердце гулко стучит где-то в горле. В итоге, неожиданно для самой себя, даже в драку ввязывается — и от ужаса громко сглатывает, когда её неудавшуюся оппонентку на скорой увозят. Правда, минут через пять моментально об этом инциденте забывает и исподлобья следит за странной девочкой с иссиня-чёрной надписью «Индиго» на шее. Имени её, увы, не знает — но подходить и знакомиться не хочет; слишком уж это для Мишель банально. Постоянно будто бы невзначай рядом крутится, отслеживая реакцию. Только никакого, даже малейшего внимания не получает, и это, конечно же, цепляет ещё больше: заставляет злиться, нервно курить за пределами камер и заламывать руки в неловких попытках дрожь успокоить. Мишель ненавидит, когда на неё не обращают внимание, — это что-то её личное, больное, с корнем вырванное ещё с самого детства. Мишель самоуверенно привыкла, что на неё ведутся сразу: на повадки, харизму, самовлюблённую ухмылку и хитрый взгляд серых глаз. Глаза у неё, кстати, карие — такие же, как у отца. Мишель носит линзы. Мишель цепляется за странную высокомерную девочку мёртвой хваткой, как только возможность выдаётся, и будто бы невзначай вытаскивает будущую одноклассницу из ямы, при этом наклоняясь настолько сильно, что кажется, секунда, — и сама в эту яму спрыгнет, лишь бы оказаться к девушке чуть ближе. Она настырно перекатывает на языке озвученное имя — имя настолько банальное, что даже слегка разочаровывающее. Мишель решает, что будет называть её «индиго», ведь ей это странное прозвище нравится, а остальное, в целом, и не важно вовсе. Мишель уверена, что Лиза поведётся — ведь все всегда ведутся.***
И Лиза, на удивление, ведётся. Та самая Лиза, что всё ещё резко вздрагивает, когда кто-то случайно упоминает имя её бывшего; вся такая поломанная-перебитая, несуразная, поверх глубоких шрамов на руках кривыми партаками перекрытая. Лиза, наглухо погибшая в своей первой глупой влюблённости, вечно перечитывающая банальные классические романы и забавно тянущая слова в предложениях; та, которая постоянно чувствует себя неуместной, глупой, ненужной, — словно бы герой очередного лермонтовского романа. Мишель это нравится. Таких у Мишель ещё не было.***
У Лизы две проблемы: либо бессонница, либо кошмары. Она ненавидит ложиться спать, поэтому обычно доводит себя до изнеможения и только потом отрубается, а мешки под глазами растут соразмерно этим событиям. В школе, увы, выбора нет — в школе приходится ложиться вместе со всеми, иначе на ближайшем выгоне сразу же домой поедешь, ведь решения преподавателей здесь, увы, логике никакой не поддаются. В первый день съёмок Лиза засыпает только под утро и весь следующий день проклинает свой организм, стараясь не зевать на очередном испытании. На второй день снова уснуть не может: вглядывается в темноту комнаты, дрожит вся, в плед мягкий кутается — лишь бы угомонить свою разыгравшуюся фантазию. В голове набатом звучат банально-знакомые фразы о том, что о Лизе никто никогда не позаботится, что она не нужна никому вовсе и никто её не спасёт, такую несуразную. А следом шёпот: — Ты чего не спишь? Лиза от неожиданности вздрагивает, думая, что окончательно ёбнулась, — и жмурится глупо, когда в темноте ночи слышит лёгкую поступь. Слишком уж часто она слышала по ночам шаги, которых и не было вовсе, которые были лишь плодом её разыгравшейся больной фантазии. Андрющенко чувствует, как на край кровати кто-то садится, и боязливо приоткрывает глаза, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь. В память почему-то врезается наглая ухмылка, которая спустя секунду сменяется мягкой сочувствующей улыбкой. — Ты в порядке? — еле слышный мягкий шёпот вызывает мурашки. Мишель двигается ближе, протягивает