Браслет с ракушками

Своего шестнадцатилетия Брок ждал, как волшебства, в которое, конечно, не верил. Он родился под утро, а потому лечь спать просто не мог: ждал. Шансов на то, что все случится само собой и он попадет в тот небольшой процент счастливчиков, которые, едва вступив в возраст согласия, сразу получают на блюдечке идеального партнера, было немного. Карла, старшая сестра Брока, обрела своего Грегори только в двадцать один. Как говорила мать, “прыгнула в последний вагон уходящего поезда”. Ее Грегори оказался англичанином, и счастливая сестра утром своего дня рождения звонила им из крошечного городка Пул на английском побережье Ла-Манша, куда ее притянуло во сне прямо в ночной рубашке. Брок не хотел упасть на голову тому (или той, в шестнадцать он еще допускал оба варианта), кому предназначен, в чем попало, а потому черная шелковая пижама была куплена заранее. В комнате тоже была почти идеальная чистота: не факт, что это Брока притянет куда-то на край света. Вполне может получиться так, что его пара материализуется рядом с ним. Он очень нервничал. Ходил из угла в угол, постоянно зачесывал волосы, но те все равно падали на лоб крупными кольцами, в сотый раз проводил кончиками пальцев по письменному столу в поисках несуществующей пыли, перекладывал книги, поправлял покрывало. Чуда не произошло. Брок ждал до шести утра, но ровным счетом ничего не случилось: он все еще был в своей спальне на втором этаже семейного коттеджа. Один. Чуть успокоившись и решив, что вот на следующий год — обязательно, Брок лег спать. Он еще не знал, что будет повторять “на следующий год — обязательно” еще десять лет, пока не плюнет на все на свете, перестав ждать. Так случалось с другими: предназначенный тебе человек мог погибнуть в младенчестве, пропасть без вести, его могли украсть инопланетяне или растерзать дикие звери. О том, что тот мог вовсе не родиться, обрекая Брока на вечное одиночество, думать не хотелось. И после двадцати шести Брок запретил себе надеяться. Да и что он сказал бы шестнадцатилетнему подростку, почти ребенку, если бы тот вдруг притянул его? Или свалился бы на голову сам, неожиданно, в свой день рождения, как спелый плод в заботливо подставленные ладони? Брок отчего-то надеялся, что ему не придется… подстраиваться. Что партнер будет равным ему во всем. Пусть с разницей в возрасте в несколько лет, но равным, похожим. Как были похожи Карла с Грегори. И Мария с Беном. Среднюю сестру занесло аж в Нью-Йорк, она приземлилась суженому на колени, так и не выпустив из рук чашку с кофе. Все, кто при этом присутствовал — а в метро народу было предостаточно, — улыбались, аплодировали и поздравляли их. А потом Бен нес ее до ближайшего магазина, завернув в свое пальто, потому что ранняя весна в Нью-Йорке — противное время, не предназначенное для хождения в шортах и босиком. Броку исполнилось двадцать шесть, но счастье на него так и не упало. И он сам тоже никуда не переместился и никого не осчастливил просто фактом своего существования. Его партнеру мог быть максимум двадцать один, возраст полного совершеннолетия, так сказать, готовности к созданию пары. Уже — минимум пять лет разницы. Максимум — десять, и эта цифра, этот отрыв, будет с каждым годом только увеличиваться. Каждый год миллионам подростков будет исполняться шестнадцать, и может быть, один из них будет предназначен именно Броку. А может, и нет. Поэтому Брок перестал ждать чудес, в которые, конечно же, не верил, и начал просто жить. Отслужил последний, третий, контракт, переехал в Нью-Йорк, перешел в ЩИТ. Жизнь вошла в колею, покатилась по относительно гладким рельсам, и Брок убедил себя, что так и должно быть. Что его все устраивает, складывается лучше некуда, и живут же как-то такие же, как он, “неды”, на которых программа подбора идеального партнера дала сбой. Даже Вселенная ошибается, да. Брок был не в обиде. Почти. Каждый раз, заполняя анкету и ставя уверенный привычный прочерк в графе “соул-партнер”, он был готов сначала к удивленному, а потом и жалостливому взгляду того, кто эту анкету принимал. Почти готов. Таких, как Брок, и правда было исчезающе мало: не более нескольких человек на десяток тысяч. Тех, которые прожили достаточно долго, но так и остались без пары. Ему исполнилось тридцать шесть. Двадцать лет относительного одиночества, десять из которых он чувствовал себя, будто закрыл глаза, чтобы не видеть солнца, но то все равно просвечивало сквозь веки красным. Редкие поездки домой (через Атлантику, с ума сойти), но день рождения мамы — не тот праздник, который можно было пропустить без весомой причины. Пустое место рядом с ним за столом, которое родные все равно, несмотря на недовольство Брока, оставляли для его пары, все еще веря, что та где-то подрастает (двадцать лет разницы, где он так нагрешил?), многочисленные племянники, отец и мать, все еще влюбленные друг в друга настолько, чтобы держаться за руки. Все это нет-нет да напоминало Броку о его неполноценности. О том, что он живет как спортсмен-инвалид — имея ограниченные возможности, все же чего-то добивается в жизни, но “недом” от этого быть не перестает. Огни взлетки подсвечивали огромное панорамное окно международного аэропорта, у которого устроился Брок. Пытаясь не задремать, он наблюдал, как обслуживающий персонал куда-то катит трап, проверяет механизмы посадочной “гармошки”, маневрирует на погрузчиках, тянущих огромные боксы с багажом, и думал о том, что вот матери послезавтра исполнится шестьдесят пять, сорок пять из которых они прожили с отцом душа в душу. Не без эмоциональных итальянских скандалов, конечно, не без конфликтов и трудностей, но вместе. Что Карла скоро станет бабушкой. Что жизнь, как ни крути, прекрасна. Что она продолжается несмотря ни на что, и Брок, по сути, всего лишь исключение из правил — так бывает. К тому времени, как объявили посадку, Брок в двадцатый раз смирился, что скоро сядет за общий стол, и пока жива его мать, рядом будет оставлено свободное место для человека, который отчего-то так и не родился. И снова мать поставит лишнюю тарелку на кружевную скатерть и положит рядом белоснежную салфетку для того, кого, может, никогда и не было, оставляя место дурацкой надежде, с которой бесполезно бороться. Весь перелет Брок проспал — сказывалась напряженная неделя на службе, — но, едва самолет заложил вираж, заходя на посадку, проснулся, несмотря ни на что ощущая радость. Он возвращался домой. Брок любил Сицилию в любое время года, и сейчас, когда самолет медленно разворачивался над лазурью любимого моря, можно было рассмотреть и грузовые суда, и мелкие яхты, и далеко вдающуюся в синь косу маяка. Он просто впитывал в себя эти краски. Живя в другом полушарии, Брок почти убедил себя, что нашел место в жизни. В шумном Нью-Йорке, в улье, где никому ни до кого нет дела, не оставалось времени, чтобы осознать одиночество и “половинчатость”. Спешка, смена локаций, динамичная жизнь, служба, ребята, с которыми приходилось работать, — все это будто заслоняло настоящее. Казалось, что цель где-то дальше, в будущем. Еще немного — и проявится, как сказочная Аграба среди песков. Нужно только добраться туда. И все будет если не хорошо, то иначе. А вот это: пятничные посиделки с виски, жизнь на бегу — это путь. И только на Сицилии с ее неспешностью, совсем другим шумом, красками и запахами, становилось очевидным, что вот эта суета и есть жизнь. Что она в моментах, когда ты останавливаешься, чтобы вдохнуть напоенный запахом цветов воздух, различить оттенки сентябрьского неба, оглядеться по сторонам. Броку в такие моменты казалось, что жизнь и прожитые годы — как золото и руда. Крупинки настоящего в тоннах ни на что не годного шлака. И чем дальше, тем их меньше. Он почти заставлял себя остановиться. Почувствовать вкус кофе и сказать себе: хорошо. Хорошо, что я живу. А тут, дома, пытался не спрашивать себя — зачем. Не строить далеко идущих планов, ничего себе не обещать. Лениться, по утрам глядя в мансардное окно на плывущие по небу облака и предвкушая завтрак. Потом идти с матерью на рыбный рынок, где все знали всех, здороваться, в сотый раз отвечая на простые вопросы, чувствовать всем телом, что там, за рядами старых домов, дышит море. Стоит просто пройти по лабиринту узких мощеных улочек, через гулкую прохладу арки и зажмуриться, перед тем как впитать в себя серебрящуюся на солнце синь, чтобы не ослепнуть. Брок любил море. В любую погоду у него не возникало вопроса, куда пойти: у моря всегда было хорошо. И когда оно зло пенилось, взметая тучи холодных брызг, оседающих на одежде мелкой моросью, и когда едва-едва плескалось у берега. И сейчас, вспоминая родную речь, вызывая такси из аэропорта, походя отмечая все мелкие и крупные изменения, произошедшие с городом и окрестностями, Брок все еще продолжал бежать как белка в бесконечном колесе. Будто был все еще немного “там”. На службе, в другой жизни, среди людей, так и не ставших своими. Каждый раз, подъезжая к дому, Брок словно пытался натянуть детский свитер. И тот, поначалу тесный, вдруг незаметно раздавался. Кованый забор, в детстве высокий и почти непреодолимый, казался низким. Там, в кирпичной кладке его основания, у Брока был