Ошибки, ночь, надежда

      Последний раз Дилюк обращался к этому в пятнадцать.       Завладеть титулом капитана было сложно, еще сложнее — удержать его. Он замечал сомнение, с которым на него смотрели его собственные подчиненные («Такой мелкий и знает больше нашего? Ха, чушь не неси»), чувствовал недоверие всякий раз во время собраний: оно клубилось над другими капитанами, протягивая к нему туманные пальцы. Но он справился, не разочаровал отца, граждан и Кэйю; встал во главе войск, подобно светлячку, ведущему всех к справедливости.       Первые неудачи начались полгода спустя, как назло тогда, когда его миссии стали выходить за рамки сопровождения аэростата от города до Спрингвейла.       Первая ошибка стоила ему жизни товарища (он оступился, не удержался на ногах, не пришел на помощь). Вторая — товара (он не проследил за горящей стрелой, не отразил атаку, оставил человека без ресурсов). Третья — жизни девушки (он не проследил и не успел, не предвидел и не вызвал подмогу, не смог поднять меч в самый нужный момент).       Стало казаться, что он сходит с ума.       С сумасшедшей внимательностью он подмечал каждый свой провал, следил за своими шагами и в то же время оступался вновь и вновь. Гневное «идиот», направленное на самого себя, стало привычным словом. Дилюк чувствовал себя преступником, уродом, собственным главным врагом, и проникся к себе жаркой ненавистью, которая однажды подвела его руку к ножу для бумаги.       Полоснув лезвием, он оставил на предплечье неглубокий порез. Извинившись перед отцом и пообещав стать лучше, он изрезал всю руку. Багровая корка засохшей крови укрыла кожу, вздулась каплями на царапинах — было больно и неприятно, но Дилюк словно выполнил долг и наконец смог на время успокоиться. Так начались долгие, утомительные недели бесконечных казней, беспокойного сна и горечи.       Первым и единственным человеком, узнавшим про это, был Кэйа.

***

      — Дилюк, — внезапно окликнул он его, как только Дилюк вышел из комнаты, — мне нужно с тобой поговорить.       — Хорошо, — легко согласился тот, игнорируя щиплющую боль на коже плеча. Кэйа опустил глаза, словно подбирал слова. Последний раз Дилюк видел его таким в тринадцать, когда Кэйа ещё боялся сказать лишнее слово перед настолько важным человеком, как наследник. — Что-то серьёзное? — Кэйа кивнул. — Тогда не ищи правильных выражений, скажи, как есть.       Дилюк всегда ненавидел намёки и недоговорки, а Кэйа, как назло, использовал их достаточно часто, чтобы гнев иногда заставлял сцепиться в перебранке колкостей или кулаков. Однако сейчас Дилюк искренне надеялся, что Кэйа оставит эти привычки тайного агента, даже невесть где приобретённые. Так и случилось, только в этот раз прямота и честность показались хуже лукавства и намёков.       — Ты ненавидишь себя? — спросил он, и Дилюк замер на секунду без единого слова в голове. Паника высоким пламенем окатила с головы до ног, и оставалось только молиться, чтобы огонь не выступил на коже лица и не выдал его с потрохами. Он через силу взял себя в руки.       — Нет, всё в порядке. С чего ты взял?       — Ты странно себя ведешь и остро реагируешь на неудачи. — «Ты прав», — чуть не сорвалось с языка, потому что у него никогда не было секретов от Кэйи. Ну, раньше. — Если тебе плохо, скажи мне.       — Я в порядке, не волнуйся. — Для убедительности Дилюк постарался улыбнуться так же ярко, как обычно. — Я просто не ожидаю, что что-то пойдет не по плану, и обдумываю свои ошибки, чтобы предотвратить их в будущем.       Дилюк ненавидел ложь, но сейчас преподнёс столько лжи, сколько, пожалуй, не говорил никогда, а Кэйа обладал достаточным опытом, чтобы разглядеть обман как через чистое стекло. Потому с замиранием сердца Дилюк всматривался в лицо напротив, боясь заметить сжатые губы или нахмуренные брови — признаки того, что его раскусили. Однако ни того, ни другого он так и не увидел, а потом Кэйа подпустил к лицу облегчённую улыбку и сказал легко:       — Тогда хорошо. Я переживал.       — Всё в порядке, — повторил Дилюк.       