руку, убирает со лба одноклассницы чёрные волосы — Лиза вздрагивает, но, правда, не знает уже, от чего именно: то ли от страха, то ли от странной реакции на прикосновение, что неловко тело пробивает. Грузить Мишель своими проблемами не хочется — Андрющенко выдыхает и крайне фальшиво улыбается. — Конечно. — Кошмары? — спрашивает Мишель вдруг, не обращая внимания на дурацкий ответ. Лиза снова вздрагивает, мотает головой: — Нет… То есть да… Короче, не совсем. Гаджиева смеётся еле слышно; с соседней кровати кто-то покрывает девушек благим матом, — Кира, кажется. — Можно я лягу? — бормочет Мишель еле слышно. Ответа не дожидается — просто молча укладывается рядом с Лизой, что будто бы предусмотрительно у стены лежит, и игнорирует удивлённое выражение лица одноклассницы. Затем поясняет: — Мне тоже кошмары снятся. Лиза выдыхает от неожиданности; ледяные пальцы касаются теплой ладони, и руки как-то сами по себе неловко сплетаются. Мишель жмётся ближе, утыкается носом в выпирающие ключицы, бормочет что-то успокаивающее, а Лиза в этих неуместных объятиях расслабляется и на удивление быстро засыпает, даже не успев понять, что вообще происходит. Только вот Мишель нагло врёт. Мишель уже несколько лет ничего не снится.***
Спать вместе — в самом приличном смысле этого слова — быстро входит в привычку. Ещё в привычку входит проводить нездоровое количество времени вместе — да так, что даже одноклассницы начинают глупо подшучивать. Лизе, в целом, плевать на все эти шуточки — Лиза слишком поглощена этими бледными веснушками, карими (всё-таки карими!) глазами и холодными тонкими пальцами. Лизе страшно; Лиза обещала себе, что подобного больше не повторится, ведь всё ещё бледно-розовыми шрамами на запястьях отражается её прошлая любовь обречённая. Она не позволяет слишком близко к себе приближаться — лишь бы только не разочароваться потом, — а интуиция — или просто тревожность? — кричит, надрываясь, что лезть сюда уж точно не стоит. Но вот только Мишель, кажется, другая? Она поддерживает, заботится: успокаивает, когда Лиза с криками подрывается из-за очередного кошмара, материт на чём свет стоит её идиотского бывшего, когда Лиза, заламывая руки, рассказывает свою историю, и даже с кухни еду таскает, когда Лизе слишком лень выходить из комнаты. Андрющенко слабо понимает, зачем это всё, и какой вообще Мишель толк от того, что она с ней, как с маленькой, возится. Лиза чувствует себя странно: она ведь понятия не имеет, что с такими, как Мишель, делать, — во всех смыслах этого слова; она вся такая странная, несуразная, до ужаса боящаяся доверять; худощавая, с выцветшими татуировками и глазами, как однажды сказала Мишель, цвета янтаря. Лизе страшно. Мишель прижимает её ближе, не позволяя себе ни капли лишних прикосновений, утыкается носом в плечо, бормочет: «всё хорошо будет, индиго». Лиза засыпает — и ей, впервые за долгое время, совсем ничего не снится.***
Мишель уверена, что контролирует ситуацию; а ещё Мишель упорно не называет Лизу по имени: знает ведь прекрасно, что это сразу станет подтверждением её разгромного в этой схватке поражения. Мишель таскается за Лизой хвостиком, и ей, если честно, даже стыдно немного — Лизе ведь и так по жизни нехило досталось. Но Андрющенко, сама того не зная, даёт Мишель те самые эмоции — те, от которых, задыхаясь, жить хочется; от которых приятно низ живота тянет при каждом неловком взгляде цепляющем; от которых даже курить хочется чаще и никак по ночам, чëрт возьми, не засыпается. Мишель по глупости и не думала, что так сильно застрянет на этой странной девочке, но головой сама понимает, что это всё ненадолго у них. Знает прекрасно, что обязательно всё перевернёт с ног на голову, — и останется лишь, как максимум, новыми уродливыми шрамами на бледных руках Лизиных. От этой мысли почему-то становится неожиданно неприятно — а тлеющий уголёк сигареты в темноте ночи, увы, не приносит долгожданного успокоения.***