тайник. Третий кирпич от завитка, расшатанный, выдолбленный изнутри, хранил тонкий кожаный шнурок. Брок потратил уйму времени, чтобы сплести из него браслет, украсить бусинами и ракушками — мечтал, что когда-нибудь его будет кому подарить. Запущенный сад, раньше ощущавшийся целым миром, на деле оказывался несколькими сотками земли, на которых росли старые мирты и дикий виноград, оплетавший забор. Там, между лоз, хорошо было прятаться от матери и сестер, пережидая жару без дневного сна, чтобы, едва все улягутся отдыхать, сбежать к морю. И нырять, нырять до одури, доставая с дна самые разные сокровища. Мастерить удочки из всего подряд и радоваться, если удавалось поймать хоть смешную, совершенно несъедобную “собачку”, разевавшую широкий рот. Кипарисы, в детстве не достававшие до окон второго этажа, сейчас на легком ветру будто красили небо — давно вытянулись выше крыши. Раньше все мальчишки округи обрывали их колючие круглые шишки — из них выходили отличные снаряды для рогаток. Солидная желтизна подъездной дорожки тут и там была испятнана новыми плитками, более яркими и блестящими, заменившими совсем растрескавшиеся. Брок вдруг подумал, что вот так же исподволь меняется все вокруг: тут вместо пекарни старого Петро модная кофейня, там вместо деревянных мостков, далеко вдающихся в воду, каменный пирс. И то, и другое не хуже, а может, даже и лучше старого, но от этого оно не перестает ощущаться инородно, как заплата из новой, еще пахнущей фабрикой ткани на заношенной уютной рубашке. Так и люди наверняка сменяют друг друга: сослуживцы — друзей, с которыми еще вчера обносили соседский виноградник; редкие встречи с матерью — жизнь в лоне семьи. Только пустота рядом была прежней. Мать, непривычно седая, но все еще самая красивая женщина на свете, долго обнимала Брока на пороге. Знакомый с детства букет ее духов — как запах кипарисов в саду, моря и нагретой солнцем травы, он был прочно связан с ощущением счастья и мыслями о том, что еще чуть — и начнутся самые настоящие чудеса. Нужно только немного подождать. — Входи, — наконец произнесла мать, отпуская его. Еще пятнадцать лет назад Брок вывернулся бы из ее рук, едва стерпев первые три поцелуя, а теперь — ну надо же — готов был держать ее в объятиях, такую хрупкую и маленькую, хоть до конца отпуска. — Как долетел? Дом навалился на Брока шумом подросших детей, причитаниями и шутками сестер, расспросами, ощупываниями, слезами, объятиями. Все, казалось, говорили одновременно, но Брок слышал каждого. У ног крутился подросший щенок лабрадора, непонятно чей, но явно раззадоренный суетой вокруг, он оглушительно тявкал и мел хвостом, дети бегали вокруг и, толкаясь, спешили обнять. Брок действительно был дома. Дни потянулись один за другим — в этом году их было целых десять, невиданная щедрость со стороны руководства. Мир вокруг наконец начал замедляться. Стоял теплый сентябрь, насквозь пронизанный легкой паутиной, утренней прохладой и янтарем созревшего винограда. Брок завел привычку надолго уходить из дома и, найдя относительно спокойное место на взморье, подолгу лежать, ни о чем не думая, просто глядя в сочную синь неба, уже не июльскую, выгоревшую добела, а почти осеннюю лазурь, переходящую кое-где в фиолетовый. Иногда Брок брал лодку и, когда жара становилась невыносимой, долго нырял подальше от берега, рассматривая дно, обрывая мидии с камней старого мола, охотясь с сачком за почти прозрачными верткими креветками. И вот, когда удочки уже были заброшены, сам Брок еще не обсох как следует после купания, голый как в день рождения, а солнце окрашивало красным опущенные веки, в воздухе что-то треснуло, и не успел он сообразить, что происходит, как на него свалился огромный мужик. Явление сопровождалось ослепительной вспышкой, падение произошло со сверхнизкой высоты, но явившийся был так тяжел, что лодка, с которой рыбачил Брок, осела, а потом и вовсе принялась опасно раскачиваться. Но не перевернулась. Брок и “явление” уставились друг на друга. Причем Брок инстинктивно схватил добычу за задницу, а та его — за плечи. Так они и замерли в состоянии хрупкого равновесия, боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не оказаться в воде вместе со всем нехитрым скарбом, сложенным на дне лодки. Брок глупо думал о том, что не хотелось бы идти домой нагишом, что камбала наверняка выплыла бы из садка, и это жаль, так как мать вкусно ее готовит, что, наверное, если здоровяк слезет с него, то в лодке хватит места для двоих и грести до берега можно заставить его — вон какие ручищи. В общем, мысли были о чем угодно, кроме самого главного — как этот человек с едва заметной складкой между бровей появился в лодке Брока, бросившей якорь посреди крошечной бухты. — Кхм, — произнес человек, осторожно отпустив голые плечи Брока, и огляделся. — Где мы? — Неподалеку от Чефалу, — по-английски ответил Брок и с трудом разжал пальцы — задница у свалившегося ему на голову была что надо. — Италия? — удивился тот и нахмурился, не спеша, впрочем, слезать с Брока. — Сицилия. Помолчали. Мысли — сотни, самых разных — бились в голове Брока, но нужная так и не находилась. Когда-то у Брока хорошо получилось запретить себе думать о том, как это будет, что он скажет, если чудо все-таки случится, и теперь это дало свои плоды — он немо разевал рот, не в силах найти слов. Ни на английском, ни на итальянском. Искал тысячи объяснений произошедшему и находил их. Любые, кроме самого очевидного. Потому что давно перестал ждать. И верить. — Я… — громила, которому все никак не находилось подходящее название, попытался отстраниться и при этом не перевернуть лодку, но вместо этого поерзал на бедрах Брока, наверное, еще не определил, что те не прикрыты даже бельем. — Я пересяду, — наконец сформулировал он. — Вторая скамейка позади тебя, в футе. Перевернешь лодку — не попробуешь камбалу, запеченную по рецепту моей бабки. Не говори потом, что я тебя не предупреждал. Громила нахмурился еще больше, огляделся по сторонам, будто собирался нырнуть за борт и грести к берегу изо всех сил. — Я Стив, — со вздохом признался он. — И еще минуту назад я проснулся… где-то. А до этого тонул вместе с самолетом во льдах. У Брока в голове не было ни единой дельной мысли. Только обрывки каких-то глупых, совершенно неуместных фраз. Он понятия сейчас не имел, как случилось то, что случилось. Не мог поверить, осознать и принять, что вот этот взрослый громила, явно не шестнадцати лет от роду, пропадавший бог знает где, — тот, кого он, оказывается, ждал. Господи, кажется, свершилось. — Я… — слова все не находились, а потому Брок погладил Стива по спине и сказал: — Я очень ждал тебя. Так долго, что почти поверил, что не дождусь. Я Брок. И похоже, я твой соул. Стив смотрел на него строго и вместе с тем — растерянно. Будто и не думал ни о какой связи. Не слышал никогда, что предназначенных друг другу людей притянет друг к другу в любой конец земного шара. Словно тоже перестал ждать и верить. Но как, как, господи, такое могло случиться? Стив все-таки пересел на свободную скамью, лодка снова качнулась и устояла, а Брок, увидев знакомый логотип на его футболке, усмехнулся. Ну надо же. Стив скользнул взглядом по его наготе, видимо, заметил реакцию на свое неожиданное появление, но никак ее не прокомментировал. Лишь осматривался, вглядываясь вдаль, туда, где виднелись темные силуэты стоящих на рейде судов, и вдруг спросил: — Какой сейчас год? Наверное, лицо Брока сказало все за него, потому что Стив тут же добавил: — Я не сумасшедший. Я умер весной сорок пятого. Сейчас ранняя осень, я очень далеко от того места, где проснулся. Я мало там успел увидеть, но то, что успел, мне не понравилось. Так какой сейчас год, Брок? — Одиннадцатое сентября две тысячи двенадцатого. Губы Стива сложились почти в идеальную букву “О”, а Брок пытался осознать — сорок пятый год. Почти семь десятков лет. Как такое вообще возможно? — Нам нужно на берег, — решил Стив и начал опускать в воду весла. — Нам нужно поговорить, — не согласился с ним Брок и принялся искать хотя бы шорты — не так он представлял встречу, но да что там. — И если ты испортишь мне снасти… Стив, оглянувшись, заметил удочки и оставил весла в покое, уставившись на свои руки. — Я не хотел, чтобы вышло так, — не глядя на Брока, признался он. — Я тоже. Но все-таки рад, что это в принципе случилось. — Меня будут искать. — Пусть ищут, — пожал плечами Брок. — Даже если искать будут те, кто надел на тебя эту футболку, у нас есть пара дней до того, как им это удастся. Стив взглянул на орла на своей груди, на Брока и, еще раз оглядевшись по сторонам, принялся расшнуровывать тяжелые ботинки — кто-то явно хотел, чтобы он подольше оставался в неведении относительно того, сколько времени прошло с момента его “гибели”. Когда Стив стянул футболку, Брок перестал думать о том, как давно в ЩИТе изобрели машину времени и с каких пор стали вытаскивать погибающих американских солдат. На фоне сисек, скрывавшихся под футболкой, весь остальной мир моментально померк. Когда за футболкой последовали штаны, у Брока пересохло во рту, и он осмелился осторожно порадоваться тому, что Судьба, видимо, просто долго искала ему пару. Зато нашла не