***
Хороша Пожирательница. Так, что даже неловко еë этим поганым прозвищем называть. Высока, стройна, бела, коса медная, глаза бирюзовые. А запоëт, так душа перевернëтся. Только Ганну-из-Грëз видно: не живëт девица — за жизнь цепляется. Это и вначале видно было, когда она из тюрьмы его забрала. Слишком бела, словно не человек, а кукла или нежить какая. И глаза тоскливые. Помнится, Сафия, лысая волшебница, как увидела их вдвоëм, так со смеху покатилась: — Глядите-ка, сестра брата нашла. Сама белая, а брат фиолетовый. Зато красивые! Выпросил Ганн у волшебницы зеркальце, поскольку сама Пожирательница своë в каком-то подземелье посеяла. Посмотрел на себя... На девицу рыжую... Снова на себя... — Ну не могла же карга полуэльфку родить! — воскликнул. — Значит, батюшка мой покуролесил, или я что-то не ведаю. Только цветом и отличаемся, да лицо твоë, красна девица, покруглее моего будет. И нос покороче. Ты, часом, не шаманка? Помотала та головой: — Бард я. Менестрель. А по-рашемийски — кощунница, сказительница. И зови меня, пожалуйста, Олëной. Надоело, что все подряд Пожирательницей кличут. Не я Пожирательница, а та тварь, что во мне сидит. Воюю я с ней, никак друг друга не победим... — Вот как, значит, — вздохнул шаман. — Ну и славно, что не шаманка, с собой-то мне горе горькое, ещë и другую сновидицу пришлось бы из беды вытаскивать. Мужики, они ведь не девки, им только повод дай! Посмеялись и дальше пошли, Каэлин крылатую из подземелья выручать... А в том подземелье пришлось Ганну рану тяжкую певунье исцелять. И увидел он у неë промеж белых грудей шрам недолеченный, страшный. Не стал распрашивать — в сон еë заглянул. И узнал и об осколках серебряных, и о Короле Теней, и о витязе синеглазом. — Не простая ты, сказительница, — шепнул. — И похожи мы с тобой неспроста. И имя наше, рашемийское, ты не случайно носишь. Наша кровь в тебе! Неужели?..***
Сидела как-то Олëна, а на коленях у неë голова медвежья, огромная лежала. Окку, медвежий король, как собака верная, прикорнул и глаза закрыл. А голова у него — чуть ли не вполовину самой Олëнушки! И не страшно ей было — гладила, за ухом почëсывала, песню мурлыкала, и от той песни зарастали раны у зверя. — Ты бы спать легла, — позвала еë Каэлин. — Не то в тень обратишься. — Не могу. Виновата я перед ним. Ведь подругу его, волчицу я съела нечаянно, — ответила рыжая, а в глазах ненастье, даже бирюза ясная посерела. — А он теперь со мной идëт, защищает. И больше всех ему достаëтся... — А лучше было бы, если бы одна шла? — покачала головой Сафия. — Слопали бы тебя за милую душу, кабы этот зверь тебя своей тушей мохнатой не прикрывал. Мы-то все чародеи, даже Каэлин свою палицу больше для красоты носит. — Постойте, девицы, есть у меня мысль одна, — молвил Ганн тихим голосом, чтобы Олëна-певунья не услышала. — Нашëл я у тех ворогов, что беду в Пепельнолесье* творили, гусли. Дам их ей поиграть, пусть беду свою выплачет. — Уж не влюбился ли ты, молодец? — приподняла бровь Каэлин. — Может и влюбился, а может, родню потерянную нашëл, — усмехнулся парень и пошëл за гуслями. Отпустила Олëна Окку, прилëг медведь у костра. Спит вполглаза, нюх и слух за него бодрствуют. Непривычны были ей гусли-самогуды, в Невервинтере больше лютню в руках держала. Но то ли учил кто, то ли сама талантливая — нашла строй, погладила струны, несколько звуков несвязанных извлекла — и заиграла. А стихи словно не она сложила — сами неведомо откуда пришли:Ты лети, душа, да над той землëй, Что не стала мне родной матерью, А сказалася злою мачехой — Только кровь моя на ней пролита. Позвала меня в Рашемен судьба, Я б дошла в него и своим путëм, Здесь душе моей было б радостней, Как в объятиях родной матушки... Да шальными ветрами забросило, Одарило чужими проклятьями, Без вины, без пути, без дороженьки, И куда мне идти — не ведаю. Ты лети, душа, над чужой землëй, Отыщи моего друга милого, Подскажи его сердцу верному, Как найти меня да в моëм краю! Отвечает душа, сама слëзы лет: — Не могу я взлететь — крылья скованы, К стене каменной приколочены. Мне от той стены больше ходу нет, Только камнем стать, раствориться в ней! А любовь твоя — под сырой землëй, Под каменьями, в ледяной воде. Принял смерть свою он неведомо, Неоплаканным его принял бог, О тебе он на небе молится, А тебе только жить его памятью...
