Woman of pleasure

      Герман сидел на ступенях главного собора с чувством полного опустошения на душе, которое становилось тем сильнее, чем дольше он пытался отыскать его причину.       — Что тревожит вас?       Он не заметил, как к нему подошла Амелия. Тихая, неприметная — она была самим спокойствием среди сотен нарочито взбалмошных хористов, меряющихся, кто выдумает более страшное и мерзкое применение древней крови. Охотник обернулся, желая ответить, но внезапно обнаружил, что тревога его была так велика, что не могла уместиться ни в одни самые ветиеватые речи.       — Ничего. Любезно с твоей стороны, что спросила, — Герман никогда особенно не общался с Амелией. Просто монахиня церкви, просто одна из многих. Амелия же напротив наблюдала за первым охотником не в меру пристально, слушая их с Лоуренсом разговоры под защитой того факта, что викарий в какой-то момент так привык к её постоянному присутствию подле себя, что перестал замечать.       — Вы выглядите уставшим, но так устают не от охоты. Мне тревожно за вас.       Герман неприятно усмехнулся. В церковь приходили сотни людей, и вдруг ей стало тревожно только за одного из них. В пору начала конца Ярнама первый охотник считал выборочное милосердие самым страшным лицемерием, сейчас же, как не ворчал на то, что к старости стал слишком сентиментален, понимал, что эти мысли были далеки от истины.       — Хочешь пустить мне кровь как безумцу? Даже не буду сопротивляться, — мужчина поднял выше закатанный рукав и, не глядя, протянул девушке руку, ожидая чего угодно, вплоть до того, что она не поймёт шутки и впрямь начнёт резать. Ожидая чего угодно, кроме того, что случилось.       Герман вздрогнул, думая, что почудилось, и резко, до боли в шее, повернул голову. Девушка ласково прижалась губами к его запястью, пальцами в полупрозрачных перчатках поглаживая мелкие шрамы. Странный страх вслед за резко ударившим осознанием того, что Амелия, стоявшая рядом с ним, была живой и настоящей, заставил охотника застыть в оцепенении. Всё вокруг оставалось безвольно статичным, пока сам не обратишь внимание и ничего не предпримешь, но вдруг…       — Я хочу, чтобы никто из приходящих в церковь исцеления не умирал от печали.       — Решила меня хоронить? — охотник искусственно оскалился, понимая, что остался безоружен перед собственным пониманием ситуации.       Амелия медленно и выразительно, почти осуждающе, повела бровью.       — Достать из могилы, если позволите мне такой эпитет.       Первый охотник вопросительно посмотрел на девушку. Та едва заметно вздохнула и, обвив пальцами руку Германа, потянула его вверх. Мужчина, будто нехотя, будто раздумывая, поднялся на ноги и пристально вгляделся в лицо помощницы викария, желая понять, что было у неё на уме. Герман не то, чтобы был особенно недоверчив, но в искреннее неравнодушие к самому себе не верил никогда.       — Спасибо, что позволили помочь. Пойдёмте, — бледная, хрупкая, маленькая — Амелия и внешне походила на куклу, и говорила так, как живые люди обычно не разговаривали, что испугало бы любого, кто с ней бы сейчас говорил, но только не Германа, которого такие неочевидно страшные вещи парадоксально успокаивали.       — Ты теперь кровавая святая?       — Нет. Я не отдаю кровь церкви, — девушка боязливо огляделась, когда они входили в собор. Подобные заявления могли расценить как предательство, — но всем сердцем желаю помочь каждому, кому это нужно.       — С чего ты решила, что мне нужна помощь? — Герман обычно запоминал дорогу, не доверяя никому и ничему, но сейчас едва ли разбирал, куда ведёт его помощница викария.       Амелия обратила на охотника такой взгляд, от которого сердце замерло и кровь в жилах застыла.       — Помощь нужна всем, но не всем хватает сил это признать. А искреннего спасения сейчас не хватит на всех, слишком тяжелое время для Ярнама. Остаётся лишь обмен, чтобы выжить, — девушка отворила незаметную дверь в дальней части собора и, впустив охотника, закрыла её на ключ. По периметру небольшой уютной комнате стояли шкафы, возле большого окна — больничная кушетка, капельница и стол на колёсиках, на котором лежали инструменты.       