просто лучшего человека. Она специально сохранила для него идеального. Взяла и украла из-под носа у смерти того, кто если бы и дожил до шестнадцатилетия Брока, то глубоким стариком. А так… — Предлагаю искупаться, — произнес Стив, к огромному сожалению Брока не став снимать белье — довольно свободные боксеры из белой ткани. — А потом ты все мне расскажешь. — С Рождества Христова? — спросил Брок на автомате, хотя сам глаз не мог отвести от Стива. — Зачем же, — усмехнулся тот. — С весны сорок пятого будет достаточно. И нырнул, далеко оттолкнув лодку. И Брока в ней. Стив не выныривал так долго, что Брок уже думал — утонул, но наконец светловолосая голова показалась футах в двухстах. Подумав, что Стив, наверное, был профессиональным пловцом или водолазом, Брок тоже погрузился в прекрасную прохладную воду и поплыл к нему. — Даже запах изменился, — сказал Стив, когда они поравнялись. — У чего? — У всего. У мира. Война же закончилась? — Весной сорок пятого, — осторожно ответил Брок. В голове не укладывалось, сколько всего его Стиву придется узнать об окружающем сильно изменившемся мире. — Предупреждая вопрос — мы победили. Америка победила, — уточнил он, вспомнив о Муссолини. — Много где потом воевали, во Вьетнам сунулись, например, в Ирак. Но не так масштабно. Третьей мировой пока не было. Стив смотрел на него странно. Прозрачная зелень сентябрьского моря отражалась в его глазах, плескалась вокруг, оставляя на коже солнечные брызги, и, пожалуй, именно в этот момент до Брока по-настоящему дошло, что вот этот человек — тот самый. Единственный в своем роде. Идеально вылепленный лично для него. Его пара. Пока чужой, незнакомый, проживший отдельно никак не менее двадцати пяти лет, но чудом нашедшийся. — Ты… — начал Стив и отчего-то не смог продолжить, но ему вдруг и не понадобилось. — Да, — ответил Брок, поняв его без слов. — Я тот самый единственный. Мы друг для друга. — Это… странно, — после долгой паузы произнес Стив. — Я был уверен, что тебя не существует. — Так и я был. Двадцать лет пытался как-то себя убедить, что твое отсутствие не делает меня несчастным. — Убедил? — Теперь понимаю, что нет. — Я… Все думал, что скажу, если вдруг… ну, знаешь. Все-таки встречу ее или его. И теперь ни черта, ни единого слова не могу вспомнить. — Та же фигня. Понимаю, как никто. Стив облизал губы, будто раздумывая. — Вчера я умер, — осторожно сказал он. — Не думаю, что… — Я не собираюсь на тебя набрасываться, — чуть более поспешно, чем собирался, ответил Брок. — Но за маму не поручусь. Она, знаешь, вот уже двадцать лет оставляет для тебя место за общим столом. Ты пока не в курсе, но у тебя есть фарфоровая чашка с голубыми цветами и салфетка, совсем новая, она единственная осталась без вышитых инициалов. Ей никто не пользовался. Ни разу. Стив сначала нахмурился, а потом попытался улыбнуться, но не вышло. Брок понимал его: если бы выяснилось, что у него есть семья, о которой он всю жизнь не имел ни малейшего понятия, он бы тоже был, мягко говоря, в шоке. — Я поймал камбалу, — попытался сменить тему Брок. — Можно еще за мидиями понырять. Ты любишь мидии? Стив огляделся по сторонам, будто решив убедиться, что он действительно у побережья Сицилии, и наконец улыбнулся по-настоящему. — Понятия не имею, — ответил он. — Устрицы мне когда-то не понравились. — Тогда самое время это проверить. Или ты… хочешь на берег? Отдохнуть? — Мне кажется, я отдохнул на семь десятков лет вперед. Так что давай, Брок. Научи меня добывать мидии. Со Стивом было просто и тяжело одновременно. Просто — потому что тот сам ничего старался не усложнять, а трудно потому, что с каждой минутой Брок все больше верил в то, что чудо наконец случилось, и чем дальше, тем сложнее было оставаться в рамках хотя бы современных приличий. Когда-то давно, еще в школе, на уроках социологии, которую Брок отчего-то выбрал для изучения, им рассказывали об истории изменения отношения общества к истинным парам в целом и однополым их разновидностям в частности. Так вот во времена Стива (даже в голове Брока это звучало напыщенно и глупо, потому что Стив вовсе не выглядел ископаемым) открытые однополые союзы были редкостью. Конечно, соулы жили вместе, но ни официального статуса, ни юридических прав вроде наследования имущества по умолчанию им положено не было. Теперь все изменилось, но Стиву узнать об этом было неоткуда. Может, он мечтал о женщине. Тогда, в прошлом. О возможности жить как все, без оглядки и лишних телодвижений вроде завещания. Брок убеждал себя, что у них еще будет время для того, чтобы все выяснить, а пока они ныряли по очереди и вместе у самых скал, и скоро в садке уже не осталось места. — Пожалуй, хватит, — решил наконец Брок. — Да и припекает уже. Домой? Стив забрался в лодку одним красивым движением, вытер лицо, но с ответом не спешил. — У меня есть квартира в городе, — решил вдруг Брок. — Тебе не обязательно сразу иметь дело с моей семьей. От тебя, боюсь, ничего не останется. Когда они узнают — растерзают. — Это будет… проблематично, — Стив отложил полотенце и уставился сначала на свои руки, а потом на Брока. — Сам ты как к этому всему? — вдруг напрямик спросил он. — В процессе осознания. — И? — Ты классный. Стив усмехнулся как-то невесело и повторил за ним: — Классный. Брок было подумал, что лексика, наверное, изменилась за почти три четверти века, но, похоже, Стив понял его верно. — А то, что я не женщина? Брок ждал этого вопроса, но все равно оказался не готов. Заранее придуманный ответ не подходил: Стив смотрел открыто и испытующе, так, что кривить душой, даже в наименьшей степени, не хотелось. — Природная склонность, — будто делая шаг по минному полю, начал Брок, — не позволяет мне сожалеть о том, что ты — это ты. Вот такой. Не знаю, как в сороковые, но сейчас… По новому закону мы уже пара, если один из нас по каким-либо причинам не заявит иначе. По умолчанию двое… или больше, сейчас и такое бывает, людей, притянутых друг к другу, после подтверждения получают официальный статус и двойное гражданство, если родились в разных странах. — Так я теперь гражданин Италии? — Ты мой муж, а я последние лет десять гражданин США. Итальянец я только по рождению. — Тоже неплохо, — ответил Стив и налег на весла. Что ж, предположения о том, что тот силен, оправдались на полную: до берега они добрались за считанные минуты. — Квартира в центре, пять минут ходьбы от пляжа, в холодильнике найдется пиво и кое-что перекусить. — Спасибо, — Стиву, казалось, было неловко, Брок пытался понять почему, и не выходило. — Что-то не так? Можем сразу к моим, но… — Нет, — перебил Стив. — Только что до конца осознал, что у меня ничего нет, кроме этой одежды, — он усмехнулся и натянул штаны прямо на мокрое белье. — Даже документов. Брок от удивления аж рот открыл. — Слушай, я не знаю, как было до войны, но сейчас… У тебя есть я. А у меня — и деньги, и документы. Доберемся до квартиры, примем душ и пойдем в посольство — сделаем тебе временное удостоверение личности. Если хочешь, то и помощь из Фонда перемещенных оформим. Ее хватит, чтобы снять квартиру и дождаться репатриации, если по каким-либо причинам ты не хочешь оставаться со мной. — Брок, — Стив, выбравшись из лодки, вдруг положил руку ему на плечо и улыбнулся едва заметно. — Я не против, ладно? Просто… слишком много всего произошло. Давай решать проблемы по мере их возникновения. Лучше расскажи мне о себе, — совсем другим тоном предложил он и нырнул в футболку. — Красивый городок. Будто с открытки. Брок попытался увидеть его глазами невысокие дома под рыжими черепичными крышами, чистый пляж, уже освободившийся от туристов, величественную Рокко-де-Чефалу с руинами старого замка на склоне и вспомнил, за что любит Сицилию. — Это Чефалу. Дом моей семьи севернее, а квартира здесь, прямо на набережной. Я все равно собирался сегодня ночевать в городе. Вечером тут все будет в огнях, уличные музыканты еще не разъехались. Поужинаем где-нибудь на летней террасе. — Когда ты возвращаешься в Штаты? — спросил вдруг Стив, помогая вытащить лодку на берег. — Через три дня. Завтра у матери день рождения, отгуляю и поеду. Каждый год беру отпуск именно в сентябре. Если, конечно, служба позволяет. — Ты военный? — Можно сказать и так, — хмыкнул Брок, с усилием вытаскивая полный садок на берег и давая стечь лишней воде. — Спецотряд. Стив на мгновение нахмурился, а потом вдохнул полной грудью и потянулся, как после долгого сна. — А ты? Кем был до войны? — спросил Брок, полюбовавшись. — Художником, — ответил Стив. — Даже в газете работал, рисовал всякие рекламные картинки. Ну, знаешь... "Цирюльня Диггера, у нас самые острые бритвы!" Что ж, наверное, выражение лица без слов дало понять, что не такого ответа Брок ожидал, потому что Стив весело фыркнул и легко поднял садок одной рукой. — Прости, если разочаровал, — без тени раскаяния заметил он, рассматривая их добычу. — Но ни докером, ни пожарным я не был. Брок подумал, что у мольберта такие мышцы не нарисуешь, но расспрашивать не стал — у них еще будет время все выяснить. Хотя, конечно, он представить себе не мог, что его парой окажется человек творческой профессии. — Для разочарования я слишком э… воодушевлен. Стив, оглядев