Замолчала певунья — голос прервался. Еле успел Ганн падающие гусли подхватить. Отложил инструмент в сторону, обнял Олëнушку. А тут и остальные подтянулись. Тоже обнимать стали, утешать. Даже Окку проснулся, в руку еë лизнул: — Не кручинься, всë образуется... Выплакалась Олëна, водой речной глаза промыла, вздохнула и молвила: — Спаси бог вас, ребятушки. Легче мне теперь. Пойдëм дальше с моим Голодом воевать, чтобы хотя бы здесь беды не случилось... Отвернулась и не заметила, как друзья за спиной переглядываются и улыбаются. Не всë ей другим песнями помогать, надо и саму себя утешить...***
Уговорились они с Ганном вдвоëм в сон прогуляться: вдруг чего путного увидят. А увидели диво дивное: стену от края до края, от горизонта до горизонта, и такую высокую, что не всякая птица перелетит. И в стене этой — лицо знакомое. Только выцвело это лицо, поблëкло, потекло, лишь один глаз упрямо горит, как у волка. Узнала его Олëна, да ахнула: — Да ведь это Бишоп! Гад такой! Я думала, хоть он от обвала убежал, сама его перед битвой выгнала! — А кто он? — удивился Ганн. — Ты на него вроде как поглядывала, да недолго, а после сторожилась... — Товарищ это мой, следопыт, — ответила. — Много пользы мне принëс, хотела ему спасибо сказать, а он взял и предал. Стукнуть бы его посильнее, да он сам себя наказал... Услышал Бишоп, и как давай изгаляться: — Аа, крошка Фарлонг, опять ты себе бродячий цирк набрала! — и к Ганну: — А ты с ней осторожнее: она как сифилис, с одного героя на другого прыгает... Переглянулись Олëна с Ганном, да и сплюнули. — Совершенно не изменился, — Вздохнула Олëна и вопрос задала: — Ну и как ты до жизни такой докатился... герой, штаны с дырой? А Бишопу что терять? Всë поведал. И как заблудился, и как камнем по башке при обвале получил. А вот теперь висит, распадается понемногу, в камень врастает, да и хрен бы с ним — всë равно ничего хорошего не помнит. Развела Олëна руками: и жалко ей, и гадостно, но если вспомнить, что собственная душа вот так где-то висит — всë же жалко больше. — А жалеть меня не вздумай, — предупредил следопыт. — Мне, знаешь ли, большее нужно, да ты это дать не способна. Лучше покопайся у меня под жопой: мешается там что-то, колется... Засучила Олëна рукава и полезла в то месиво, в кое душа несчастная превращаться начала. — Разве у души бывает жопа? — удивился тем временем Ганн. — У этой души она есть, даже с содержимым... — Крякнула девица от натуги и выдернула добычу — кусок маски Акаши-предателя. — Ну, спасибо хоть на этом, — поклонилась следопыту. — Может и успею тебя выдернуть, если с моей душой не выгорит... Авось в новой жизни не накосячишь... — Не обещай, красотка, — долетело до неë. — Не обещай...***
— Кто ты, бабушка? А существо и впрямь похоже на старуху. Седое, страшное, горбатое, скукоженное — и синее. Как Ганн, только не благородно-сиреневое, а синее, как чернила, как сумерки. — Не бабушка я! — шепчет, бормочет оно. — Я могу быть и красавицей, недолго, но этого хватит... Видишь сына моего? Они выбросили его. Выбросили умирать на колючем солнце, на сухой земле. А было так. Встретила я человека, и был он прекрасен, как бог. И полюбила я его так, что ради него стала красавицей. И он меня полюбил, да. Ах, как он меня любил! От такой любви получаются самые красивые дети. Ведь он красив, мой мальчик? А потом... — голос карги прерывается и дребезжит. — Потом они поймали его, моего любимого. И заставили меня его съесть! Он... Я... Когда я ела его, он улыбался мне... И они изгнали меня, а сына моего — на солнце, гнить... А ведь ты, девка, тоже на него похожа... на любого моего... Был бы он девицей, были бы вы на одно лицо! Одна кровь у тебя с моим сыном! Жаль, не я родила... Но я у него последней была, стало быть, старшая ты. Береги сына моего, береги! — Кто — они? Кто вас погубил?! — Теперь и Олëна криком кричит. Вот как, значит. Мать родную — гитиянки убили, отца — карги сожрали. Не эта несчастная безумица, а те, кто заставили. Не она — они съели. И как ей звать эту страшную и жалкую женщину? Мачеха? — Они. Спящий Ковен, — тихо шелестит существо. — Мы отомстим... матушка, — так же тихо произносит Олëна и встречается взглядом с Ганном. В его глазах отражение еë боли. — Вот и встретились, сестрица, — говорит он. — Натворил делов наш отец, двух женщин сгубил, да и сам погиб страшно, жестоко. Но мы его простим. И за него отомстим.***