Они не позволяют себе ничего лишнего; только иногда неловко касаются, тут же руки отдёргивая, и взглядами похожих-карих цепляются, глупо улыбаясь, как будто бы снова девятиклассницы. Мишель это забавляет; Лизу, наоборот, крайне смущает. Мишель интересно, сколько это всё будет продолжаться, прежде чем Лиза сдастся, и терпеливо ждёт, наблюдая за ней с привычной ухмылкой.***
— Что тебе нравится? — спрашивает вдруг Мишель. Она нагло лежит у одноклассницы на коленях, а остальные участницы уже даже это никак не комментируют: настолько всё стало привычно и обыденно. Лиза аккуратно запускает пальцы в светлые волосы; Мишель жмурится. Андрющенко сглатывает, отгоняя глупое: «Ты… и веснушки». Бормочет смущённо: — Ну… Мишель глаза открывает, смотрит с любопытством, молчит. — Читать, наверное? — бормочет Андрющенко. Лиза не знает; Лизу об этом никто никогда не спрашивал. — Допустим, — Мишель смеётся. — А что именно? У Лизы тут, кажется, даже глаза загораются — она широко улыбается, садится поудобнее. Бормочет быстро, отрывисто: — Булгаков. Лермонтов. Гоголь, в какой-то степени… Если из поэтов — то Есенин, хоть он и странный. Хотя, если так подумать, они все странные… А ещё… Мишель протягивает руку, останавливая бешеный поток мыслей, проводит пальцами, едва касаясь, по шее и подбородку; Лиза неожиданно подставляется, чуть приподнимая голову, — и тут же, сама себе удивляясь, стыдливо взгляд отводит. — Я эти фамилии еле-еле помню только со школьных времëн… И то не все, — Мишель глупо улыбается. Андрющенко, не сдержавшись, закатывает глаза и тут же получает лёгкий тычок куда-то под рёбра. — Что насчёт музыки? Лиза хмурится, вспоминая: — Земфира, Ночные Снайперы, Дайте Танк… Что там ещё… Мишель усмехается, окончательно запутавшись в малознакомых названиях. А Лиза вдруг добавляет с крайне широкой улыбкой: — И Сектор Газа. Мягкий бархатистый смех разрезает комнату; одноклассницы оборачиваются. Мишель от удивления поднимается — Андрющенко разочарованно выдыхает — и садится рядом, на самый край кровати. — Серьёзно? — Ну да, — смеётся Лиза. — Почему бы и нет, в принципе? Гаджиева улыбается, думая, что Лиза всегда такая: сочетаемая несочетаемое. — Я тебе как-нибудь сыграю, — бормочет вдруг Лиза нелепо. Мишель вопросительно склоняет голову: — Что именно? — Да что захочешь, — Андрющенко пожимает плечами, улыбаясь. В тот момент Мишель впервые думает, что поводья контроля медленно из её рук ускользают, — и сжимает пальцы покрепче, чувствуя, как тяжело вдруг дышать становится.***
Гитары в школе нет — и слава богу, ведь Мишель явно пока не готова засыпать под аккомпанемент пьяных дворовых песен пацанок. Хотя, если смотреть с другой стороны, её этот факт крайне расстраивает, ведь Лизино обещание сыграть ей что-нибудь так из головы и не выходит, периодически вспыхивая красноречивыми картинками. Гаджиева думает, что это определённо подходит под Лизин образ; собственно, чего она вообще от неё ожидала? Ещё Мишель думает, что Лиза оказалась гораздо более интересной, чем она думала, и гораздо более… приземлëнной, что ли? Её «взгляд с высока» оказался элементарной просьбой о помощи, и резкое осознание этого заставляет Мишель начать сомневаться в реальности происходящего. Когда Мишель возвращается в комнату, Лиза лежит на своей кровати, а в руках у неё — уже привычно — потрëпанная книжонка. Мишель от этого крайне смешно, ведь Лизу, надо же, выгнали с интеллектуального конкурса одной из первых. Сбой в матрице, не иначе. — Это так