его с ног до головы, дернул бровью, продолжая держать тяжеленный садок чуть на отлете, и сдержанно заметил: — Вижу. Так куда нам? Они поднялись на набережную, прошли через одну из старых арок. Стив крутил головой, рассматривая поздние цветы на многочисленных клумбах и ядовито яркую зелень постоянно поливаемых газонов, чуть задержался у огромной витрины магазинчика модного дизайнера, уступил дорогу стайке легко одетых туристок и, когда за ними закрылась дверь парадного, выдохнул, как показалось Броку, с облегчением. В квартире был выход на балкон, Брок специально когда-то отказался закрывать его стеклом — вид на залив поднимал ему настроение в любое время года. Стив, похоже, тоже оценил, потому что стоял, сложив руки за спиной, пока Брок искал в шкафу самый большой халат и чистое полотенце, и смотрел. На то, как скользят по синей глади легкие парусники, на продолговатые тени сухогрузов, застывших на рейде, на то, как чайки бросаются в воду в надежде поймать что-нибудь на завтрак. — Красиво, — произнес он, когда Брок подошел сзади, борясь с желанием потрогать чудом доставшееся. — В войну мы почти не видели красоты, казалось, на все будет время потом. Сколько сейчас тем, кто думал как я? И дожил ли хоть кто-то до времени, когда можно просто смотреть и видеть. Броку нечего было на это сказать, да и сожалениям он предаваться не любил, они надолго выбивали из колеи, лишая радости жизни здесь и сейчас. — Прими душ, и можем сходить позавтракать куда-нибудь на набережную. Думаю, тебе нужно купить одежду. Не то чтобы ты мне не нравился без нее, но… — Да, — улыбнулся Стив. — Думаю, ты не из тех, кто любит делиться, а? — Совершенно точно не из тех. Пойдем, покажу тебе душевую. С настройкой душевой кабины Стив разобрался довольно быстро, отказавшись, правда, от подсветки, музыки и вместо геля для душа выбрав мыло. Обнаружив, что кофе закончился, Брок бесцельно прошелся из кухни в спальню, оттуда в гостиную, на балкон и снова на кухню, пытаясь как-то упорядочить мысли, успокоиться и принять наконец факт, что — возможно, господи — он дождался. Хотелось на эмоциях сделать что-нибудь глупое: заорать с балкона, позвонить матери, прыгнуть с огромной высоты в прозрачную воду. С появлением Стива жизнь, много лет безвкусная, как дистиллированная вода, вдруг расцвела сотнями оттенков вкуса и запаха, налилась красками, как наконец созревший плод. Сейчас Брок видел столько ранее недоступных ему возможностей, о которых в одиночку даже не задумывался, что не мог сосредоточиться на чем-то одном. Будто долго сидел в инвалидном кресле и, не зная другой жизни, считал, что живет полноценно, благо государство делало все возможное, чтобы люди с такой вот инвалидностью не ощущали своей ущербности. И теперь ему хочется сразу бежать марафон, хотя, по сути, он пока даже не попробовал просто ходить. — Душевые со времен войны изменились в лучшую сторону. Я верно понимаю, что у этой квартиры она отдельная? Брок, обернувшись, на мгновение прикрыл глаза — Стив в его халате был просто… слов таких не находилось, культурных и не очень, чтобы описать. Свой. Брок, зная его три часа, уже считал своим. Ощущал на каком-то совсем другом уровне. — Сейчас в каждой, даже самой дешевой, квартирке есть отдельная душевая. Норма жизни. В моем… в нашем доме в Яблоке их три. Одна даже с джакузи. Такая ванна с пузырьками. Блин, понятия не имею, когда изобрели джакузи. — В мое время такого точно не было. Ну, или я о них не знал, — Стив передвинул на столе какие-то тарелки с печеньем, чашки, в которых так и не появился кофе, и взглянул на Брока. — Когда-то я жил в Бруклине. Эмигрантский квартал, бараки. Ванные были только в новых домах, по одной на этаж. И пузырьков они точно не имели. Остальные в общественных душевых мылись. — Теперь будет иначе. Я все тебе покажу. Думаю, и для художников много всего хорошего появилось. Научишься в цифре рисовать. — В цифре? — Ну, графический планшет. Если захочешь, конечно. По старинке тоже рисуют, думаю. Ты голоден? У меня в холодильнике только фунт копченых сосисок, так что придется прогуляться до ближайшего ресторана. Моя одежда на тебя не налезет, разве что футболка, у меня есть эластичная, для тренировок. И белье. Подберем. Штаны пока свои наденешь. Стив, кивнув, посмотрел на него и улыбнулся. — Дамы стали носить укороченные брюки? — Шорты. И перестали — корсеты. Во всяком случае, постоянно и без повода. Понимаю, что… — А мужчины носят джинсы. — Э… И тебе купим. Если хочешь. — Брок, — Стив подошел ближе и положил руку ему на плечо. — Представь, что ты оказался в будущем, перескочив вперед на три четверти века, и обнаружил, что люди ходят по улицам в разноцветном белье. Или в касках пожарных. И только. А женщины — голыми. Вообще. И ожидается, что ты тоже прямо сразу к ним присоединишься. — Мы купим тебе то, что ты захочешь. От кальсонов и до классических костюмов с жилеткой. Даже часы на цепочке носи, если нравится. Никаких проблем, Стив. В этом времени всем по большей части пофиг, что на тебе надето, если ты не выступаешь в суде или не работаешь, например, в полиции. Или в любом другом месте, где регламентирована форма одежды. Всем. Пофиг. — Кальсоны — это лишнее, — улыбнулся Стив. — Как и часы с цепочкой. Просто не жди от меня всего и сразу, договорились? Брок остро ощущал его присутствие. И сейчас, когда они стояли так близко, что между ними было всего несколько дюймов, легкие были полны им, его запахом, мир вокруг замедлился снова, и это мгновение, первое по-настоящему наедине, длилось и длилось, как в покадровой съемке. Рука Стива с плеча скользнула к шее, и Брок всем собой ощутил ее теплый след, не в силах пошевелиться — будто боялся спугнуть удачу. Будто такого как Стив можно было спугнуть. — У тебя глаза желтые, — тихо сказал Стив. — Там, в лодке, мне показалось — темные, как каштан. А сейчас вижу — нет. Брок почти ничего не слышал — губами чувствовал его дыхание. В голове было абсолютно пусто, ни единой мысли. Он впервые так остро ощущал момент — весь остальной мир отошел даже не на второй, а на десятый план. Стив смотрел на него, чуть прищурившись, будто все еще оценивая, взвешивая, и Брок чувствовал, как колеблются эти воображаемые весы, как каждая из чаш проходит положение неустойчивого равновесия: вверх-вниз-вверх и снова, будто неуверенно, — вниз. А потом Стив сократил расстояние между ними до нуля, легко, почти целомудренно коснулся губами уголка рта — раз, другой, третий. Сколько в жизни Брока было поцелуев? Сейчас он не помнил ни об одном. Не сравнивал, не оценивал, не препарировал. Потому что происходящее мало походило на касание губ — с Брока будто содрали защитный слой и теперь окунули в непривычное одним махом, с головой. И он вдруг обнаружил, что может дышать тут, в этой сверхпроводящей среде, где от каждого прикосновения тело будто переходит в другое агрегатное состояние, все еще не описанное наукой. Брок выдохнул, как только осознал, что не дышит, и ответил. Господи, как он ответил! Будто нашел в раскаленной пустыне единственный прохладный ручей и пьет из него, жадно захлебываясь и понимая, что жажда — это навсегда. У Стива были мягкие густые волосы, он весь был горячим, будто температурил, а на вкус — сладким, будто никогда не курил. Брок остатками уплывшего в нирвану разума понимал, что надо остановиться, и не мог. Единственное, на что хватало его выдержки — не пытаться перейти на вторую базу прямо сейчас. Он впервые хотел не так, как привык: с наскока, получить все и сразу или обломаться, моментально потеряв интерес. Со Стивом он хотел всего и надеялся, что на это у них будет жизнь, вся, сколько осталось. Стив тяжело дышал, уперевшись лбом в лоб Брока. Его глаза были так близко, что Брок видел каждую темную точку на их голубой радужке. — Как небо, — вдруг выдал он. — Твои. В полдень над миртовой рощей. В июне. — Кхм, — Стив поправил на Броке футболку и, чуть улыбнувшись, снова коротко его поцеловал. — Думаю, я готов к выходу в сильно изменившийся мир. — Одеваемся, — Брок с трудом отпустил его, погладив напоследок по горячей мощной шее. Господи, неужели он настоящий? — И идем перекусим. Купим чего по мелочи. А улов я отправлю матери курьером, а то пропадет. Уверен, камбала завтра же окажется на праздничном столе. — Уверен, это будет вкусно. — Мать оставит мне кусок, — Брок взлохматил волосы, впервые с подросткового времени не зная, куда деть руки. — Я… — Ты не планируешь быть там? — Стив нахмурился, будто Брок говорил на не вполне знакомом ему языке. — Разве не с этой целью ты прилетел? Брок подошел к нему вплотную, каждое мгновение напоминая себе, что знает этого красавчика от силы часа три, что тот оказался в новом времени в незнакомой обстановке, возможно, дезориентирован, и пользоваться этим, чтобы застолбить территорию — нехорошо. — Она поймет. Когда узнает, что случилось. Иисусе, да она простит мне десять дней рождения авансом. — Ты не хочешь идти? — Без тебя — нет. И раз ты пока не готов… — Думаю, — Стив снова взглянул на свои руки, выдавая то ли замешательство, то ли смущение, — я в состоянии пережить восторг пожилой леди, которая по совместительству еще и твоя мать. А она не… — Не растерзает