Как поведал воскресший Аммон Джерро, что с Олëниными друзьями сделалось — поникла она головой. Если до этого хоть на что-то надеялась, то теперь эта надежда совсем умерла. Что сказать — половина в чертоги к богам ушли, и с ними — еë возлюбленный! — Не горюй, Олëнушка, — говорит Ганн. — Не знаю, как, но попробую я через тебя до милого твоего во сне достучаться. Чувствую я — не договаривает колдун, или не всë знает... Послушалась его Олëна — в отведëнной для них комнате спать легла. А Окку-медведь у порога лëг, чтобы никто с дурными мыслями не влез и не помешал... Уснула, и Ганн тут же в сон еë вошëл. Бродит по лабиринтам видений, ищет заветную нить... Вот она, толстая, яркая! Светится во мгле! Никакой Акаши, никакая Основательница эту любовь не убили. Пошëл шаман по нитке и нашëл витязя синеглазого. И понял: жив он, только в беде. — Я тебе весточку от любимой принëс, — сказал ему Ганн. — Что случилось с тобой, почему вокруг тебя темно, только ты и светишься? — Свет — это вера моя, — ответил Касавир. — Каждый день я молюсь, чтобы не сломалась моя Олëнушка, выдержала. Знаю, что беда с ней случилась, а помочь не могу: меня на руинах Мерделайн полумëртвым лусканцы нашли и в тюрьму к себе забрали за то, что я не совершал. И некому меня спасти. Но что я — лишь бы у неë всë было хорошо! — Не скажу всей правды твоей Олëнушке, — пообещал шаман. — Не стоит ей пока знать, что с тобой. Скажу, что нить нащупал, и по ней понял, что ты жив. Пусть надеется. А я попробую до ваших друзей достучаться. Только помоги мне — открой разум. Не у неë, так у тебя найдëтся кто-то верный и обещаниями разными не скованный. Может, удастся спасти тебя. — Если удастся тебе — вечным должником стану, — молвил синеглазый. — Но что за нужда тебе с чужим человеком мучиться? — Сестра она мне, нежданная, да родная. — улыбнулся Ганн. — Ради неë на всë пойду. А коли ты ей в сердце запал, то, значит, и мне уже не чужой. ...Долго Ганн-из-Грëз по чужим снам бродил, чуть не потерялся, но добился своего. Пятерых нашëл — поклялись они вытащить пленного витязя. И сам он поклялся не сдаваться и силы копить, насколько можно. А сам шаман настолько вымотался, что пришлось им два дня ещë в Академии прятаться, дверь сторожить да с помощью мефита Сафиного еду с кухни воровать. Ибо — как идти к Миркулу в таком состоянии? Встали они у портала, что к Келемвору вëл, стали подбадривать друг друга, во всяком разном признаваться. Сафия за родительницу-Основательницу повинилась, Каэлин порадовалась, что цель еë близка, Окку просто пообещал рядом идти — если не натворит зла Олëна. А Ганн посмотрел ей в глаза, головой покачал и сказал: — Была бы ты не моей сестрой, я бы влюбился в тебя. Но раз так судьба распорядилась, и ждëт тебя твой рыцарь синеглазый... Лучше я тебе сказку расскажу. Жили-были сестрица Олëна и братец Ганн. Отец у них из разных колодцев пил — вот и выросли они, друг о друге не ведая. Олëна во чужой земле росла, да не срослась с ней. А Ганна водицей колдовской опоили и выбросили. Так и вырос сиротой и ведьминым отродьем. И повстречала Олëнушка храброго воина, тот еë от всего защищал, любил и берëг, и с той страной еë примирил. Только приняли они вместе бой страшный, и камнями их засыпало. Тут явилась ведьма злая и неумная, хоть и храбрая. Раскололась натрое, если не более. И один осколочек Олëнушку из-под камней спас, да перенëс в края родные. Но не на радость — на беду: отняла ведьма у неë душу невинную, а на еë место другую воткнула — больную и голодную. И пришлось Олëне в поисках души всю свою страну обойти, железные башмаки износить, железный хлеб изглодать... Но повстречалась она с братом меньшим, что без отца-матери сорняком рос. И стало ведьмино отродье человеком. Потому я и иду за тобой, сестрица-Олëнушка. И помогу тебе камень с шеи скинуть и из омута выплыть. А витязь твой сам в беду попал — потому и не смог за тобой прийти. Но он ради тебя выживет и выкарабкается. Ты уж мне поверь...***