В тот момент показалось, что всё получилось, и Кэйа уверен в его словах.       К счастью или к сожалению, только показалось.       Дилюк снова ошибся на следующий день и поздним вечером, сидя на кровати, освещенный одним слабым огоньком свечи, снова взял в руки нож. Но когда ладони дрожали от сбитого дыхания и скользящей за лезвием боли, когда в царапинах собрались крупные капли крови и грозились скатиться вниз, дверь в комнату открылась без предупреждения. В проёме замер Кэйа, его глаз постепенно расширялся, пока он обозревал открывшуюся перед ним картину и приходил к пониманию, что здесь происходило.       Стыд («Я такое ничтожество»), раздражение («Просто уйди отсюда!»), надежда («Теперь я не один знаю…») — все смешалось, разделилось, окатило по очереди и снова смешалось, оставляя в смятении. Дилюк захотел спрятаться, как в детстве: залезть под одеяло и подождать, пока успокоиться сердце, и на ум придет убедительное оправдание. Хотя он уже не был уверен, что все это можно адекватно оправдать. Все к одному — он ошибся.       — Дилюк, — начал Кэйа, но его перебили.       — Давай не будем об этом.       Злость заиграла на струнах нервов, прикрывая собой ничтожный позор. Дилюк бы ужаснулся, если бы осознал в трезвом уме: он злится на Кэйю настолько, что готов вытолкнуть его пинками, лишь бы можно было запереть дверь и снова оказаться одному. Непрошенные идеи продолжали повторять, какой он никудышный сын, старший брат, наследник и рыцарь, и меж ними затесались гневные восклицания, направленные на незваного гостя.       — Кэйа, уйди, — скомандовал он из последних крупиц самообладания, необычно холодно и хрипло. Такой тон заставил бы дрожать новобранца, но Кэйа только шагнул внутрь и закрыл за собой дверь. – Я хочу остаться один, Кэйа, выйди!       — Чтобы ты продолжил? — парировал Кэйа серьезным, совсем ему несвойственным тоном. — Я, конечно, извиняюсь, что прервал твой увлекательный сеанс наверняка прекрасного времяпровождения…       — Заткнись!       Дилюк сжал в руке нож — костяшки побелели в полумраке комнаты, — с уст сорвался шипящий выдох. Хотелось швырнуть в Кэйю чем-нибудь — или как ни в чем не бывало улыбнуться, чтобы убедить его уйти — или просто выбежать мимо него во двор — или отвернуться и скрыться в пристроенной ванной. Вариантов так много, что Дилюк сообразил только сдавленно повторить:       — Просто заткнись и… уйди.       Тишина. Дилюк не смел поднять голову — в свете свечи его лицо явно покажется ужасным и уродливым (хотя оно всегда такое), явно неубедительным, — а Кэйа не двигался. Это неиронично напоминало охоту: вон меж деревьев стоит хищник, заманивший мелкого зверька в просевший от дождя ров, и земля вокруг такая скользкая, что сбежать не получится даже со всем отчаянием, как бы ни хотелось жить.       Дилюку жить не хотелось, но убежать из-под этого взгляда — очень.       — Братец, я всегда с тобой. — Наконец прозвучал Кэйин шепот. — Хочешь ты того или нет.       Из жара раздражения бросило в стыд, в голове закружился каскад мыслей.       Ничтожный страдалец… Отцовское разочарование.       Дилюк дышит глубоко, трясет головой, словно стараясь стряхнуть собственный голос внутри.       Еще и старший. Какой пример подаешь?       Хочется осесть на пол, оттянуть волосы, впиться ногтями куда-нибудь. Помогало, всегда помогало…       За тобой только от кроликов укрываться.       Нож все еще в руке, но боль от старых порезов притупилась. Его шея больше не под лезвием воображаемой гильотины, но нужно ее туда вернуть. Это его удел, его приговор, ведь…       Он так ненавидит себя…       — Дилюк, посмотри на меня. Просто посмотри.       …Кэйя. Вдруг оказался совсем рядом и держал его ладони, нежно гладил большими пальцами костяшки. Мысли замерли на секунду.       Во взгляде напротив не было ни ужаса, ни укора, ни жалости, даже когда страшное лицо Дилюка показалось под огоньком свечи. Кэйа смотрел на него мягко и с легкой любящей улыбкой, настойчиво разжимая пальцы и перехватывая нож.       — Тебе это не нужно, — сказал он и убрал лезвие в сторону. Потом вернулся к изрезанному предплечью и легко потянул на себя. — Пойдём. Об этом нужно позаботиться.       