Диагноз

Они закрыли семидесятое, юбилейное дело. Чейз давал номера лишь провальным случаям, сам не думая почему. Миссис Херроу умерла неожиданно, 29 часов назад в 20:15, когда истощенная команда ждала результаты анализа тех вонючих гнойных нарывов, покрывших тело пациентки за считанные часы до смерти. Согласно вскрытию, причиной стало ни с чем не связанное кровоизлияние в мозг, от чего у Хауса, казалось, волосы дыбом встали. Чейз помнил как с жадностью ловил на посеревшем от гнева лице диагноста каждую из мелькающих стадий принятия, чей пятиступетчатый путь зацикливается на первых трех пунктах, мгновенно сменяющих друг друга. Больше всего на свете Хаус ненавидит ощущение, в котором пребывает в эти мгновения - он понятия не имеет почему умерла миссис Херроу, и знает что ему уже не суждено это выяснить. Таких дел в списке молодого врача было всего восемь, и ни в одном из них Хаус не дошёл до принятия, поэтому с каждым новым пунктом на него обрушивались сразу все предыдущие. Чейз видел это, знал что цифра «девять» точно так же горит перед чужими глазами. Она безжалостно распарывала старые раны, которые главный диагностик отказывался зашивать, делая вид что их не существует. И Чейз наслаждался каждым мгновением своей власти над мыслями человека, который пометил собой каждый хренов уголок его души, если таковая имелась. О да, за это он ненавидел босса, подобное ощущение испытываешь после сексуального насилия: кто бы что не говорил, как бы не успокаивал — ты чувствуешь что эту отвратительную грязь уже не отмыть, а что может быть хуже? Но помимо тепловатого упоения болью обидчика были и другие эмоции, вытесняющие обиду на довольно примитивную прослойку мыслей, служащую эдакой перегородкой между гордостью и чем то более глубоким: во первых это была гордость за сам навык распознавания неуловимых изменений на выученном лице, по которым Чейз научился читать начальника не хуже того самого. Это был абсолютно уникальный навык, которым не обладал больше никто, даже Кемерон и, тем более, Кадди. А во вторых… Во вторых страдания Хауса означали что тот тоже чувствует, тоже переживает. Что он тоже живой человек. Они ставили грозного бога диагностики на один уровень с младшим подчинённым, откуда Чейз уже имел право испытывать остальные человеческие эмоции - злорадство, сострадание и даже жалость к такому же смертному, как и он. Почему то это казалось ему чем то особенно важным в их вертикальных отношениях. В любом случае эти секунды растягивать было попросту опасно, и мгновенно выныривая из собственных ощущений Чейз смывался из-под горячей руки заполнять ненавистные начальником отчёты, понимая что тому сейчас уже нет дела ни до чего, и что следующие часы Хаус потратит на бесплотные исследования мозга миссис Херроу. Почему бесплотные? Потому что Хаус знал это, а Чейз знал Хауса. Все так и вышло. Босс провел две бессонные ночи в морге, вдрызг поссорился с Кадди и мистером Херроу, подписавшим согласие на кремацию, и был санкционно сослан куда-то, куда Хаус, разумеется, не пошёл. Потому что пришёл он сюда, в их рабочий кабинет. К Чейзу. Хаус всегда знал каким-то своим чутьем где находятся его подчинённые, а его подчинённые знали что если после провального дела, приправленного ссорой с Кадди их босс не впал в викадиновую кому в окружении полсотни проституток, то попадаться ему просто нельзя. Собственно, потому Чейз и сидел над практическими отчётами в последнем месте, куда бы пришёл Хаус после такого феерического проигрыша своим профессиональным врагам: смерти, забравшей ответ на мучительную загадку, и Кадди, не позволившей выплеснуть на неё и семейство Херроу пожирающих врача досаду и бессилие. Но тем не менее, знакомый глухой стук трости о стеклянную дверь заставил младшего врача потерять холеное самообладание и в испуганном непониманимании уставиться на вошедшего. Хаус выглядел устало. Конечно, смехотворно маленькое слово для описания любого врача, но что-то в этой усталости напрягло Чейза сильнее чем нескрываемое злое напряжение, мгновенное пропитавшее воздух в комнате: синий огонёк в глазах, с которым тот обычно смотрел на папку с делом, которое точно возьмет, абсолютно несвойственный ему