тебя. Надеюсь. Слушай, без проблем, если… — Нет. Готова ли она к тому, что я… Что внуков ей не дождаться? Брок наверняка глупо открыл рот, но потом напомнил себе, откуда Стив, как в его время относились к однополым союзам и еще о том, что Капрезу Рамлоу тот в глаза никогда не видел и понятия не имеет, что та приняла бы и черта лысого, если бы тому не посчастливилось оказаться парой Брока. Что уж говорить о таком, как Стив. — Думаю, ей вполне хватит восьми внуков. А если нет, то готовый вот-вот родиться правнук займет ее на некоторое время, я уверен. Насчет меня она давно в курсе. Ей будет достаточно того, что я счастлив. И что не умру в одиночестве в “своей Америке”, как она, конечно, уже успела себе нафантазировать. Стив взял его за руку, улыбнулся чему-то своему, но трогательный момент был испорчен громким урчанием его живота. — Я в душ, — снова повторил Брок. — И пойдем тебя кормить. Мой шкаф в твоем распоряжении. Стив какое-то время не мог поверить, что можно выйти на улицу прямо в спортивных штанах и тесной футболке, в его время считавшейся нижним бельем, а потому Брок все-таки отдал ему и худи-оверсайз, оказавшуюся впору. Стиву было неуютно, и Брок отчасти понимал его: сам не слишком комфортно чувствовал себя в Америке первые годы после переезда, до того как обжился и почти избавился от южного акцента. Стив же попал не только в чужую страну, но и в чужое время. Да еще и против воли. Он умер и вдруг проснулся, как Спящая Красавица, через семь десятков лет. Люди полетели в космос, изобрели интернет, а он все еще ощущает неловкость, выходя на улицу в футболке. Да, Стив верно сказал о цветном белье и шлеме пожарного — пожалуй, Брок тоже первое время был бы на диво консервативен. Они выбрали небольшой ресторан с летней террасой прямо на набережной — Брок знал, что тут отлично готовят сезонные морепродукты. Стив крутил головой, разглядывая все сразу: странно одетых людей, подошедшую к пирсу яхту, большой телевизор, по которому без звука шла запись вчерашнего футбольного матча, редкие на набережной автомобили, телефоны и планшеты в руках прохожих. В голове никак не укладывалось, что Стив не знает назначения (не говоря уже о принципах работы) половины всех этих приблуд, и наверняка у него глаза на лоб лезут от обилия новой информации об окружающем мире, напичканном электроникой. На летней площадке играла музыка, что-то из джаза, и Стив, прикрыв глаза, слушал сменяющиеся мелодии, наверняка не узнавая ни одну из них. Мир выглядел, пах и звучал не так, как он привык, и для Брока оставалось загадкой, как Стив так спокойно реагирует на раздражители. — Я в порядке, — сказал вдруг Стив. — Правда. Полагаю, ты сейчас пытаешься представить, как я чувствую себя. — Это так заметно? — У тебя очень подвижное и выразительное лицо, — улыбнувшись, Стив вдруг накрыл его руку своей и вопросительно изогнул бровь, спрашивая, принято ли сейчас такое проявление чувств на людях. Брок переплел их пальцы. — Мне говорили, что я не умею убирать мнение с лица. — Интересное выражение. Что это у всех в руках? — Телефоны. Ну, так называется эта штука, но на самом деле это многофункциональный прибор, при помощи которого можно прочесть любую книгу любого автора, посмотреть фильм или узнать новости. Ты научишься. Ничего сложного. Стив убрал руку, давая официанту разместить на столике их заказ, и проследил взглядом за парочкой, прошедшей по улице: на ней легкое белое платье, сквозь полупрозрачную ткань которого темнела кожа и контрастно-ярко выделялось белое же белье; на нем — короткие белые шорты и майка-сетка, не скрывающая ни темных кружков сосков, ни густой растительности на груди. Брок попытался представить себе толпы голых людей на улице. Может, выряженных в бусы и перья, как во время Карнавала в Рио. Сотни блестящих тел, почти не прикрытых одеждой. — Чефалу — туристический центр, — сказал он Стиву, отпивая, наконец, крепчайший кофе. — В Яблоке так не одеваются. Стив чуть заметно пожал плечом и перевел взгляд на Брока. — Красивых людей не стало меньше, — заметил он, беря приборы из плетеной корзинки. — А уцелела красота — уцелел мир. Так говорили древние. Брок еще раз напомнил себе, что Стив — художник, даже попытался прикинуть, успеют ли они смотаться в Рим, чтобы побродить по музеям, которые наверняка будут ему интересны, и молча принялся за еду — события сегодняшнего утра разбудили в нем зверский голод. Когда-то давно он спросил у Карлы, о чем они говорили с Грегори в первый день, и та, чуть удивленно взглянув на него, не смогла вспомнить ни единого слова. “Мы дышали одним воздухом, малыш. Повзрослеешь — поймешь”. Брок тогда страшно обиделся на нее, но теперь, глядя, как Стив ест, поправляет волосы, хмурится, дышит, улыбается, понял — повзрослел. Осознал, о чем говорила Карла: просто дышать одним воздухом со Стивом, дышать им самим — казалось чем-то запредельным. Счастье было почти невыносимым, ощущалось так остро, что Брок иногда на мгновение прикрывал глаза, чувствуя, что еще немного — и ослепнет от него. Руда стала золотом. Все, к чему прикасался Стив, само его присутствие, делало мир вокруг необыкновенным. Брок даже не думал сейчас о том, что мог обрести все это раньше, что много времени утекло впустую. Он лишь ощущал себя прозревшим. Вещи, раньше вызывавшие удивление, стали простыми и понятными. Например, почему Карла легко оставила учебу в Турине, хотя любила и город, и получаемую специальность, и переехала в небольшой американский городок, и ни разу в жизни ей в голову не пришло жалеть об этом. Брок за Стивом отправился бы в ад. Вернулся бы в сороковые в эмигрантский Бруклин, жил в бараках без душа, работал грузчиком, готовил на примусе, стирал в корыте — лишь бы с ним. И ни разу бы об этом не пожалел — остальное казалось мелочью. Прожив половину жизни без солнца, теперь он готов был ловить каждый его луч. *** — Мне нравится, — сказал вдруг Стив после долгого молчания. Солнце садилось, окрашивая его волосы в розовый, они пили красное вино на балконе. Плетеное кресло в который раз жалобно скрипнуло под Стивом, но выдержало. — Так тихо. Все жду звуков сирены, взрывов, криков, воя авиации. И ничего. Будто я оглох. Или уже умер. — Ты жив, — Брок слишком хорошо понимал, о чем он говорит. — Жив. — Я привыкну, — в который раз повторил Стив и вдруг сжал руку Брока так крепко, что пальцы хрустнули. — Мир без войны не может быть хуже, чем с ней. О политике не хотелось. Об ООН, экологии и инопланетянах — тоже. Об Асгарде, магии и прочей хрени — тем более. — Думаю, нет, — улыбнулся Брок и погладил Стива по теплому запястью, наблюдая, как темнеют его глаза в наступающих сумерках. — Мы обязательно должны… решить все официально? У Брока глухо бухнуло в груди, а потом сердце разогналось как сумасшедшее и стучало, стучало, сгоняя кровь в совершенно определенное место, о котором во времена Стива наверняка не принято было говорить вслух. Хотя кто их, бруклинцев, знает. Мысль о том, что Стив не хочет подтверждать связь официально, даже не пришла ему в голову — он чувствовал, о чем тот говорит. Нутром. Всем собой. Это было сродни телепатии, наверное. “Должны ли мы решить все официально до того, как окажемся в одной постели, или в этом веке формальности не имеют значения?” — Нет, — почти без голоса ответил Брок. Он мог спросить, уверен ли Стив, мог задать тысячи никому не нужных вопросов, но это было так же бессмысленно, как спрашивать у самого себя. Они смотрели друг на друга, пахло влажной землей, розами, травами, воздух с заходом солнца тут же остыл, гулко шумело море, а Броку было жарко. Самое важное происходило здесь и сейчас, и он не знал, как долго они молчали, но мгновение, когда они двинулись навстречу друг другу, не забудет, наверное, никогда. Стив казался необъятно большим и горячим. Брок сгреб в кулак мягкую ткань его футболки на спине, так, что та обчертила гладкие мышцы груди, потерся лицом о плечо, шею, наверняка царапая щетиной. Стив выдохнул с едва слышным стоном, и Брока опалило. Это было даже не желание близости. Не попытка получить удовольствие. Ему казалось, что если Стив вдруг исчезнет, с ним вместе исчезнет остальной мир. Это нельзя было назвать ни одним из известных слов, потому что в своей жизни Брок бывал влюблен, и вот то, что творилось сейчас между ним и Стивом, нельзя было назвать ни любовью, ни страстью. Становилось понятно, почему пары не жили врозь, буквально не жили — если один из соулов умирал, второй следовал за ним почти сразу. Потому что жить, никогда не имея, гораздо проще, чем потеряв. Нельзя отрезать половину себя, прижечь каленым железом и через год-другой проснуться почти прежним. Так не бывает. Каких-то двенадцать часов назад Брок был совсем другим. Жил наполовину, чувствовал наполовину, по-настоящему не понимая, что все может быть настолько иначе. А теперь, целуя Стива, он не понимал, как существовал. Зачем? Стив прижал его к стене, и Броку стало все равно, что будет дальше. Он впервые не просчитывал варианты, не думал ни о чем — да и вряд ли бы он смог. Ни разу в жизни он не испытывал такой жажды, такого счастья и одновременно — такого неистовства. Наверное, случись это в шестнадцать, он бы уже сошел с ума, лопнул, как