Герман нехорошо усмехнулся, присаживаясь на кушетку. Нагрузка на оставшуюся ногу в разы возросла, а протез неприятно тёр культю, что не давало ходить так долго, как несколько лет назад.       — Как женщины наслаждения? — ему не по душе были любые затеи с кровью, а идея, которую до него пыталась донести помощница викария, и вовсе не представлялась доступной к пониманию.       — Да, — Амелия говорила не в тон беседы серьёзно, — Женщины наслаждения дают видимость любви, спасая душу. В чём может быть больше любви, чем в крови? — такие вопросы, особенно в стенах церкви, были риторическими, но Амелия знала, что первый охотник ответит.       — В жухлых подсолнухах, глупых подарках на память и запахе снега, — мужчина горько усмехнулся. Память душила до слёз. Будь чуть помоложе — возненавидел бы себя за слабость на людях; сейчас же ему было уже слишком всё равно.       — Вы горюете, — её голос звучал не как у человека, но и не как у чудовища, — А горевал ли кто-то о вас?       Германа передёрнуло. На висках проступил холодный пот, а сердце будто бы скинули с высоты самого высокого шпиля в Соборном Округе.       — Да какое мне дело? — мужчина нервно усмехнулся, — Главное я сам горюю. Важно ли, позволит человек себя любить, если самому себе всё равно не прикажешь?       — Но бывает наоборот, — Амелия холодно, почти мёртво улыбнулась и будто невзначай отогнула манжету рукава.       Герман пригляделся. Лицо девушки, мраморно-сероватое от частой потери крови, было покрыто десятками мелких трещин-царапинок. Охотник пару раз моргнул, пытаясь прогнать нехорошую иллюзию того, что они сочатся кровью, и уставился в пол.       — Вы знаете, что я могу помочь вам.       Едва слышный полушепот оглушал. Герман вздрогнул и нервно сглотнул, только сейчас понимая, что Амелия не шутила, а он сам — не иронично подыгрывал.       — Амелия… Не надо, — его голос звучал устало и будто бы смущённо, — тебе же будет лучше. Да и кому-то явно нужнее, чем мне.       Девушка, ничего не ответив, провела взятым со столика скальпелем по своему запястью. Попрёк, неглубоко, и тут же отвернулась, будто бы невзначай. Герман наблюдал. Амелия прятала порез под хватом тонких пальцев, но кровь всё равно сочилась сквозь них. Тайна всегда манила, будь то даже незначительная мелочь. Из мелочей, как была уверена Амелия, и складывалась милость великих.       Рассечённые края тонкого пореза, прошедшегося чуть под углом, были прикрыты тончайшим лоскутом прозрачной кожи, а на бледнеющем предплечье ещё ярче проступила сетка сосудов. Не холодно-голубая, как обычно было у людей, а зеленоватая — такое Герман видел только у Миколаша, но отчего-то тут же ощутил омерзение от того факта, что вообще обратил на это внимание. Взгляд с жаждой крови стал для больного Ярнама чем-то настолько личным, что даже очевидная аналогия не могла передать его смысл с достаточной точностью.       Амелия, сохраняя почти зловещее молчание, развязала шнуровку на церковном жакете и стянула с себя скоп причудливой белой ткани вместе и с накидкой, и с перепачканным желтоватыми пятнами застиранной крови шарфом.       Герман следил пристально, напряжённо, как охотник за жертвой, разве что охотился он не на помощницу викария, а на чудовищ собственной души. Было ли то свойственное его натуре безумие или выборочное помешательство — отчего-то этот вопрос был слишком важен, словно ответ на него мог даровать столько озарений, сколько позволило бы навсегда позабыть о тяготящей окружающей действительности.       Пока охотник размышлял, девушка, не моргнув глазом, одним движением ввела себе иглу в плечевую артерию и закрепила конец пластырем.       — Закатайте рукав, — она не смогла бы подсчитать, сколько раз уже за свою жизнь говорила эти слова. Герман всегда надеялся, что не сдастся и эти слова никогда не услышит.       