~~~
Покои сулят привычную прохладу. Не холод, нет, но и не испепеляющую, иссушающую жару. Покои предстают самым безопасным местом для него, одного из самых опасных людей султаната — опасно-безопасно, чтоб, столкнувшись, не получилось ничего. Он один, а они все вокруг; он один, и больше никто не имеет права переступить его порог; он один, а напротив — океан. Океан молчит, колышется, переступает босыми ногами, звеня цепями, звеня натянутыми нервами, держа пальцы наготове — сейчас начнет играть. Он обходит вокруг, сужает круг, как хищник, загоняющий свою жертву. Останавливается, тонет в кристально-голубой воде, захлебывается — взгляд прямой, бесстрашный, из глубины темных омутов под глазами. Кто здесь жертва? Он кладет руку на белую до прозрачности шею — высоко, почти так же высоко, как и он сам, и выше, выше, вперед, не догонишь, не успеешь, останешься там сам, один, маленький и ничтожный, ты — ничто, а он кто? Он, ты, я — все сливается в одно, рука в перстнях закидывает голову, проводит большим пальцем по воспаленной коже над ошейником, а стальной ключ в другой руке прожигает ладонь, душу выжигает, ее жалкие остатки, и не собрать, не склеить, только продолжать жечь, чтоб в стекло застывала. Тронешь — рассыплется миллионом осколков. Звенят колокола неотвратимости, звенят натянутые жилы, звенит, осыпаясь ворохом страданий соединяющая ошейник и кандалы цепь. Он становится на колени, освобождая лодыжки, освобождая себя, он становится легче на несколько каменных глыб точно, а таких сверху еще десятки, сотни, они лежат и давят, давят. Никак не раздавят. Океан молчит, колышется, руки неверные к шее прижимает — туда, где совсем недавно были его, — только в глазах темнеющих шторм страшный, его шхуна разваливается на части, не выдерживает. Океан же разливается волной — огромной, всепоглощающей, кричи-не кричи — не поможет, волна сбивает с ног, сносит все на своем пути, врезается в дверь золоченую и обессиленно виснет на руках охраны. Дверь закрывается, он вновь один — в своем пыльно-травянистом мире, эта пыль забивается в глотку, в глаза, в уши, лишает всех органов чувств, лишает тебя тебя. Змеи-кандалы лежат в центре — а ну как бросятся. Эти змеи-кандалы теперь его.~~~
Он дышит прогорклым воздухом, дышит красным закатом, дышит вольной неволей — перила балкона упираются, не дают, не пускают, отгораживают от него вечность, не пускают в высоту, не пускают вниз, а он и не пойдет, хочет, но не пойдет, он теперь не один. Точнее, один, все так же один, но его орбита пересекается теперь с Ним. Он манит, притягивает, Он — яркая звезда, ему хочется сгореть в Его власти, молиться Его свету, жить Им и только Им. Луны меняются, Его кожа теряет всякие краски, сминает бутоны, взрывает галактики, и из-под них появляются, зажигаются новые звезды, рассеиваются по рукам, по плечам, по спине, по лицу. Он скрывает их, скрывает их свет, их сияние, занавешивает золотом и камнями, обвешивает запястья и стопы массивными золотыми браслетами — они заменяют Ему кандалы, Он в неволе, но Он более свободен, чем они все. Длинные сети-вены коридоров оглашаются звоном — нет, не цепей, но цепочек, золотых, по всему телу растянутых, скрывающих-открывающих, цепляющихся за легчайшую, жизнью своей живущую ткань, но Он всегда на расстоянии, всегда держит дистанцию. Он больше не дает себя касаться, Он скрывает лицо тонкими побегами драгоценного металла, драгоценных камней, драгоценной брони, только яростные сапфиры смотря-смотрят-смотрят, уничтожают, раздирают на куски — ненавидят. И он понимает почему, понимает зачем, хочет показать, что все бессмысленно, ненужно, ведь Он такой один, в этом царстве кареглазых ничтожеств, гнилозубых убожеств, и бог если и был — то давно умер, умер, чтоб переродиться в Него, с его глазами-льдинами, с его кистями плавными, защитой резкой, с его гибкостью кошачьей и