ягода винограда, которая не в силах сдерживать распирающие ее соки. Теперь же он будто держал в руках огненную птицу, и та горела ярко, горячо, но не обжигала рук. Как они добрались до спальни, Брок не запомнил. Окажись под ним голые камни пляжа или мокрый песок — это не убавило бы ни на гран того наслаждения, которое он испытывал. Он вжал Стива в себя, сплелся с ним, стиснул со всех сторон, так, что дыхание прерывалось, но не мог, не хотел отпустить. Наверное, Стива сейчас можно было оторвать от него только вместе с мясом. Они перекатывались по широкой кровати, и Броку казалось, что Стив сладкий. Весь. Каждый его дюйм кожи от шеи до круглых розовых пяток. Господи, еще вчера у него не было Стива. До сегодня, похоже, не было и самого Брока. Позже он не помнил особых подробностей их первой близости, только блеск глаз Стива, его запах, тепло его больших ладоней и мир, закручивающийся вокруг в тугую спираль. Когда он смог дышать, все снова повторилось: и тепло, и спираль, и маленькая смерть. Со Стивом все было совсем по-другому. Будто не было до него десятков одинаковых, и все происходит впервые — здесь и сейчас. С ним. Они долго лежали, обнявшись, не особо нуждаясь в словах, и это тоже было правильно. А потом ели заказанную из ресторана на первом этаже пасту, пили вино, наверное, говорили о чем-то, но самое главное уже было сказано иначе. И когда стена дома напротив окрасилась в розовый, Брок, будто очнувшись, взглянул на часы. — Ко скольки тебе нужно быть дома? — спросил Стив. — Я не… — Родители не вечны, — перебил его Стив. — К сожалению. Я остался сиротой в восемнадцать и считаю, что пропускать день рождения мамы, которых остается все меньше… — Думаю, к десяти будет в самый раз. — Я еду с тобой. У Брока с плеч словно сняли тяжелый груз — расстаться сейчас даже на несколько часов было бы для него невозможно. — Надеюсь, ты в состоянии пережить все то, что сделает с тобой моя мать. И это, заметь, я даже не упоминаю всех сестер и тетушек. — Уверен, что да, — Стив улыбнулся вдруг так, что у Брока от его улыбки внутри будто лопнул воздушный шар, наполненный блестками. И те кружились, кружились внутри легкой пылью, окрашивая все вокруг во множество оттенков золотого. — Тогда позавтракаем и едем. Отсюда нам километров семьдесят… Он не договорил — Стив скользнул тяжелой теплой ладонью по шее и снова улыбнулся Броку в губы: — Сейчас другой транспорт, думаю? И дороги. За сколько доберемся? — За час. Плюс-минус. — Время есть, — решил Стив, и мир послушно тронулся, привычно закручиваясь в спираль. *** Броку казалось, что он летит сквозь солнечный свет, как когда-то в детстве, когда бежал к морю, слепяще-серебристому на ярком майском солнце, раздеваясь на бегу, чтобы с разбега врезаться в приятно-прохладную толщу воды и блаженно прикрыть глаза. Знакомая дорога в родительский дом почти не требовала внимания, петляя по побережью, виды с нее открывались один лучше другого, но Брок смотрел только на Стива. На его вызолоченную солнцем крепкую шею и удивительно темные густые ресницы. Даже не глядя на Стива, Брок знал, что тот улыбается. Смотрит на яркий мир вокруг, наверняка удивляясь переменам, скорости, с которой они едут, серебру все еще спокойного моря, но за всеми этими чудесами все равно видит Брока. Теперь, что бы ни случилось, они будут видеть в первую очередь друг друга, а изумрудно-золотой мир вокруг навсегда останется лишь фоном. Если бы у Брока спросили сейчас, что такое любовь, он не нашел бы ни единого слова, чтобы описать ее. Ближе всего было бы выражение "желание касаться", но и оно не отражало безумной жажды слиться в единое существо с человеком, которого еще вчера не существовало в твоей системе координат. Броку казалось, что весь мир, еще вчера такой огромный, уместился вдруг в Стиве, ни на йоту не уменьшившись, не ужавшись и не пожертвовав ни единой гранью своего яркого разнообразия. Стив и был миром. Всегда. И до вчерашнего дня этот самый мир был будто распылен вокруг, а потому его невозможно было охватить целиком, ощутить как следует его тяжесть и плотность, как не можешь в полной мере ощутить аромат духов, если не вдыхаешь его, уткнувшись носом в любимую шею. Узкий серпантин дороги вился над побережьем, и Брок будто видел это все впервые: покрытые разноцветными лишайниками скалы, темную синеву глубоких подводных ям и нежную зелень мелководья, паривших в небе толстых чаек, высматривавших свой улов. Будто мир обрел первозданную красоту, и он видит ее глазами Стива. — Я понял, за что умер когда-то, — произнес вдруг Стив, и Брок крепче сжал его пальцы. — За то, чтобы у каждого было — так. Он мог не продолжать. Броку начинало казаться, что Стив может вообще ничего не говорить, и они все равно будут молчать об одном и том же, но Стив продолжил: — В следующий раз, когда мне скажут "это невозможно", я буду вспоминать нашу встречу. И знать, что такого слова просто не существует. Броку было что возразить, он мог привести тысячи доводов и вспомнить сотни неудач, но не стал: за поворотом уже виднелись острые верхушки кипарисов и слышался лай собаки, того самого щенка, которого Нику наверняка опять забыл пустить обратно в дом. — У тебя последний шанс передумать, — улыбнулся Брок, сбавляя скорость. — Не говори потом, что я тебя не предупреждал. Стив искоса взглянул на него и ничего не ответил, но Брок откуда-то знал, что тот не меняет принятых решений. Как не меняет мнения о людях. Как не прощает действительно серьезных ошибок. Как не приемлет предательства. Стоило шинам зашуршать по подъездной дорожке, как чертов пес с радостным лаем бросился наперерез, радуясь, похоже, всему на свете, и еще вчера Брок, опустив окно, обложил бы глупое животное на понятном тому языке, а сейчас, когда Стив, высунув руку, гладил обезумевшего от радости пса, мог только улыбаться. Сердце отчего-то билось быстрее, будто Броку все еще шестнадцать и важно, что скажет мама о понравившейся девочке. — Пойдем, — сказал Брок в ответ на вопросительный взгляд Стива — он и не заметил, что сидит уже с полминуты, глядя прямо перед собой. — Это… у меня впервые. — Это и бывает только один раз, — резонно заметил Стив и улыбнулся так, что если бы Брок по какой-то невозможной причине уже не сходил по нему с ума, то влюбился бы прямо сейчас. Мгновенно, смертельно и навсегда. — Если что, спрячешься за меня, — с теплой насмешкой продолжил Стив. — Уверен, первые полчаса всем будет сильно не до меня, — вернул подачу Брок, глядя на губы Стива. Он любил мать, но больше всего на свете хотел быть сейчас не здесь. Пес обрадовался Стиву, как родному: прыгал, высоко подбрасывая лапы, крутил вместе с хвостом половиной туловища, лаял, скулил так, что Брок на мгновение даже позавидовал его свободе. Он мог проявлять свою симпатию открыто, не думая о том, как выглядит со стороны. — Брок, — раздался низкий грудной голос матери, и кружевная занавеска на кухонном окне отдернулась. — Ты… Она не договорила. Заметила Стива, скользнула взглядом по огромному букету в его руках, потом — по лицу Брока, которого читала с детства, как открытую книгу, и через мгновенье весь огромный дом загудел, как растревоженный улей. Карла вылетела на крыльцо первой, бросилась было к Стиву, но тут же отступила к Броку, принялась его ощупывать, говорить что-то восторженное. Брок не слышал ни слова. В голову лезли мысли, что сестра, наверное, совершенно иначе представляла себе его соула и что теперь, пожалуй, стоит взять дополнительные дни отпуска, потому что если они со Стивом и выживут в этом шторме, то родные все равно их так просто не отпустят. Не завтра и даже не на этой неделе. Что удивительно светлокожий Стив, возвышавшийся над всеми минимум на голову, все равно замечательно смотрится среди знакомых с детства людей. И еще тысяча таких же поверхностных "мыслей ни о чем", промелькнувших в одно мгновение — ровно столько понадобилось матери, чтобы выйти на крыльцо. Все замерло, как в замедленной киносъемке. Мать смотрела на Стива, родня — на нее, а Стив… Стив улыбался. Чуть смущенно, но светло. Брок обошел машину и встал рядом с ним, стараясь не думать о выражении своего лица. Наверняка таким глупо-счастливым его не видели с самого детства. А потом мать величественно спустилась с крыльца, обняла их со Стивом своими невесомыми руками и заплакала. И разверзся ад. Все кричали одновременно, племянники с воплями носились вокруг, пес лаял и прыгал, Карла, кажется, уже звонила в Рим остальным, все смешалось, сладко пахло розами и кипарисами, солнце слепило, жизнь была прекрасна. Брок не помнил, когда они все переместились в прохладную гостиную, только как все касались Стива, словно воскресшего Христа: со смесью почтения, неверия и радости. Стив, как оказалось, говорил по-итальянски, слышал сразу всех, но умудрялся не отвечать на неудобные вопросы. Они не договаривались о том, как будут объяснять случившееся. Они вообще мало говорили, и выяснилось это прямо сейчас. Больше всего Броку хотелось остаться со Стивом наедине и одновременно — дать родне полюбоваться им. Черт знает почему, но Брок гордился им больше, чем всеми своими достижениями вместе взятыми. Где-то на периферии слышался уютный звон посуды, жарко