тупо, — смеётся Гаджиева, присаживаясь на кровать. В комнате они одни; с первого этажа раздаётся громкий дружный смех девушек. — Что именно? — Лиза переводит взгляд на одноклассницу, улыбается. — Что ты выбыла, — Мишель перехватывает улыбку и сама в ней расплывается, забавно щурясь. — Я умнее тебя людей не встречала, если честно, — бормочет Мишель следом. Лиза чуть хмурится: — Не люблю это слово. И тут же, замечая непонимающий взгляд одноклассницы, добавляет: — Ну, смотри: кто-то считает, что ум — это два образования, высших желательно. Преподы считают, что главное в этой жизни — это знать никому нахер не нужные поговорки… Понимаешь, к чему я? — Допустим… — бормочет Мишель растерянно; в голове явно идёт тяжёлый мыслительный процесс. — Но, как бы… Для общего развития знать нужно, разве нет? Лиза кивает: — Нужно, конечно. Но смысл забивать голову лишним мусором? Неужели не лучше изучать то, что тебе интересно? Мишель выдыхает порывисто: «Блять, и правда ведь…» И как она сама не догадалась? Мишель хочет озвучить свои неожиданные мысли, но вдруг замирает, так и не найдя слов; а Лиза улыбается как-то хитро, широко слишком, — и глазами вверх-вниз бегает. Мишель склоняет голову привычно, вопросительно, молчит терпеливо. Андрющенко вдруг выдаёт: — Гитары здесь нет, так что могу тебе почитать… Пока нет никого. Хочешь? Мишель тяжело выдыхает от неожиданности — на Лизу это непохоже. Она вообще какая-то странная сегодня: улыбается глупо, тонкими своими пальцами книжку такую же тонкую сжимает, смотрит исподлобья. Гаджиева кивает, чувствуя какую-то странную горечь на языке, бросает взгляд на обложку книги: «Есенин». Ну конечно же. Мишель слабо понимает, что вообще происходит, и впервые за долгое время абсолютно не контролирует ситуацию. Она привычно-аккуратно присаживается на край кровати, смотрит настороженно, — Лиза кивает. У Лизы дрожит голос — Мишель кажется это милым. Лиза иногда сбивается, соскакивает со строчки на строчку, — Мишель запоминает этот слегка хриплый говор и привычку растягивать слова. Лиза откладывает книгу и, легко читая стихотворение наизусть, смотрит девушке прямо в глаза, — Мишель вдруг думает, что ей пиздец. И только когда Лиза бормочет нелепо что-то о злато-карем омуте глаз, Мишель наконец понимает, в чём дело; понимает, что Андрющенко всё это нарочно устроила, и, чëрт возьми, крайне удивляется такой неожиданной смелости. — Ты специально… — бормочет на выдохе Гаджиева, окончательно теряясь. Лиза не отвечает. Мишель шепчет глупое: «Твою мать» и тянется вперёд. Лиза даже целуется странно, неумело, — это вызывает лёгкую улыбку с одной стороны и смущённый выдох с другой. Мишель требуется пара бесценных минут и несколько неудачных попыток, прежде чем Лиза наконец понимает, как лучше, — и, расслабившись, наконец позволяет себя поцеловать. У Мишель сердце гулко бьётся, кажется, где-то в горле; она выдыхает в поцелуй, прижимается ближе, руками зарывается в тёмные волосы. Она своего добилась — только от этого, почему-то, уже ни черта не радостно. Руки трясутся так сильно, что аж самой странно, а Лиза, вся такая податливая, чуть в спине прогибается, когда вперёд тянется, и… Господи. Мишель перемещает руки на талию, чуть пробегается пальцами, случайно задирая майку, поцелуй углубляет нетерпеливо, подмечая, как Лиза порывисто прямо в губы выдыхает, и чуть ли не хнычет разочарованно, когда одноклассница мягко ей на плечи давит, заставляя отстраниться. — Они вернутся скоро, — выдыхает. — Я… Мишель кивает, а в следующую секунду упрямо прижимает девушку к себе, поместив руку на шею. Лиза не против; Лиза сама еле держится, дрожащие руки с силой в кулаки сжимая. Спустя пару секунд, окончательно на всё забив, ладони