на этапе ожидаемой недодепрессии после потери нераспутанного клубка болезней. А так же то, что он смотрел прямо на Чейза с еле уловимой, но абсолютно незнакомой тому пристальностью. Все оттенки его взглядов были давно выучены и протоколизированны: случайный, изучающий/оценивающий, раздраженный, скучающий, провокационный и остальные их вариации. Тут же было что-то… Возможно с этим оттенком Хаус смотрел на него при встрече в первый день стажерства еще совсем зеленого «блатного» студента. Смотрел как смотрят на незнакомого человека, когда по первому впечатлению пытаешься угадать что тот из себя представляет и как себя с ним вести. Усмехнувшись реакции подчинённого, Хаус первым прервал странный зрительный контакт, небрежно окинув того уже более привычно оценивающим взглядом с ног до головы. Чейз быстро закрыл рот, сжал с досадой зубы и уткнулся в первый попавшийся документ, дав себе мысленную оплеуху за такое непозволительно глупое выражение лица, которое, о, он был уверен — ещё не раз всплывёт хлесткой шуткой при любом удобном случае, и уже подыскивая предлог свалить от сюда к любым чертям, лишь бы не задерживаться с их боссом с этом злосчасном кабинете. Голова раскалывалась, несмотря на недавний четырехчасовой сон, а спорить или выслушивать упрёки не хотелось ну просто от слова совсем. — Вы что-то забыли? — Чейз уже особо не пытался что-либо скрыть или отыграть, боязнь и настороженность сменило раздражение, с собственного промаха моментально претекшее на начальника, а вечно готовая усталость прорвалась следом. Раз план уйти безопасно был провален ещё не успев возникнуть, значит остаётся лишь бегство. Звучит громко, но все окружение их профессиональной деятельности знало, что в дискуссии с доктором Грегори Хаусом ты проиграешь в ту секунду, когда допустишь в неё эмоции, а сейчас Чейз даже не знал чем чревато появление начальника. И знать не хотел, поэтому наплевав на психологические войны стал собирать все листочки со стола. Выглядело это наверное совсем нелепо, учитывая то, что некоторые из них явно не имели никакого отношения к отчёту к младшему врачу, и тем сильнее хотелось поскорее уже скрыться с искрящих глаз надвигающейся бури. — Нет, я здесь просто врачем работаю, — Хаус же скрываться не спешил, с жалобным скрипом отодвинув ближайший стул и присаживаясь напротив, — Босс, знаешь ли! — он театрально фыркнул и развёл руками, — Да чего засуетился, вон дела важные какие, документы всякие, так держать! Кадди обязательно тебя наградит, ну там… не десять, а восемь ночных дежурств. Или кинет кость и потреплет за ухом, вон какой мальчик хороший. Чейз замер. Таак, дело дрянь. Речь, непринуждённо начавшаяся было с ожидаемой провокации на спор, где можно было выпустить пар и надавать по ушам нерадивому врачу, ожидаемо приобрела озлобленный окрас на имени главврача больницы, но на последних словах Хаус резко изменился в лице. Выплевывая каждую букву, он с пренебрежительной ухмылкой вперился взглядом в Чейза так, что того холодный пот прошиб. Аккуратно подняв глаза австралиец понял, что не ошибся: это не манипуляция и не попытка напугать. Взгляд был вообще без всяких подтекстов и оттенков, абсолютно честный и абсолютно злобный. Так вот что за пристальность поразила его в начале, вот почему он не смог её идентифицировать и почему все описание заканчивалось на «взгяд прямо на него». Потому что не сверху, а именно прямо на него смотрел тот, чьё внимание до этого по большему счету никогда не ожидало ответа, прекрасно зная что получит. Сейчас же… — Не-не, я правда собирался уходить, уже поздно и вот задержаться пришлось, н-да… — Черт, черт, черт!!! Он встал и обыденно уверенно сделал шаг к выходу, но голос звучал предательски неестественно, и интуитивные слова не успели пройти фильтр мозга, с треском провалив попытку силой выкрутиться из начинающей пугать ситуации. — Не-а, доктор Роберт, — Хаус понимал это так же кристально ясно и, пустив псевдоскучающий взгляд путешествовать по комнате, показательно вернулся в непринужденность, — подождите, хочу поделиться одним наблюдением и узнать ваше профессиональное врачебное мнение на этот счёт. «Доктор Роберт» обратно присаживаться не спешил, но