— А и неправ ты, Келемворушка. Ну какой закон позволяет душу неповинную, с верой вместе, в Стену совать? А ведь я верила. И богу своему молилась. Что же ты проглядел беззаконие? Почему упустил Акаши, позволил ему по миру шляться и души губить, а мою душу чуть сам не погубил? И сколько таких, как я, твоим попустительством в стене растворились? — Потому ты и пошла с Каэлин? — иронически хмурит брови серое божество. — Потому и отговорила защитников моих защищать Стену? Я тебе отвечу, но не надейся на ясность. Мало таких как ты, исчезающе мало. Твоë появление — ошибка досадная, глупая, и вина в этом не только моя, но и той, чьей частью является твоя подруга — красная волшебница. Это не мне, а Основательнице понадобилась замена. Но и она испугалась, когда узнала, что сотворила. Ведь благословила она тебя, верно? И даже смирилась с тем, что никогда больше с любимым не встретится... А Стена уже сильнее меня. И если ангелы чернокрылые действительно за справедливость, и их деяния не причинят зла — я им особо мешать не буду. Но до тех пор, пока они таких, как твой Бишоп, не станут освобождать. Он ведь мог поверить. Мог раскаяться. Но всë, чего он хотел — это ты. И вряд ли ты сделала бы его лучше. К счастью, сердце твоë другому принадлежит, и ты солгать не посмела. Оттого, после встречи вашей, он сам противиться перестал и в Стену ушëл. И твоей вины тут нет. А у спутников твоих, соратников, есть ещë шанс. Ганн-сноходец уже мой, хоть и не ведает этого. А твоë да Касавирово влияние окончательно помогут ему уверовать. У Сафии будет еë работа, а потом и бога себе найдëт — такие без веры не живут; и будет она уже не часть Основательницы, а личность отдельная. Окку же сам по себе бог — на что ему вера? В него самого весь Мулсантир верует. А теперь ступай, делай, что должно. Только ты и сможешь покончить с этой бедой. — Хэй, сестричка, я с тобой! — выкрикивает Ганн. И они рука об руку идут к Стене. Но основной бой принимает всë же Олëна, а Ганн с луком и магией за еë спиной держится. <<Береги его>>, — сказала несчастная карга, и Олëна бережëт. Потому что она старшая, а он — младший.***
Далека дорога от Рашемена до Невервинтера. Далека и трудна. В Рашемене остался Окку, и теперь эта страна в безопасности, ничто еë не сломит. И Олëна этому несказанно рада. В Тэе осталась Сафия — ей Академию чистить, лечить и по праву крови возглавлять. У Стены осталась Каэлин и брат еë — Зоав. Скольких ещë спасëт крылатая — неведомо, но она и сама не ведает, что стала почти богиней. А Ганн — вот он, рядом. Всë время рядом, даже во сне. И через сны Олëнины связь с Касавиром держит, вначале тайную, а потом, как опасность минула, и явную. Теперь можно поведать и о тюрьме, и о спасении, и о том, какими дураками стали выглядеть лусканцы благодаря бегству синеглазого. И Олëна теперь живëт наполовину ожиданием, наполовину осознанием: не одна она, есть у неë брат родной, настоящий, что не предаст. Но никакое ожидание не поможет, когда ты войдëшь в замок, а там... он... живой и здоровый... А приводить в чувство девицу, кульком свалившуюся им под ноги, будут и брат, и жених... Так втроëм в Рашемен и отправятся. Надолго ли? Навсегда? Испросят благословения у Дэгуна. Отгуляют свадьбу. Простятся с друзьями, напоследок тепло обнимутся, поблагодарят за всë — и уйдут. Ибо Невервинтер ещë не осознал, что своих героев надо беречь. А Нашер, пожалуй, найдëт замену и Касавиру, и Олëне. Вот только замена та уже не так доверчива будет. А героям везде найдëтся работа. И даже назвавшись Берсерком, Касавир останется паладином, а Олëна, получив звание Ведьмы, не разучится петь. Что же до братца Ганна, он со временем успокоится и найдëт себе место. И никогда больше не будет один: ведь сестрицу Олëнушку он нашëл, Касавира со временем назовëт братом, а любовь — приложится. Такого красивого и умного — как не полюбить? А тут и сказке конец, а кто слушал — молодец.