разжимает — и аккуратно, словно бы по струнам на гитаре, по выступающим ключицам проводит; Мишель вздрагивает. Гаджиева, в целом, уже ничему не удивляется — даже тому, что Лиза, осмелев, видимо, одну руку перемещает ей на талию, с силой к себе притягивая, а второй зарывается в волосы, рьяно на поцелуй отвечая. Мишель отстраняется ровно в ту секунду, когда дверь резко распахивается, — и поднимается с кровати как ни в чём не бывало. На пороге — Кристина, а за ней следом оставшиеся ученицы, которые, кажется, ничего не видели, — либо старательно сделали вид. Мишель замирает посреди комнаты, растрёпанная, исподлобья бросает взгляд на Лизу и улыбается, подмечая, как та неловко трëт шею двумя руками, пытаясь, кажется, под землю провалиться. Кристина проходит дальше, чуть присвистывает даже, улыбается во все тридцать два; Мишель хмурится. — Очень, блять, мило, — цедит Захарова недовольно. Мишель оглядывает одноклассницу исподлобья, а спустя пару секунд довольно ухмыляется, чуть склоняя голову, ведь внимательно-растерянный взгляд Кристины характерно бегает вверх-вниз, абсолютно ничего за собой не скрывая. Мишель выдыхает порывисто — а знакомое чувство азарта оттеняет разум, заставляя сердце вновь начать биться в разы чаще. «Любопытно, конечно», — думает. И моментально, словно бы по щелчку, переключается, тут же забывая обо всём, что было «до».***
Кристина сдаётся даже быстрее, чем Мишель могла бы предположить: всего лишь пара неловких случайных касаний, несколько вопросов об увлечениях, красноречивый взгляд и игра в своеобразный «литрбол» — и вот уже сильная рука покоится на её плече, заставляя одноклассниц периодически удивлённо поглядывать в их сторону. В том числе и Лизу. Мишель упорно этот взгляд игнорирует, себя саму убеждая, что ей больше не интересно, — и вслушивается в рассказ рядом сидящей и изрядно подвыпившей девушки. У Шумы все разговоры только о машинах да тёлках, — Мишель с этого смешно. Мишель старательно гонит воспоминания о том, как Лиза, активно жестикулируя, рассказывала, почему Печорин — тот ещё ублюдок; или как, мягко улыбаясь, перечисляла выученные ею гитарные аккорды, загибая пальцы. Гаджиева чувствует на бедре наглую руку одноклассницы — и морщится от неожиданного-грубого, даже неприятного прикосновения. Старательно игнорирует Лизин разочарованный взгляд, чувствует, как руки глупо дрожат, а на языке оседает сигаретная горечь от своих же действий, и, ухмыльнувшись, легко позволяет Кристине себя поцеловать. Знает прекрасно, что это вырежут; что зрителям ведь всегда показывают лишь то, что им нужно видеть. От Кристины пахнет дешёвым вином и чипсами, которыми она это вино закусывала, — сочетание так себе. Руки её, грубые, бессовестно ползут выше, сжимают бёдра, а у Мишель голова кружится — то ли от алкоголя, то ли от отвращения к самой себе. В голове вспыхивают картинки того, как мягко целовала её Лиза: доверчиво-открыто, снова опрометчиво позволив себе поверить Мишель; поверить в Мишель. Гаджиева отстраняется резко, неожиданно, словно бы на неё ушат ледяной воды вылили; пьяное осознание в голове бьётся всполохами — и, чёрт возьми, она, что, только что снова это сделала? Разочарованно-напряжëнный взгляд цепляет Мишель в который раз за вечер, — и девушка осторожно, стыдливо смотрит в ответ. Лиза вдруг улыбается — и выглядит это так глупо-неуместно, что Мишель хочется своими руками отмотать время назад — отмотать, лишь бы не видеть этой кривой ухмылки и разочарованного взгляда, в котором бегущей строкой с бешеной скоростью несётся банальное «я так и знала». Мишель, не выдержав, отводит взгляд; Лиза снова чуть криво улыбается, бормочет что-то невнятное — невозможно разобрать среди громкой музыки — и, развернувшись, уходит. Жгучий стыд пробирается по венам, и Мишель, кажется, впервые за долгое время самой становится страшно.***
