Мир, нарисованный мной

– Тимош? – А? Никита невольно поражался. Даже в этом простом «а?» лёгкая ленца и небрежность удивительным образом сочетались с теплотой, которую Тимофей излучал, даже не осознавая этого. – Как продвигается работа? Устроившись в кресле и привычно укрывая ноги от холода пледом, Тимофей сейчас сидел перед ним, всем своим видом показывая, что он в этом доме хозяин. Впрочем, реальности это не соответствовало: таковым он был только в отсутствие квартирохозяйки. Спутанные белые кудри Тимофея спадали на плечи и прямую, горделиво держащуюся спину. Поправляя их рукой, он загадочно произнёс: – Не просто продвигается, Никки. Как всегда, говорит намёками. Никите он этим сильно напоминал светскую леди. «Тимош» на такое сравнение не обижался – всё же на лучшего друга он сердиться не умел. Да, ещё с детства Никита и Тимофей были чрезвычайно близки. Дома, где обитали семейства Раевских и Верстюков, находились практически напротив, так что стоило наискось перебежать мостовую, и Тимофей оказывался у друга. И для него этот дом напротив был настоящим спасением. Никита и его родители, происходившие из пëстрого разночинного рода, в котором затесались все кому не лень, на жизнь не жаловались. Ютились в квартирке с двумя комнатами – не в пример жившим в собственном особняке Раевским, – однако вели довольно-таки безбедное существование. Всего хватало: и хлеба насущного – порой даже более, чем надо, – и пищи для ума, которая была для них столь же необходима. Детство Никиты прошло без особых разочарований, однако как человек, от природы умеющий сочувствовать и понимать, он страстно нуждался в том, кого можно было бы поддержать. Тимофей же рос в семье патриархального уклада и должен был беспрекословно подчиняться любому слову отца. Тот прочил ему карьеру в армии, однако младшему Раевскому был не по душе столь прозаический удел. Ещё с детства он видел то, чего не видели другие – потому ли, что не обладали таким душевным свойством, или же попросту не замечали. Уже и позже с ребяческой непосредственностью он поражался необычным формам облаков, плывущих по небу, особой музыке ветра и плавному плеску волн Невы в непогоду. Тимофея увлекал мир красок – такой же, как реальный, только ещё более прекрасный. Однако «папа́» с «маман» не поддерживали его стремлений, а старший брат, дослужившийся до подпоручика, не упускал случая поддеть паренька. У него был лишь один выход – искать человека, который мог бы увидеть то же, что он. Такой человек жил по соседству. Нынче, спустя тридцать лет, Никита работал в одном из множества департаментов на высокой должности. Тимофей же не представлял себе жизни без кисти и красок. Он безумно любил искусство – творчество ради творчества, создание нового мира и бесконечного множества других миров, нарисованных им. А Никита безумно любил Тимофея. В этом и заключалась формула их счастья. — Не просто продвигается, а продвигается дивно! Я сейчас оканчиваю одну из лучших работ. Показать? — После. Всë ж таки я пришëл не к картинам, а к тебе. — Уже в который раз обозревая комнату, где квартировал Тимофей, Никита покачал головой: – Чудак ты, Тимош. На экую хибарку променял особняк папа́! «Хибарка» свою презрительную кличку оправдывала. Холодные нагие стены неопределённого цвета, наводящего на мысли о консервированном мясе из армейских пайков, из мебели – лишь старое кресло, обтянутое потёртой тканью, колченогий столик, который явно ремонтировали, но дело до конца не довели, и деревянный стульчик такой же конфигурации, на который Никита при всëм желании сесть бы не осмелился. Да ещё мольберт, стоящий у крохотного окошка, и расположившиеся вдоль стены картины маслом. Как ни уговаривал Никита Тимофея перебраться к нему, тот отказывался наотрез. Вот и нынче он затянул всё ту же песню, ежесекундно смеясь каким-то особенным образом – тихо, но звеняще, будто серебряный колокольчик: – Особняк мне и даром не нужен, Никки. Я, признаться, не желаю лучшей жизни. – Да и не только особняк. Тимош, тебе прочили судьбу ежели не генерала, то по крайней мере весьма видного и значимого в свете человека. Нам по сорок лет, половина жизни за плечами. А ты ходишь в этом балахоне, хотя мог бы с гордостью носить мундир с эполетами... Ах, дружок мой, да ведь ты не осознаёшь, от чего отказался! – Ну как же ты не понимаешь, толстячок мой? – усмехнулся Тимофей. Назови Никиту так кто-нибудь другой, даже жена, он бы воспринял это как оскорбление и болезненный удар по его самолюбию. А в устах Тимоши это отчего-то звучало как комплимент. – Мне не надобен этот мир. У меня есть свой, нарисованный мною. И он много прелестнее того, что окружает нас с тобою. От него я сюда и бегу. И правда, Никита не хотел себе в этом признаваться, но всё же в картинах Тимофея он находил порою больше правды, нежели в жизни реальной. Мир, нарисованный им, был соткан из безбрежных лугов, мирно волнующихся под озорным ветром-кочевником, из уютных озарённых солнцем лесных полянок, на которых, казалось, жили какие-то сказочные создания, из воздушных облаков, похожих на крылья ангела, и тёмных, но притягательных в своей темноте таёжных боров. Поражающее воображение переплетение красок завораживало, уносило в другой, потаённый мир, далеко-далеко от будничной суеты. Оттого и неудивительно было, что Тимофей променял почёт и влияние в свете на творчество в своей келье-«хибарке» и постоянные свидания с «Никки», славу – на свободу и счастье, а чины и богатство – на этот удивительный мир, нарисованный им.