Ловкое движение, тихое шуршание иглы в напряженной плоти. Амелия пережала трубку, идущую к вене охотника, стальным зажимом и оттянула поршень шприца. В сосудах приятно защекотало. Герман зажмурился, будто бы боялся крови. Амелия переставила зажим и надавила на поршень.       Потекла горячая кровь.       — Вам легче? — кровослужения обольщали тем, что эффект наблюдался уже спустя мгновения после начала процедуры, и это настолько вгоняло в эйфорию, то о последствиях долгосрочного использования не думал даже сам викарий. Амелия же, считая себя самой мудрой из его преемниц, прекрасно понимала опасности.       — Нет, — Герман соврал, но спокойнее от этого не стало. Кровь помогала всем, она просто не могла не помочь из-за её особых химических свойств, а та, что теперь перетекала в его жилы из сосудов кровавой несвятой, била в голову как-то слишком уж ярко. Сердце стучало, зрачки расширились, а зрение сделалось болезненно чётким. В голове — странные обрывки воспоминаний.       — Скоро станет, — Амелия знала, что он врёт, снова поднося к губам охотника порезанную руку. Ощутив горячее касание, девушка чему-то странно улыбнулась.       Герман, резко отрицая идеи Лоуренса, прежде никогда не участвовал в кровослужении, но часто пробовал кровь на вкус. Слишком часто, настолько, что порою из-за головокружения Мария сутками не могла встать с кровати.       «Не станет.» — охотник хотел продолжать отрицать, но сам и не заметил, как не произнёс этих слов. Слишком ярко и при том слишком мало. Ещё одно движение шприца и, казалось, охотник готов перегрызть тонкие девичьи косточки, не чувствуя ничего, кроме мучающей жажды крови. Остановило его только оставшееся от рассудка ощущение того, что оно было слишком личным для простой медицинской манипуляции.       — Чшшш… — Амелия, ощутив сильный укус, чуть потянула руку на себя, свободной поглаживая охотника по седеющим волосам. Отчего-то она и предположить не могла, что он никогда не пробовал крови так. В противном случае следовало попробовать на нём непрямое переливание, но она прогадала. Страх разгонял сердце, чувство реальной опасности крепко хватало за руки, не давая пошевелиться.       Главное не выдернуть иглу, иначе будет хуже. Амелия, сделав наигранно-непроницаемое лицо, мягко опустилась охотнику на колени. Тот вздрогнул и на мгновения протрезвел.       — Амелия, ты что де… — Герман был искреннее возмущён, но его рассудок тут же забрало ещё одно неловкое нажатие на шприц.       Амелия поднесла свою порезанную руку к губам и, коснувшись крови, оставила на запястье охотника всё такой же лёгкий поцелуй, каким и предложила ему своей крови, затем — кончиков пальцев. Ему, и Людвигу, и охотнику Хенрику, и двум отчаявшимся девушкам из старого Ярнама, и братьям-церковникам… О морали в Ярнаме рассуждать было не принято, но Амелия не была обижена на все осуждающие взгляды, что кидали на неё те, кому её крови не досталось в ту же секунду, в какую о ней попросили, или кто просто просить боялся.       Зрение размылось кровавыми пятнами достаточно, чтобы охотник смотрел в лицо Амелии и не различал её черт лица. Зато — ясно чувствовал. Герман мазал пальцами по губам девушки, оставляя зернистые алые следы подсыхающей липнущей кровью. Стоило ему увлечься, коснувшись её языка, как Амелия прикусила охотнику сустав и хищно улыбнулась. Ещё одно движение шприца.       Кровь будто кипела, разнося жар по всему телу. Герман на ощупь взял со столика катетер с широкой иглой и быстрым коротким движением проткнул Амелии кожу в месте, где шея переходила в плечо. Жест до того болезненно знакомый, что охотник непроизвольно стиснул челюсти. Девушка тихо вскрикнула и надавила правой рукой охотнику на плечо, но кожа под его зубами уже успела лопнуть. Запах крови пьянил, собственные слёзы больно душили.       — Тише, тише, охотник… — Амелии было страшно, и тем сильнее пьянила её кровь того, в чьи вены она переткала, — я не твоя добыча.       — На охоте… — Герман тяжело связывал мысли, но говорить ещё мог, — ты если не жертва, то охотник, — по телу прокатывались судороги, и, ощутив её в несуществующей ноге, он стиснул кожу на девичьем бедре до синяков, — на кого охотишься ты?       