Вина

Шипение мази на лодыжке непримиримо раздражает. Кожа у Синедда тут же краснеет и покрывается россыпью волдырей, выделяющих вязкую слизь. Какая же это мерзость, какая же залупа, — Синедд с детства ненавидел врачей, и теперь вспомнил, почему. — А поприятнее ничего нет? Эта херня похожа на гнойные сопли. Медсестра, склонившаяся перед койкой, посмотрела на него весьма пусто. Как на долбоёба, можно сказать. А пусто, потому что в башке у него пусто. Она так думает. Синедд уверен. — А более осмысленный вопрос ты задать не хочешь? Тебе уже вкололи обезболивающее, а чтобы твоя нога восстановилась, нужно лечение. Тренер возвышался над ним со стороны тёмного угла; тени в нём жили и плясали, поглощая свет от оборудования медпункта, как бездушный зверь. Для Шедоус всё самое тёмное, самое красное и самое дорогое — в кристалльных полах Синедд видел отсветы от собственных серёжек и прожилины на мраморном потолке. Раньше он считал, что это всё очень круто, очень авторитетно, что даже на Генезисе — и так. Сейчас лишь устало растирает отёкшие глаза. Он устал от темноты и от красного, заебался щуриться и видеть в тенях нечто живое и голодное. Как не устал Артегор — хуй его пойми, и желания спрашивать никакого нет. Синедд на тренера смотреть не может и не хочет. Косит, только лишь. — Я имел ввиду, что если единственное, что могут предложить технологии на Генезисе, это размазать мне по ноге лужу соплей, то мне нахуй такая медицина не сдалась, — Синедд устал и заебался; от полутьмы болит башка и растёт раздражение. — Вколите больше обезбола и дело с концом. — Учитывая Вашу травму, лечение необходимо начать… — решила подать голос медсестра; Синедд вздыхал до того глубоко, что готов был на месте издохнуть. — Я тебя не спрашивал, заткнись и делай уже хоть что-нибудь. Синедд её лица не видел. На неё он, кажется, за всё время прямо посмотрел лишь раз — и ничего не запомнил. Лица у него с недавних пор сливаются в одну кислотную жижу; бесформенна она и обезличена, Синедд сам, — не замечая, не регистрируя, — обезличивает, силясь даже просто давать вещам имена. Судя по звукам, медсестра встала и ушла. Пусть катится. Что тут ещё сказать. Взглядом Синедд пробивает пол. — Довыёбывался? У Шедоус тени разговаривают. Ещё тогда, посреди снега и льда (это было так давно — Синедд не помнит, как там, Синедд не помнит, как давно был там), Артегор для подросткового взгляда — затянутый гнилью ходящий в старой памяти мертвец. Он был белый и чёрный, и улыбался, как наклеенная на кожу пластмаска. Синедда то насторожило, но он пошёл за ним, потому что его… потому что его позвали. Синедд сглатывает подступающую тошноту. — Это ты настоял, что выйдешь на поле. Хочешь выйти — вытаскивай голову из задницы. Когда ты окажешься на стадионе, мне будет насрать, как тебе больно. Артегор не угрожает. В нём сейчас злобы — на ноль. Артегор констатирует. Ему ведь действительно будет насрать. Синедд ведь действительно его лучший игрок — и он действительно тупой, что получил эту травму. Синедд сам виноват. Синедд сам виноват. Не мычит он, даже звука не издаёт, когда поднимается с койки. Тренер был прямо перед ним. Белая кожа на его сложенных ладонях была настолько тонкой, что пропускала свет. — Мне нужно больше смога. Если наглотаюсь достаточно, то выиграю матч, травма не скажется. В медпункте было тихо. Шум оборудования, колышаший в воздухе пыль, умирал до того, как настигнуть ушей Синедда. Хватит, блять, тишины. — Дай мне больше. Артегору похуй. Ему лишь в радость его мучить. Это уже понятно. — Нет. Возьмёшь ещё больше — откинешься до начала матча. Ты не с архипелага, Синедд. Завязывай вести себя, как наркоман. Смешок вырвался из груди до того, как Синедд успел осмыслить сказанное. Смех набрал обороты — и заставил его подскоситься. Пиздец, пиздец, какой же это пиздец, Синедду так смешно, что захотелось перевернуть весь хуев медпункт вверх дном. А кто его в команду взял, спрашивается? Кто говорил, что без смога он ничего не добьётся? Чья это вообще вина?! — Завтра ты будешь играть своими силами. Уж постарайся не опозориться на поле. Артегор ушёл. Как и всегда, Синедд остался один. Как и всегда, это было нестерпимо обидно. «Я ведь всегда стараюсь», осталось сказанным в пустоту.