стремительностью речной. Любую Его броню он мог бы легко смять, сломить, раздробить на мелкие фрагменты, и Он бы не смог ничего противопоставить, но он не может, не хочет, этому противится все его естество, он должен оберегать Его, ведь Он такой один, Их таких двое — пыльно-зеленый и сапфирно-голубой. Поэтому он не дышит, замирает, застывает, пошевелиться боится — он — и боится! — жить боится, существовать дальше, ведь все исчезнет, если Он уйдет, за пределы комнаты, за пределы его безопасного мира, но уйдет, бросит его, когда сейчас Он впервые подходит сам. Сладкая, тягучая патока, звон цепей, цепочек, колоколов, набата, ритуального барабана: то ли рождение, то ли смерть. Таинство. Подходит ближе, ближе, Он касается нежно пальцами окольцованными, играет звоном браслетов — лучшая мелодия его жизни, пусть она звучит, переливается, вытекает, заполняет его от кончиков пальцев до выгоревших на солнце волос, пусть продолжается и продолжается — в Них. Пылинки пляшут дикий танец в косых красных лучах, они цвета крови, цвета возмездия, цвета неминуемой расплаты, горечи и разочарования. Сверкает кровавое золото, кровавое серебро, что опускается на защищающее лицо предплечье, рассекает кожу, высекает кровавые рубины — и они текут, лентами опутывают его руки, болезненно затягивают его сердце. Надо же, у него есть сердце. Мир кувыркается, размахивая цветными подушками, шелками и углями перевернутого кальяна, он переворачивается вместе с Ним, крепко сжимая ногами чужие бедра, одной рукой удерживая запястья — тонкие, страстные, убийственные, дрожащие от бессильной ярости, прижимая благородную в своей ненасытности сталь над инкрустированной камнями повязкой, обвивающей шею. Шелковой удавкой. — Почему? — выдыхает болезненно, кровавые рубины скатываются по руке, ранят своими острыми гранями, растекаются по шелку, впитываются, теряют цену, теряют значимость, делают Его еще дороже. — Ты — моя неволя, — Он говорит впервые на его памяти, говорит хрипло, приглушенно, но со звонкой ненавистью, выплевывает ядовито слова. И его мутит от этого яда, от бурой на голубом шелке крови — не Его крови, его крови, — его мутит до появляющихся перед глазами мушек, махаонов, сколопендр, скорпионов, его мутит от ярости. Цепи лежат в углу, все эти Луны лежат, дрожат, угрожают, шипят — кинутся, только подойди. И он подходит — поднимается на ноги, отбрасывает ртутный в своей стали кинжал, с силой тащит за хрупкие руки-ветви, они цепляются за одежду, Он корнями скребет по каменному полу, мягкими ступнями перебирает, воет подбитым зверем под тонкий, оглушающий звон цепочек. Цепи же — стальные, мрачные, сулящие муки, они хотят заменить собой сплетенный тонко никаб, уложить себя вместо тяжелых резных браслетов желтого золота. И Он падает на колени подле них, рушится вниз, пригибается к земле, когда он стоит рядом, нависает, нагромождает, забирает весь воздух, оставляя висеть в пространстве только зеленую пыль. Время замирает, он смотрит на Него, на свои руки — дрожащие, колышущиеся, извитые тонкими лентами кровавой дани, которую некому принять. В груди зарождается крик, он хочет вырваться, хочет сломать ребра, грудину, разворотить его полностью — и поделом, он едва не навредил Ему. А Он сидит неподвижно, дышит хрипло, дышит растерянностью морской воды, и это на его памяти тоже впервые, где же та свежесть и сила? Сломал? Хочется бежать, кричать, рыдать, стенать, летать, лететь, упасть, но перила, бессердечные перила не дают, берегут, хранят, для кого, для чего, неужели для Него? Горячий ветер зарывается в его волосы, путает, оставляет щепотки песка и горсти надежды. За спиной хлопает позолоченная дверь.~~~