Амелия молчала, изображая ласковость и поглаживая охотника по затылку травмированной рукой в надежде успокоить. Пациенты никогда не были настолько агрессивны, и помощница викария прекрасно понимала, что текущий случай мог закончиться плохо.       Охотник же, внезапно поняв, в чём было дело, застыл с выражением звериной ярости на лице.       Амелия не успела даже испугаться, когда Герман крепко схватил её за горло. Девушка захрипела, но не дёрнулась, боясь сорвать катетер.       — Ах ты сука, — прорычал охотник, пристально глядя на девушку сквозь закрытые веки. Когда перед глазами нехорошо краснело, в интересах это видевшего было покрепче зажмуриться, покуда окружающая действительность не превратилась в кошмар. Охотникам это давало силы, когда казалось, что стая не самых сильных тварей — это страшное бесформенное отродье ростом с трехэтажный дом, но несведущего человека могло свести с ума. Особенно того, чей рассудок и без того был истощён, — не говори, что ты не знала, что ты нечистокровная, — сейчас палачи уже не казались такими безумными чудовищами, какими он считал их в минуты относительного спокойствия. А то, что это была кровь нечистокровных, Герман знал очень хорошо.       Охотник сжал руку крепче. Лицо Амелии посинело, а перед глазами была такая картина, будто в неё попали зовом вовне.       — Ты что сделала с Лоуренсом?       — Н-ничего! Клянусь Идоном!       От человека к человеку напрямую кровь не переливали практически никогда: отчего-то старшие белые церковники взяли за правило сперва собрать её в стерильную посуду, дать остыть до комнатной температуры и только потом переливать, не столько из практических соображений, сколько из какой-то не очень понятной этики, объясняя это тем, что такой подход каким-то образом защищал о безумия.       — Пожалуйста… Пустите! — по щекам покатились слёзы, но не от боли и страха, а от того, что её шею пережали не в самом удачном месте.       Герман не думал отпускать. Амелия, понимая, что дело плохо, с силой толкнула его в плечо. Звякнула упавшая на пол игла, выскользнув из вены охотника. Оба они замерли. Герман не мог и слова вымолвить, и тем больнее было, чем быстрее испуг на девичьем лице сменялся выражением мертвенного спокойствия. Как кукла.       — Прошу прощения. Я неверно рассчитала дозу. Надеюсь, я не слишком сильно напугала вас, — девушка слезла с его колен и оправила юбку.       Герман всё ещё молчал, боясь внимать собственным мыслям.       Всё так же не дрогнув, Амелия вынула иглу и, наспех одевшись, положила использованные инструменты в ёмкость с особым растровом. Голова её была пуста, а из эмоций осталась только тень удовлетворения сделанным делом. Герман же чувствовал себя едва ли не хуже, чем до того, как пришёл — стоило сердцу сделать с десяток ударов с новой кровью, как охотник почувствовал бесконечное омерзение от самого себе вместе с липким приступообразным желанием умереть, чередующимся со страхом этой самой смерти.       «Что я сделал?..» — охотник тяжело вздохнул и закрыл лицо руками, не в силах больше следить за движениями Амелии. Он опустился ниже некуда, предав собственную память: поступок настолько отвратительный, что Великие даже не покарают его, оставив мучительно умирать от чувства вины.       «Умирать так, как когда-то умерла Мария.» — отчего-то Герман улыбнулся, криво, болезненно, сквозь слёзы. Так было правильно.       — Сколько я должен тебе? — Герман понятия не имел, чем мог платить. Ценнее всего в Ярнаме была кровь, а свою ему только что отдала Амелия.       — Нисколько, — помощница викария пошатнулась и ухватилась за плечо охотника, чувствуя головокружение. Герман, стоило ей прийти в себя, отошел на шаг в сторону. К таким как она нельзя испытывать сочувствия или привязанности, оставляя самообман ровно в том моменте, когда игла выскальзывает из вены. Амелия, тяжело вздыхая, отвела рукой портьеру и посмотрела на огромную алую луну, — платить мы будем ему.