что-то в голосе нуждающегося в его профессиональном мнении врача парализовало мысли каким то ностальгически тягучим страхом. Он обернулся и посмотрел на Хауса, который в сидячем положении все равно как то умудрялся смотреть на подчиненного свысока. Ладно, судя по всему, лучшее что того, что он может сделать — просто молча переждать шторм. А тот тем временем продолжил, деловитым тоном, который своей откровенной поверхностностью заставил Чейза напрячь каждую мышцу: — В общем, как ты знаешь не понаслышке, последние сутки я частенько возвращался к каждой детали нашего последнего дела, досконально раааз за раазом прокручивая каждую мелочь, где мы могли что либо упустить. Мертвому мертвое, исправить мы ничего не и можем и как бы то ни было, миссис Херроу уже пирует с херувимамм: я слышал что мученикам в раю VIP-партеры предоставляют, а с таким-то супругом, уууу, уверен что сам Господь Бог ей место нагрел, — Хаус уважительно опустил уголки губ и благоговейно посмотрел наверх, — но вернёмся к главному. Твои эти пылкие глазки, жалящие мои грустные глазки каждый раз когда ты почему то уверен в своей невидимости никак не вяжутся с печальным лицом и сочувсвенными словами, с которыми ты слезно рассказываешь людям о лучшем мире для их родных. В общем-то никогда они меня особо не заботили, ну с гнильцой человечек оказался, чем бы дитя не тешилось, лишь бы работу делал нормально, кто я что бы осуждать, правда? Чейз похолодел. Сердце забилось слишком болезненно, в ушах зашумело, а лихорадочно мечущиеся мысли вдруг стали вязкой кашей. Комок страха, раздражения и усталости неприятным теплом вытягивался где-то внизу живота, но Хаус, казалось, не обращал никакого внимания на испытуемого, с чувством, толком и расстановкой продолжая тоном, на оттенок которого Чейзу было уже плевать: — Потом я заметил что пылкие глазки горят не просто на твоё лживое подобостатство, а только на мои промахи. Открытием века это тоже не стало, опять же, на работе это не сказывалось, и ради бога, ненавидь кого хочешь, я бы даже не вспоминал свои шальные мыслишки, если бы не миссис Херроу, о царствие ей небесное. Долго у нас не было подобных случаев, правда? С самого начала все не так, на каждый день новая приблуда от организма, хоть ставки делай… рекордное дело, за всю практику более бредовой симптоматики не видел, я бы подал заявку в книгу рекордов, да её рекорд сейчас в лучших национальных традициях сожгут на костре, да и с самим Гиннесом они уже там встретились поди. Ох и жаль, конечно, но, — Хаус вновь развёл руки в стороны, посмотрел в потолок, и пропев «пути Господи неисповедимы… а уж Дьяволовы тем паче, интересно, есть ли эквивалент мученичества в аду для нашего главврача?», коротко зло хохотнул. Эмоциональный словесный поток ушёл куда то в сторону Кадди и напоминал скорее русскую рулетку или мерное тиканье мины. Начальник явно был на грани, что хоть и не раз доводилось наблюдать подчинённому с многолетним стажем выживания в Хаусленде, но предугадать чем и когда это кончится даже ему было не под силу. Чейз уже успел слегка успокоиться и кое как взять себя обратно под контроль собственной воли, придавив странное напуганное оцепенение мыслями о том, что у начальника банальная ярко выраженная паранойя на фоне многодневного переутопления и страшного недосыпа. Хаусовский автопилот из генерируемых поочерёдно шуток и оскорблений он знал прекрасно, и коря себя за то что позволил ему довести себя до трясущихся поджилок, глубоко выдохнул, собирая мысли и гадая что делать с боссом, который по преусловатым профессиональным врачебным прогнозам «доктора Роберта» должен был без сил вырубиться максимум в течении получаса. Успеет ли Чейз свинтить или придётся как в прошлый раз класть того под капельницу этажом ниже, чего делать ему крайне не хотелось. Хотелось домой, хотелось что бы этот разговор стал наконец просто неприятным воспоминанием в копилку опыта. — Но мы отвлеклись. Как и в начале, резкий голос неожиданно сменился на уже знакомую хрипловатую злость, после которой и следа не осталось от наведенного в голове деланного спокойствия. Мысли разлетелись и зашумели, комок в животе потянул с новой силой. Что то ещё