Гуляющий свободно, вальяжно комнатами сквозняк лениво перелистывает стопку бумаг, проводит прозрачными пальцами по мокрой спине, смеется в волосах и окончательно теряется у Его ног. В кабинете, больше похожем на приемный зал, он сидит за массивным столом и тяжелым взглядом пригвождает к каменному полу, полутонными плитами давит на плечи, а сам едва не теряется под Его внимательным взглядом. Сегодня Он здесь, вчера Он был здесь, Он здесь всю дюжину дней, хотя не появлялся на глаза несколько Лун. Смотрит внимательно, топит, спасает, захлебывает, охлаждает, душит, поддерживает. Стоит постоянно на отделении, в дальнем углу, в своем вечном никабе, с руками-цепями, с ногами-шелками, с кожей-мрамором, с волосами-ониксами. Перед ним мнутся люди: складываются сгибами-суставами, пригибают шеи-шарниры, просят жалость — получат жало. Он властно машет рукой, бывшего начальника охраны выводят под ослабшие, сникшие руки его бывшие подчиненные, они главенствуют над ним, тот был — и нет. Пустил, пустил неизвестных, низких, зловонных, что ходили коридорами-артериями, отравляли кровь, случайно встретили Его — Он удивился, встал в растерянности, возможно, увидел возможность освободиться, уйти, сбежать, улететь, исчезнуть? Они же видели только золото, переливающиеся светом, звоном цепи-цепочки, браслеты, шелка. Спасло Его только то, что они увидели голубые сапфиры его глаз, не смогли осознать своим мозгом маленьким, ничтожным, неспособным, а там уже и он пришел, он успел, он утирал оскверненный кинжал, пока Он баюкал поврежденную руку. Пел ей тоскливо. Они стоят, как отражения в зеркалах, только у него рука уже почти зажила, а у Него кровь-руда просачивается сквозь пальцы, капает на каменный пол, смешивается с лужами-озерами из-под незадачливых умельцев — он на них внимания не обращает, смотрит только на Него, но не подходит, боится, страшится, не хочет навредить снова, опять, в бездну. — Спасибо, — Он шепчет, сдвигает своим шепотом горы, равняет их с землей, превращает в океаны, в этот океан его затягивает, засасывает, крутит, вертит — а он рад. Вот и сейчас Он стоит, молчит, словно никогда и не говорит, Его рука не в шелках и не в браслетах, Его рука с ткани зеленой, в травах промоченной, их целебными свойствами пропитанной, Он смотрит ровно, прямо, и в этом взгляде шум реки успокаивающий, но не бурной, не разрушительной, нет, тихой и размеренной. Позже он все на том же балконе, но теперь не хочет вырваться из цепкой хватки перил, теперь он просто наблюдает, как лежит голова буйная начальника охраны, как оттаскивают ее за волосы, в мешок пыльный пихают, и тот расцветает красными пионами, которыми покрыт весь путь к глупому, пустому телу. И Он стоит рядом, на том же балконе, на отдалении, но так близко, и смотрит, но не на прекрасный сад из чужой крови, а на него, глаз не щурит в белом дневном солнце, и глаза Его кристально-голубые, неземные совершенно, единственные во всем султанате, единственные на всей Земле, так же, как его пыльная зелень — тоже одна, но не такая, никогда не такая, не будет такой. С тех пор Он приходит каждый вечер. Сидит в углу — он специально перенес туда много подушек, когда увидел, как Он сидит на голом камне, подобрав под себя ноги, — рассказывает вслух сказки, не всегда сначала, не всегда с концом, не всегда это сказки. В такие моменты он лежит в своей стороне, глаза закрывает, словно в историю переносится, и чувствует теплое дыхание на своей щеке — тоже словно, тоже как будто, тоже. Иногда Он поет. Вряд ли кто-то бы назвал его голос мелодичным, но тексты, ритмы, мотивы, они проникают под кожу, попадают в сосуды, сжимают сердце. Тоскливо-радостно, с любовью к дому, с ненавистью к тем, кто пришел за ним, кто забрал его, кто сломал его, сломил его, попытался, но не смог. В какой-то момент он понимает, что плачет. Под глазами жжет раскаленными углями перевернутого кальяна, по щеке бежит расплавленный металл, губы обжигает дыхание горящего леса. Открывает глаза и видит Его, так близко, до каждого созвездия на меловой щеке — ну же, закрой снова, сожжет, обожжет, выжжет! Но он смотрит и Он смотрит в ответ: страшно близко, непозволительно далеко. Невозможно. Он снова закрывает глаза. Позолоченная дверь гремит хлопком: похоронные барабаны? Или может ликование новорожденного?~~~