стрекотали цикады, сад многоголосо гудел — пчелы, наверняка уставшие за длинное плодородное лето, готовили последние запасы. Мать тайком крестила то Брока, то Стива, то их обоих, сестры, сияя глазами, сидели, обнявшись, и смотрели, смотрели, вытирая редкие слезы. Племянники, быстро потеряв интерес к скучным взрослым делам, убежали на дальний виноградник, пес наконец умолк, а на Брока уютной тяжестью навалилось счастье. Он сидел рядом со Стивом на нешироком диване, вслушивался в знакомые с детства звуки дома и думал о том, что никогда еще так остро не ощущал жизнь. Та, казалось, впервые текла сквозь него, не сбивая с ног, не вынуждая противостоять, бороться, доказывать. Он жил здесь и сейчас. — Пора накрывать на стол, — произнесла вдруг мать. Стив начал подниматься, чтобы предложить помощь, но Капреза Рамлоу не зря так долго ждала пару своего сына: наверняка теперь чувствовала их обоих, как никто. — Брок, покажи Стиву сад. Обед будет минут через сорок, можете принести яблок с дальней яблони. Величественно поднявшись, она поплыла на кухню, сестры последовали за ней, перед этим едва не задушив Стива в двойном объятии, оставив их, наконец, в покое. — Я думал, будет хуже, — честно признался Брок. — А так даже без мужской части семьи вышло почти прилично. Идем? Полуденное солнце, все еще жаркое, раскалило камни дорожки, упоительно терпко, чуть по-осеннему, пахли кипарисы, вдалеке слышались детский гомон и жизнерадостный лай, тени сплели удивительный узор на кое-где выщербленной временем кирпичной кладке забора, и Брок вдруг вспомнил о своем детском тайнике. О том, сколько глупых надежд возлагал на его содержимое, как представлял себе запястье, на которое оно должно быть надето. Он попытался затолкать это все обратно, избавиться от воспоминаний, как перебирал тонкие кожаные шнурки и любовно просверленные раковины, даже почти убедил себя, что это все давно истлело за ненадобностью, распалось, невостребованное, в труху, но отчего-то все равно свернул на давно не существующую тропинку и раздвинул ладонями разросшийся виноград. — Что там? — спросил Стив, жарко дыша Броку в шею, и тут же присел рядом, безжалостно сминая новые туфли. — В детстве у меня был тут тайник, — ответил Брок, ощущая странную смесь ностальгии, радости и чего-то еще непонятного: то ли тревоги, то ли еще чего. — Вспомнил вот. Как думаешь, уцелело содержимое? — Проверим? С минуту они пыхтели, отдирая от стены побеги винограда, смахивая паутину и мелкий сор, потом расшатывая заново третий от чугунного завитка кирпич. И вот наконец на ладонь Броку выпал знакомый просмоленый мешочек, пыльный, порыжевший от времени, чуть хрупкий на заломах, но целый. — Чувствую себя как в романе Дефо, — с улыбкой признал Стив. — Сокровище, которое можно найти только по секретной карте? — Все намного проще, — Брок потянул за стянутый в узел шнурок, но тот вдруг порвался, рассыпался трухой, но из открывшегося так или иначе мешка выпал еще один: кожаный, выглядевший куда лучше первого. — Когда мне было шестнадцать, я сплел его для тебя. У Стива сделалось сложное лицо. Будто он только теперь по-настоящему понял, что Брок его ждал. Очень долго — почти всю жизнь. — Не знаю, что там от него осталось, — голос отчего-то охрип, Брок чувствовал себя так, будто именно сейчас делал официальное предложение. Не тут, сидя в зарослях дикого винограда, а как положено: в пафосном ресторане, при всех и с оркестром. В луче прожектора. Не будучи уверенным в успехе. Браслет был в точности таким, как Брок его помнил: туго переплетенные кожаные полоски плотно охватывали полдюжины разномастных ракушек всех оттенков, от перламутрово-розового до графитно-серого. Оценив его длину, Брок порадовался своей прозорливости: запястья у Стива были широкими. — Красивый, — так же хрипло ответил Стив и протянул руку. Левую. Ту, что ближе к сердцу. Так велели традиции, и Брок чуть подрагивающими пальцами накинул браслет ему на запястье. — Нужно закрепить. Сталкиваясь пальцами, взглядами, губами, они кое-как затянули в узел концы браслета, и Брок погладил темный шнурок, унизанный ракушками, идеально обхвативший запястье Стива. — Я… — начал он, но понял: что ни скажи, все будет не то. Все эти "я рад, что это именно ты" и прочая чушь. — Я тоже, — отозвался Стив. — И надеюсь, это не изменится. — Ищи дураков в другом месте, — хмыкнул Брок. — Я слишком долго ждал, чтобы теперь "это изменилось". Во всяком случае, к худшему. По любой долбаной причине. Стив странно улыбнулся, а потом, рывком подняв Брока, поцеловал. Позже они обедали с семьей, и рядом впервые не было пустоты. Брок не мог перестать прижиматься коленом под столом, не мог не касаться, вроде случайно, но судя по понимающим взглядам остальных — именно "вроде", не мог не смотреть, не улыбаться, не, не, не... Это и было тем самым глупым счастьем, удивлявшим его в исполнении других людей. Тот же Джек, которого он знал с первого контракта, встретив Меган, не изменился, нет. Он просто стал другим. Будто одноногий пират, легко балансирующий на абордажном трапе, вдруг, избавившись от увечья, показал, на что действительно способен. И теперь Брок ощущал себя также: словно обрел недостающую точку опоры, а в придачу сделал коррекцию зрения, слуха и мироощущения. Будто он долго лежал на складе, уже слегка отстал от новых трендов, но вдруг с него наконец содрали защитную пленку, и он сразу стал зачем-то и для кого-то. Встал в нужный паз с размаху, со звонким приятным щелчком, разом поменяв угол зрения на все на свете. В сумерках мать зажгла свечи. Это было своего рода традицией, чем-то из детства: никакого выжигающего сетчатку электричества в этот день, только мягкий свет десятков уютно ложащихся по ветру огоньков. Они, эти огоньки, отражались в старомодном хрустале, в лакированной поверхности буфета, в глазах Стива, очутившегося сразу на своем месте, тут, в этом доме, рядом. Теперь казалось, он был здесь всегда. Они встретились юными, так же глупо сталкивались руками над столом под чуть насмешливыми взглядами родни, чтобы, едва попробовав торт, сбежать к морю. И там, в бархатной влажной темноте южной ночи, побыть наконец вдвоем. Только друг для друга. И это со Стивом была та неловкая первая близость, и утра за чашкой кофе, и рассветы на крыше, и Нью-Йорк, сначала чужой и холодный, а потом знакомый, почти родной. И общий дом, общие друзья, поездки домой и жизнь — одна на двоих. — Рано или поздно нам нужно будет вернуться, — сказал Брок, когда они не по-мальчишески стремительно, а степенно, как два синьора, разменявших четвертый десяток, спускались к морю. — В Яблоко. — На какую дату у тебя обратный билет? Брок переплел их пальцы, как хотел когда-то, и испытал дежавю. Словно все это уже было: и кружевная тень листвы на тропинке, и плывущая высоко над головой луна, и очень летние, очень южные запахи ночной красавицы, душистой гвоздики и кипариса, и едва слышный шум мелкой волны, набегающей на берег. — Мы улетаем через три дня, я должен был завтра, но изменившийся статус подкинул мне пару дней к отпуску и… — Хорошо, — Стив крепче сжал его руку и вдруг притянул к себе, целуя. — Хорошо… Брок вспыхнул моментально, как щепотка сухих сосновых иголок, брошенных в костер. Кожа Стива через тонкий хлопок голубой рубашки казалась горячей, от запаха его парфюма, едва слышного, интимно перемешанного с запахом тела, Брока вело, как в юности. Хотелось всего, здесь и сейчас. Они кое-как спустились на узкий каменистый пляж, чудом не свернув себе шеи. Ночь для сентября стояла удивительно теплая, безветренная. На черной будто масляной глади воды дрожала лунная дорожка. Брок, не отрываясь от Стива ни на минуту, с трудом выступил из новых туфель, безжалостно смяв их задники, и наконец рванул чертову рубашку. Майки на Стиве не было, Брок еще успел подумать, что его соул достаточно быстро усвоил современные тенденции минимизации, но тут ладони коснулись гладкой горячей кожи. Броку было тринадцать, когда Карла потащила его в Рим на выходные. Фонтаны, колонны, цветы, темная прохлада соборов, — все это слилось для него в пеструю ленту: много эмоций, мало времени. Но одно впечатление всплыло сейчас, как пузырек, наполненный счастьем, в бокале шампанского. Он касается нагретого солнцем мрамора статуи Нептуна на Пьяцца Навона. Ведет ладонью по идеальным мышцам пресса, сестра что-то кричит, а Брок очарован далеко не искусством мастера. Сейчас он вдруг вспомнил это ощущение прикосновения к совершенству. И теперь оно по какой-то неведомой прихоти Судьбы принадлежит ему. Песок под спиной оказался холодным. Конечно, он наверняка прилип к влажной коже, но Броку сейчас было все равно. Луна светила Стиву в спину, выражения лица в ее тени было не разобрать, он нависал сверху, лихорадочно касаясь губами лица, шеи, и Броку казалось, что мир, такой большой и многообразный, дышит вместе с ним: загнанно, сумасшедше, захлебываясь счастьем. От воды потянуло свежестью, но Броку было жарко. Возбуждение сжигало изнутри, и пожалуй, еще никогда он не чувствовал себя настолько живым и счастливым, как сейчас. За последние дни с Броком столько всего случилось впервые. И теперь, тяжело дыша и глядя в темное небо, переживая