прозвучало, скрипнул стул, но Чейз никак не мол сообразить, чего он так волнуется? Страх ли это, или он просто устал? Или просто обида за собственную неспособность постоять за себя? У него натурально заболела голова. Как же достал его начальник, нахрена он припёрся к нему в половину первого ночи сам не свой от очередных проблем с собственным неприятием поражения, и… — …Я, а не мои промахи, не так ли? , — слова прозвучали тихо, ровно, с едва ли не лекционной чёткостью. Слегка наклонившись вперёд, Хаус стоял перед Робертом и спокойно смотрел тому прямо в глаза с победоносным выражением и высокомерной улыбкой. Тот вздрогнул, отступил на пару сантиметров назад и с этим незамысловатым движением как будто очнулся от душившего состояния. Спираль внизу живота с треском лопнула, резкой болью отдавшись в висках, и мелькнула мысль о том, что если прямо сейчас отсюда не уйти, то это его придётся класть под капельницу этаже ниже. Младший врач устало выдохнул, окинул лицо напротив быстрым раздраженным взглядом, затем уверенно развернулся и направился к двери. Господи, да плевать, пусть босс делает со своими сраными тараканами что хочет, каким вообще боком это касается лично Чейза. Это не он тратил драгоценные часы сна на заранее провальные исследования и не он закатывал истерики начальтсву… Резкая боль пронзила голень. Не сумев удержать равновесие, Чейз попытался сгруппироваться и неудачно упал на плечо, скрипнув зубами и схватившись за переносицу от взвывшей головной боли. Он зашипел, привстал на локте и почувствовал намечающуюся пульсацией гематому на ноге. С трудом открывая глаза из-за звенящего в ушах давления, молодой врач потянулся рукой ощущать наличие отека: — Тц, да боже мо… — слова застряли на языке, а взгляд упёрся в трость которую главный диагностик медленно приставил к горящему больному месту. Затем скользнул выше, и в яростном непонимании уставился на невозмутимое лицо её обладателя, который с живым, но каким то уже явно нездоровым интересом наблюдал за каждым движением жертвы его уже ни в какие ворота не полезающего… что это нахрен, очередной эксперимент? Чейз снова почувствовал натягивающуюся внизу спираль, которая на этот раз была куда яростней предыдущей, обжигая его изнутри и разрастаясь с каждой секундой. А лицо сверху расплылось в довольной, даже по-Хаусовски доброй улыбке, которая сейчас абсолютно несоответствовала опасно обозленному настрою её обладателя, — Посмотрие-ка, не убрал. И все же я оказался прав… — Хаус кивнул и снова посмотрел в злобно горящие глаза подчинённого. Чейз знал что эта фраза вообше никому не предназначалась, и почувствовав усилевшееся болезненное давление на ногу, злобно сбросил конец трости с таки ощутимо вздувшейся шишки: — Твою мать, Хаус, — он старался держать голос угрожающе спокойно, но шипящие слова слетали с зубов каплями желчи, — успокойся, это уже ни в какие рамки… — Я даже позволил себе самому собрать историю болезни, — Хаус проигнорировал реплику Чейза. Он обоими руками оперся на трость и подался вперед, подняв взгляд на приоткрытую дверь буквально в нескольких шагах от них, — мне очень нужен был ответ, и я схватился за первую попавшуюся загадку. На последнем слове диагност опустил голову и внимательно посмотрел на замершего Чейза. Тот окончательно перестал понимать нависшего над ним человека, который казался теперь абсолютно незнакомым. Столько лет ушло на прилежное изучение каждой черточки этого пронзительного лица, каждого жеста — сейчас же это все казалось бессмысленным и ложным, он понятия не имел чего ждать и что делать, чувствуя себя ребёнком в зоопарке, перед которым вдруг изчезла решётка, отделявшая его от льва. — Она конечно не сравнится с тем, какое отношение проказа имеет к кровотечению в мозгу, но зато, — внимательный взгляд скользнул куда то ниже и сверкнул победой улыбкой, — раскрылась интереснее чем я ожидал. Твоя мать, — он повысил голос, заставив пришедшего в движение подчинённого вновь замереть от звучания болезненного слова, — которую тебе пришлось выхаживать и отмывать от алкогольных нечистот в самом расцвете собственного созревания, возможно была главной причиной почему твоё представление о любви исказилось до