Лиза сидит прямо на полу — руки чуть подрагивают, но, в целом, ничего критичного. Она ведь ожидала чего-то подобного — и лишь на секунду потеряла контроль, подумав вдруг опрометчиво, что Мишель можно доверять. Интуиция кричала, задыхаясь, ещё с самого начала; и когда дверь ванной комнаты открывается, Лиза даёт себе обещание, что больше никогда не будет её сигналы игнорировать. Мишель молчит, смотрит только виновато, не отрываясь. Мишель пьяна, но не слишком, — она глупо усаживается рядом с Лизой, привычно тянет руку, чтобы пальцы переплести; Лиза дёргается, словно бы от огня, а на лице её неожиданно проскальзывает выражение крайнего отвращения к происходящему. Андрющенко, выдохнув, поднимается — нет никаких сил больше; Мишель копирует её движения, поднимаясь тоже. Несколько долгих минут они смотрят друг на друга: пьяно-виноватая Мишель, слабо понимающая, что она натворила, и до кончиков пальцев разочарованная Лиза, обвиняющая на данный момент только саму себя. Мишель даже толком сказать ничего не может: все слова такие глупые, лишние, чертовски бессмысленные. Ей жаль — но одной ведь жалостью ситуацию не исправить; ей почему-то страшно, и она стыдливо шагает вперёд, лишь бы снова почувствовать неловко зарывающиеся в еë волосы пальцы. А ещё ей холодно — и, господи, лишь бы сейчас не погаснуть, тушуясь под этим уставшим Лизиным взглядом. Чиркает дешёвая зажигалка — помещение медленно заполняется горьким сигаретным дымом. Пара глубоких затяжек не помогает, как и не помогает согреться этот тлеющий в темноте уголёк сигареты. А Лиза вдруг, чуть склонив голову, бормочет еле слышно: — Что тебе снилось? Глупо было предполагать, что Лиза не догадается; Мишель ведь прекрасно знала, с кем связывается. Гаджиева выдыхает дым, прикрывает глаза: — Я… Лиза непривычно-грубо давит: — Ну? Мишель перехватывает сигарету поудобнее, двумя пальцами, а затем беспомощно обнимает себя руками в глупой попытке успокоиться: — Ничего. А после добавляет: — Как и всегда. Несколько лет уже… Лиза сначала криво ухмыляется — вполне ожидаемый ответ, — а после, резко шагнув вперёд, замахивается. Мишель дёргается от испуга, но не отступает; прекрасно понимает, что так нужно, — что от этого, кажется, им обеим станет чуточку легче. Слёзы, как и ожидалось, стекают по веснушчатому лицу, заставляя Лизу рвано выдохнуть. Она сжимает занесённую было ладонь в кулак, впивается ногтями в кожу — и руку опускает, понимая, что всё равно не сможет; никогда не смогла бы. Выплёвывает мерзкое: — Не заслужила. Мишель сглатывает, а Лиза же, вопреки своим словам, аккуратно тянет ладонь и стирает эти слёзы дурацкие, неуместные, инфантильные. Мишель пьяная, накачанная по собственной глупости этим дешëвым вином полусладким — Мишель тянется вперёд, опрометчиво решив, что у неё ещё есть шанс. Лиза сжимает губы плотно, не давая себя поцеловать, и руки в кулаки сжимает тоже, лишь бы самой себе не позволить сдаться, — просто потому что не имеет на это никакого морального права. Только не снова. — Прости… — шёпот на выдохе. Мишель не отстраняется, но и попыток поцеловать больше не предпринимает, только наивно прижимается лбом ко лбу, трясётся вся. Лизе приходится даже глаза закрыть, лишь бы этот взгляд не видеть. Лишь бы не думать о том, что серые линзы с веснушками абсолютно не сочетаются. Андрющенко сжимает от бессилия зубы — на скулах ожидаемо желваки ходят — и упрямо мотает головой. Привычно-успокаивающее прикосновение ледяных пальцев вызывает, вместе с мягким трепетом, ещё и легко узнаваемое отвращение, а Мишель аккуратно убирает с