затихающие судороги удовольствия, он вдруг подумал, что всю жизнь обращал внимание не на то. На комфорт, на то как, а не с кем. На зачем, а не для кого. Сейчас, например, ему не мешали ни холодный песок, ни мокрое белье, ни лижущие пятки волны. Ему было офигенно под самым офигенным человеком. И в каком-нибудь Мордоре на голых камнях, на краю обрыва было бы офигенно не меньше. — Я сошел с ума, — в шею ему произнес Стив. — Всегда считал себя неспособным на подобные… глупости. — Например? — Ну например э… тереться о другого человека до искр из глаз там, где нас может увидеть вообще кто угодно. — Никто нас не увидит. А если бы и да, то не похер ли. — Похер, — без утвердительной интонации, будто пробуя на вкус новое слово, повторил Стив. — Мне кажется, или, кроме соула, похер вообще все? Брок рассмеялся. Это слово, такое современное, сленговое, удивительно не шло Стиву и в то же время звучало до того возбуждающе, что "тереться о другого человека до искр из глаз" могло вот-вот повториться. — Тебе не кажется, — убрав длинную старомодную челку с глаз Стива, ответил Брок. — Произнося "похер", ты выглядишь как семинарист, ожидающий, что его постигнет кара небесная прямо сейчас. — Мама не одобряла. Но это не значит, что я… — Знаю. Пройти войну и не знать слова "жопа" — невозможно. — Я вырос в Бруклине, — с какой-то затаенной гордостью произнес Стив. — Боюсь, слово "жопа"... Брок его обожал. Так, наверное, и случалось со всеми, кто нашел своего человека, с сотнями тысяч, с миллионами, а может, и миллиардами людей до них двоих. Но для Брока это было открытием — он способен спятить от другого мужика. Просто потому что. Потому что тот кем-то был сделан именно для него. Оставлен, сбережен. Они снова целовались, выворачиваясь из мешающей одежды, пока не оказались в воде. Миллионы светящихся зеленоватых искр вспыхнули вокруг, мир был наполнен счастьем, и казалось, что в нем, в этом мире, не может быть ни войн, ни бедствий, ни болезней. Наверное, именно так ощущался давно потерянный людьми рай. Домой они возвращались далеко за полночь. Прохладный ветер холодил голую спину, и Брок вздрагивал, стараясь не наступить в темноте ни на что острое — луна ушла, и под кипарисами, растущими вдоль тропы, стало по-настоящему темно. От горячей ладони Стива, которой тот то и дело проводил по спине, предплечью, шее, под кожей растекалось тепло. Тот, казалось, не мерз вовсе, лишь стряхивал с волос воду, отчего они смешно топорщились, не желая укладываться в привычную стрижку. — Тебе пойдет андеркат, — Брок взлохматил светлые, почти прозрачные пряди Стива. — Если хочешь, у меня хороший мастер в Яблоке. — Посмотрим. Они стояли у калитки, еще не ступив на мощенную желтым кирпичом дорожку, и Брок чувствовал себя восемнадцатилетним дураком, задыхающимся от близости с первым самым близким и нужным человеком. Будто им нужно сейчас расстаться, разойтись по домам, чтобы считать часы до утра. Будто это самое настоящее свидание, одно из первых, о которых написано столько романтической чуши. Все эти бьющиеся в унисон сердца, желание касаться, полет на крыльях и прочее. Брок прозрел и на четвертом десятке наконец понял, о чем было столько написано. Если бы у него был выбор, расстаться сейчас навсегда или умереть, у него даже не возникло бы мысли жить. — Наша комната во флигеле, — сказал Брок, чувствуя, как по телу расползается предвкушение. — Даже не придется ломиться через весь дом. — У тебя замечательная мама. Брок это знал, но от того, что Стив тоже понял, почувствовал эту заботу, на душе стало тепло. Во флигель вели три скрипучие ступеньки, и Брок, целуя Стива, мимоходом подумал, что этот громкий, но такой уютный звук наверняка был слышен в доме. Что мать наверняка не спит и теперь знает, что они вернулись. Но при мысли о кровати, застеленной пахнущим лавандой бельем, о Стиве в этом безусловно интригующем контексте, все остальное отошло на второй план. Он наконец обрел своего человека, и теперь не было такой силы, которая могла бы его заставить снова стать "недом". Ни за что. Он хотел жить. Жадно дышать одним со Стивом воздухом, мять его до боли, до розовых отметин на бледной коже, просто для того, чтобы убедиться, что тот настоящий. Брок не мог им насытиться. И наверное, никогда не сможет. Ему всегда будет мало Стива: слишком долго он не знал, что значит быть для кого-то. Душевая была волнующе тесной. Брок терпеть не мог стоять на коленях, но стоило Стиву прижаться лопатками к прохладной мозаике и взглянуть из-под мокрых ресниц, как Брок моментально оказался у его ног. Это было офигенно — так хотеть другого человека. Всего, целиком. Лизать его горячую кожу, крепко сжимать ладонями твердую задницу, чтобы, добравшись наконец до члена, обхватить губами головку. Стив изо всех сил старался не стонать, но по тому, как сжимались его пальцы у Брока в волосах, было понятно, насколько ему хорошо. Это было безумием: настолько хотеть близости, прижаться крепче, спаяться намертво, влезть под кожу. Никогда еще секс не приносил Броку такого жадного наслаждения, такого острого, почти невыносимого кайфа, такого безумного желания новой дозы удовольствия. Когда Стив развернулся спиной, совершенно бесстыдно расставив ноги и прогнувшись, а потом вжал Брока лицом между ягодицами, однозначно давая понять, чего именно хочет, мир в который раз отступил в тень. Брок со стоном прижался губами к тому месту, где, судя по поощряющим стонам Стива, скоро окажется его член, и понял, что никогда еще никого не вылизывал с таким наслаждением от самой возможности доставить удовольствие. От желания кайфануть от чужого кайфа. Член дергался от каждого глухого стона Стива, от каждого его движения навстречу, от того, как тот оттягивал ягодицу одной рукой, давая лучший доступ, и сжимался на пальцах. Господи, Брок мог бы кончить прямо так, не прикасаясь к себе, но у него были другие далеко идущие планы. Стив потянул его за волосы вверх, взглянул шало через плечо, и Брок лизнул его в горячую щеку, тронул языком лихорадочный румянец, спускавшийся до самых сосков, и чуть надавил на плечо, понуждая прогнуться сильнее. Стив выгнулся почти неестественно, нечеловечески гибко, и сунул в руку Брока заветный тюбик, об отсутствии которого Брок уже начинал жалеть. Приходилось признать, что планирование явно было сильной стороной Стива. — Какой же ты тесный каждый раз, — севшим голосом произнес Брок, и Стив впервые за последние сутки застонал по-настоящему: громко и требовательно. — Мой сладкий, — Брок никогда не был любителем нести чушь, но со Стивом никак не мог остановиться. — Люблю тебя. Как же я тебя… Стив саданул кулаком по стене, отчаянно пытаясь сдержаться, но по тому, как заломились его брови, как жадно он хватал воздух, было ясно — это сильнее его. Он закусил губу, подаваясь на каждый толчок, ухватил Брока за задницу, вжал в себя и замер, сжимая в себе, дыша часто, неглубоко, балансируя на грани, будто не желая так быстро ее преступать. Брок послушно замер, уперевшись лбом Стиву между лопатками, лизнул влажную кожу, а потом, прикусив надплечье, двинул бедрами, входя еще глубже, на какие-то десятые дюйма, но их оказалось достаточно. Стив плавно снялся с члена почти полностью, продолжая удерживать Брока за задницу, несколько раз с коротким стоном сжался на члене и отпустил. Брок взял просто сумасшедший темп, даже не думая разжимать челюсти, и Стив позволил ему это. Его соски терлись о мозаику, и Брок с ума сходил при мысли о том, какие они сейчас чувствительные, покрасневшие. Он хотел прикусить их так, чтобы Стив задрожал, кончая без рук, просто потому что это Брок. И у них взаимно, идеально и навсегда. Мир в который раз рассыпался тысячей искр, собрался снова, а они все стояли под струями едва теплой воды, пытаясь отдышаться. — Я никогда не думал, что это так, — неожиданно произнес Стив. — Как? — одними губами спросил Брок, хотя вопрос, конечно, был глупым. Он тоже не думал, что такое бывает, хотя все вокруг только и говорили о чертовой идеальной совместимости и чертовом блаженстве для членов клуба нашедших пару. — Хорошо, — просто ответил Стив и пошевелился осторожно, будто на пробу. Брок мог бы ему сказать, что "так" бывает далеко не всегда, но вместо этого погладил свой браслет на его запястье и признал: — Я тоже. *** Рим провожал их первым осенним дождем. В Нью-Йорке уже было холодно и слякотно, прогноз передавал дождь, но Броку впервые было плевать на погоду. Отчего-то в этот раз он был уверен, что не ощутит той бесприютности, в которую каждый раз ухал с головой, возвращаясь из теплой Италии в Штаты. В этот раз он брал с собой ровно все, что нужно. Это самое "все" поправило короткую стрижку, одернуло по-современному тесную футболку и, пересчитав пальцами ракушки браслета как четки, улыбнулось с соседнего кресла. Через двенадцать часов, увидев у трапа все начальство, начиная от Хилл и заканчивая Фьюри, Брок осознал (пусть и не с первой попытки), кого именно приберегло для него провидение, но это почти ни на что не повлияло. Через три месяца, прежде чем выйти в открытый люк (без парашюта, зараза, они об этом поговорят), Капитан Америка точно так же пробежался пальцами по ракушкам и улыбнулся Броку.