такой степени, но я все же склоняюсь к тому, что в первую очередь на это повлияли ваши отношения с отцом еще до его ухода. Он говорил действительно как если бы рассказывал о чем то самом обыденном: равнодушно ровным тоном, который Чейз слушал сотни раз и который сейчас жег больнее любых оскорблений. — Если вкратце, то у малыша Чейза не было примера, с которого он бы мог снять шаблоны эмоциональной модели поведения, поэтому ему с самого начала пришлось составлять их самостоятельно, опираясь на то что есть. А было немного: раз в несколько дней появляющийся отец, которого сын абсолютно не интересует, и мать, чья проблема заключалась в том, что она женщина. Внимания отца ты, разумеется, жаждал каждой клеточкой своей детской души, и эта неудолетворенная потребность, по моему скромному мнению, и вошла в фундамент твоей личности генеральным кирпичом. Все детство ты винил себя в том, что твоему отцу на тебя было плевать, а крупицы его одобрения становились главным сокровищем твоего маленького мозга. Более того, его недовольство тобой летело на ту же драгоценную полочку — ведь папашино неодобрение это все тот же интерес к нерадивому сынку, которому за неимением более подходящих для ценностей воспоминаний, только этого и надо. Остальное маленький австралийский мальчик списывал у матери, и нет, женщиной он себя точно не чувствовал, но я уверен что от личностного фундамента пахнет мамиными духами. Тем не менее, по её вине пубертат вышел ещё более грустным, чем детство, что окончательно добило твои настройки. Шутка ли, парню в пятнадцать лет отмывать мать от блевотины, зная что на следующей день все будет точно так же. В таком возрасте положено давить прыщи и лезть под юбки к одноклассницам, а не тащить пьяных родителей в посте… — Да что тебе надо???? Чейз сорвался на крик. Он устал, ему было больно и ужасно тошно от хрупких воспоминаний, которые Хаус так бесцеремонно вытряхнул ему на голову. Какой же мразью надо быть, что бы так нагло топтаться по чужой жизни?! Собственный голос прозвучал надрывно, а сквозь сжатые зубы вдруг поступил солоноватый вкус. Он что, плачет? Чейз резким движением вытер лицо, от злости его начинало потряхивать. — Диагноз, Чейз, диагноз. — Хаус наклонился и больно ткнул тростью в пах подчинённого, — Я и так до предела упростил тебе задачу. Чейз дернулся, схватился за уже ненавистную ему трость, намереваясь как минимум вырвать её у обнаглевшего босса и хорошенько влепить ему рукояткой по чему нибудь равноценно болючему, но оторопело зацепился взглядом за бугорок на собственных штанах. Искаженное гневом лицо замерло, забыв про все мстительные намерения и, казалось, самого обидчика. Он непонимающе смотрел на совершенно абсурдную в сложившейся ситуации деталь. Хаус убрал трость из разжатой руки подчиненного, выпрямился и зачем то постарался навсегда запечатлеть в памяти это выражение на лице блондина. Раз. Два. Три. Чейзу же эти секунды полной перезагрузки мозга, подстегнутые стыдом за всю странность его физической реакции, показались просто бесконечными. В голове опустело, даже боль в висках, казалось, отступила. Это позволило высвободившемуся автопилоту вернуться к отрезвляющей защите собственной чести. Неимоверным усилием он окончательно взял себя в руки, вытер остатки влаги на щеках, поднялся и холодно посмотрел в глаза и бровью не поведшего начальника, все так же пристально ловящие каждое его движение. — В следующий раз я вызову полицию — говорил он тихо, вернувшийся самоконтроль ощутимо прибавлял сказанному вес и твёрдость. Чейз знал что его лицо спокойно под выученным защитнным выражением безучастности, но слова едва уловимо сорвались на злой шепот. Сердце заходилось так, что слышно было, казалось, на весь этаж. Он развернулся, и направился к двери, в любую секунду ожидая сам не зная чего. — А ведь ты можешь. — довольно донеслось из-за закрывающейся двери. Нет, Чейз не мог. Он шёл по расплывающемуся коридору и сквозь сжатые губы еле сдерживал рвущиеся наружу рыдания. Почему, Хаус??? Зачем делать ему так больно, зачем лезть в самое болезненное и сокровенное, роясь и наводя там свои законы? В его душе осталось хоть что-то от него самого, не запятнанное в Хаусе?