День выдается тяжелым: ему приходится выходить на базар, выходить к людям, этим мерзким, жалким созданиям, которые так и норовят ухватиться за его полы и клянчить снова, снова и снова. Ему приходится снова видеть расфуфыренных богатеев, что так кичатся своими деньгами и властью, словно те имеют хоть какое-то значение, словно завтра все не смешается с песком и кровью. Но на этот раз он не идет с данью, не идет с откупом, не идет с выкупом, не несет несметные богатства. Его сокровище ступает рядом с ним: твердо ступая опутанными широкими анклетами ногами, текуче плывя руками с десятками браслетов, гордо поднимая голову с никабом на лице. Идет так, что люди молятся неизвестным богам, падают ниц, шепотом низвергают проклятия и сами же им подвергаются, а Он идет и смотрит лишь вперед, вверх, на небо, что Его отражает, и на него — на зелень пыльную. Уже в покоях Он позволяет себе сгорбиться на какое-то мгновение, болюче-тягучее, за сердце тянущее, и он не сдерживается, коротко пробегает пальцами по Его плечу, крадет момент у вселенной, у бесконечности, у подаренной Им вечности — а ну как кто украдет быстрее? И Он не противится, не шипит кошкой разъяренной, не кидается скорпионом пустынным, Он кладет свою ладонь сверху, окольцованное на окольцованное, бесконечный цикл, из которого нет выхода. Заходит Он много позже, когда он лежит на подушках и слушает музыку песков, музыку времени, музыку обещания. Он заходит под эту музыку, звенит бедрами с золотыми монетами, звенит золотыми браслетами, звенит опоясывающими торс цепочками, пока медленно, невозможно, невероятно снимает их в плавном движении, переступает их уверенно, так же уверенно, как шел сквозь толпу, как везли Его сквозь нее в клетке не золотой, но черно-стальной. Его путь устилается потеками золота, Его путь переливается, он изменчив, неверен, но Его путь — к нему, к его пыльной зелени. Он переступает шелка, реки, горы и пустыни, Он прекрасен в своей наготе, Он опасен своими острыми сапфирами, Он уязвим широкими браслетами, что скрывают шрамы на запястьях и щиколотках, колье-ошейником о драгоценных камнях на шее. Он подходит совсем близко, Его присутствие омывает, как воды святого моря, он пораженно выдыхает, глядя, как Он снимает тонкую тиару, к которой крепится неизменный никаб, выполненный из золотых цепочек с алмазами. — Это твое, — шепчет Он. Тиара приземляется в его волосы, путается, впутывается, давит и облегчает его существование, цепочки холодят щеки, скользят у крыльев носа, холодно-горячо касаются губ, раздвигаются чужим желанием, что взрывается жаром, стремлением, необходимостью обладать. Кем? Свои руки на чужом теле чувствуются ужасно правильно, он ощущает каждую свою клеточку, они в агонии, в диком, стремительном танце, чье предназначение — разрушать и созидать. Ониксовые пряди как живые шевелятся у его пальцев, мраморное тело мягко сминается под ними — о, Он не податливая глина, Он своенравная лоза, Он извивается, оплетает, заплетает, забирает полностью всего. И он наконец чувствует себя полноценным, он не один в этом прогнившем, грязном мире, где у людей темно-карий взгляд и нет души, нет даже ее дешевого заменителя, ничего нет, они не живут. Он же чувствует себя самым живым, когда Они стонут в унисон, выводят самую сладкую мелодию, Они растворяются в удовольствии, друг в друге, в вечности, что бесконечна. Они дышат сбивчиво, вместе, одним воздухом, наперегонки, Они выходят на балкон, милый балкон, сплетя руки, сплетя судьбы, сплетаясь друг с другом намертво. Потому что Они — предназначены друг другу космосом. Они — пыльно-зеленый и сапфирно-голубой.