лица одноклассницы вечно мешающиеся тёмные волосы. Лиза всё-таки открывает глаза, и Мишель теряется даже от неожиданности, понимая, что во взгляде этом янтарном плещется ворох отрицательных чувств одновременно. Лиза просит еле слышно, на выдохе: — Не надо… Пожалуйста. Мишель хочется её к себе прижать, всю такую разбитую, поломанную, — прямо как тогда ночью. Мишель сглатывает, понимая, что больше на это не имеет никакого права, — и даже сама себе, увы, объяснить не может, почему снова поставила мимолëтные эмоции выше чего-то, кажется… настоящего? Максимум, который она сама себе разрешает, — это неловко протянутая рука, запястья касающаяся; Лиза вздрагивает, но, всё-таки не выдержав, позволяет — и ледяные пальцы с тёплыми уже привычно переплетаются. Мишель утыкается лбом в плечо, прижимаясь чуть ближе; Андрющенко только тяжело выдыхает, понятия не имея, что теперь со всем этим делать. — Лиз, — слышится оглушающий шёпот. И следом: — Пожалуйста… — Что? — бормочет едва слышно, взгляд отводя. И изнутри кусает внутреннюю сторону щеки, лишь бы ненароком не показать, как же, ей, блять, больно — больно от того, что Мишель, оказывается, только в такой ситуации готова называть её по имени. — Я… — Мишель поднимает голову, сглатывает, смотрит с ярко плещущейся в глазах надеждой. — Один шанс? Только один, и всё, я… Я обещаю, слышишь? Лиза вдруг неожиданно смеётся: — Я эти слова слышала, знаешь… Раз двадцать? Плюс-минус. И качает головой, аккуратно расцепляя наивно сплетённые руки. — Мне жаль, — снова этот виноватый шёпот и всхлип еле слышный, добивающий. — Правда, я… — Знаю, — Лиза кивает, перебивая; выдыхает. — Я вижу. Лиза и вправду видит — видит, как Мишель беспомощно губы кусает, обхватывая себя руками, как слепо бормочет едва ли выполнимые обещания, прижимаясь ближе, как смотрит растерянно, слабо понимая, как вообще оказалась в такой ситуации. Лиза, может быть, и поверила бы; только вот, увы, научена уже слишком горьким для неё опытом. — Ты не сможешь, — говорит вдруг на удивление спокойно, чуть улыбаясь. — Понимаешь? Мишель поднимает взгляд, смотрит недоумённо, головой качает. — Тебя хватит, ну, на пару месяцев… Максимум. — Что? — Мишель бормочет это удивлённо, на выдохе. Лиза еë, кажется, только что словно книгу открытую прочитала; наизусть пересказала, будто бы роман, двести раз перечитанный. — А потом это повторится. Снова, и снова, и снова, — и опять кривая, болезненно-понимающая улыбка. Мишель упрямо мотает головой: — Нет, я… Лиза делает шаг вперёд, тянет руку, убирая светлые растрёпанные волосы за ухо, — а Мишель только жмурится, запоминая каждое прикосновение. Тонкие пальцы неловко бегут ниже и, совсем едва касаясь, проводят по щеке, веснушкам, скулам, — Мишель чуть склоняет голову, подставляясь. Мягкая ладонь легко ложится на щеку, и Лиза, словно напоследок, привычно лбом ко лбу прижимается, оставляя мягкий поцелуй чуть ниже уголка губ. Шепчет-бормочет едва слышно: — Ты ведь сама это знаешь. А после, собрав в кулак всё своё и без того растоптано-побитое самообладание, отступает назад. Мишель тут же делает порывистое движение вперёд, но Лиза настойчиво давит девушке на плечо ладонью, не позволяя. — Не надо, — просит надрывисто. — Ладно? Мишель сглатывает — и, тяжело выдохнув, всё-таки кивает, чувствуя, как внутри, кажется, города с грохотом рушатся. Ответом ей становится разбито-благодарная улыбка и мягкий, еле слышный хлопок двери. Пальцы вдруг обжигает — и Мишель обессиленно переводит взгляд ниже, понимая, что в руке она всё это время держала недокуренную сигарету. Только вот за время разговора она сотлела полностью, до основания, и от резкого движения руки теперь просто медленным пеплом оседает на пол.