Дилюк, истощенный эмоциями и обезоруженный заботой, послушно поплелся в ванную. На язык не ложились ругательства или оправдания — да и этот придурок все равно их проигнорирует, — захотелось просто поплыть по течению, потому что он так чертовски устал.       Кэйа переставил свечу на шкафчик усадил его на бортик ванны и, пообещав: «Постараюсь аккуратно», принялся за царапины. Раны нещадно щипало, и невольно подумалось, что лучше оставить так, на самотек: заживало исправно и без лишнего дискомфорта, хоть и долго. Но Кэйа настоял, Кэйа заботился несмотря на то, что увидел, и Дилюк решил только сжать зубы и помалкивать.       — Почему? — спрашивает чужой голос, словно просто любопытствует. — Я знаю, что это из-за того случая, но зачем?       Одновременно захотелось и молча отвернуться, и высказать все как на духу. Дилюк боялся и в то же время надеялся, что, если не ответит сейчас, Кэйа продолжит расспрашивать. Это ведь Дилюк, он справится, да и проблема не такая большая — сам себя накрутил, сам и выкрутиться (сам он в это не верил).       С другой стороны… Бремя перестанет быть таким тяжелым, потому что он с кем-то его разделит. Сможет говорить об этом без опаски и оглядки, ведь Кэйа не осудит, не поругает, а только заинтересованно уточнит и позволит сказать все, что накопилось. Он сможет ощутить свободу.       А еще ненавидеть себя невыносимо. Поэтому он начал:       — Я ошибся, Кэйа. Много раз. Я мог бы подняться и побежать, мог бы проследить и отразить атаку, мог бы отвести ее в безопасное место или вызвать срочное подкрепление, но не сделал ничего. — Его голос стих, стал сродни призрачному шепоту ветра. — Я разочаровал отца, Кэйа. Я отвратителен. Я не могу зваться одаренным наследником, я просто того не заслуживаю. — Дилюк сгорбился и потянулся к только что перебинтованному предплечью — дело привычки, всегда ведь помогало, — но Кэйа перехватил его ладонь и сжал, заземляя.       — Дилюк, слушай меня. Только меня.       Дилюк кивнул. Кэйа глубоко вздохнул и выпустил ладонь, чтобы обхватить обеими руками чужое лицо, поглаживая щеки большими пальцами. Он приблизился и зашептал, согревая губы теплыми выдохами.       — Я не видел никого честнее тебя. Никого, кто тянулся бы к справедливости так же яростно, как ты. Но ты тоже человек. Ты имеешь право на ошибку.       Дилюк хотел бы, чтобы эта фраза прозвучала для него, как гром среди ясного неба, вставила все сомнения на место, заставила его верить в то, во что он не верил. Но это было бы слишком просто.       — Это роскошь. Слишком много зависит от меня, чтобы иметь право ошибаться, — прошептал он, вглядываясь в чужой глаз. Кэйа нахмурился.       — Дилюк, с таким же успехом ты можешь лишить себя права отдыхать. Ты думаешь, что не имеешь право быть человеком с природными ограничениями? Не имеешь право жить как человек?       Эти слова определенно должны были произвести не тот эффект, который произвели, однако Дилюк не смог себя остановить:       — Может и так. Большие пальцы, ласкавшие щеки, замерли.       — Ты не представляешь, как мне больно это слышать.       — Прости. Очертания Кэйи поплыли перед глазами, и первая слеза скатилась вниз. Дилюк сглотнул, выдохнул с дрожью и продолжил шепотом, иногда переходя на надломленный голос.       — Прости, Кэй, Прости. Прости.       Бесконечные извинения наполнили комнату. Кэйа огладил ладонями скулы еще раз, потом обнял голову и прижал к груди, позволяя уткнуться в складки домашней рубашки. Дилюк будто вылез из бездны, в которой не было ничего — ничего, на что можно было бы опереться, — и сейчас держался так твердо, как никогда раньше, цепляясь за Кэйины рукава.       Он сорвался, и прозвучал первый всхлип, повлекший за собой другие.       Дилюк не плакал, когда понимал в очередной раз, что прямо сейчас готов задушить себя. Не плакал, когда вскрывал холодным металлом предплечья, вместе с кровью выпуская необходимые остатки теплоты. Не плакал, когда сам утопал в боли, но не смог сдержать слез, когда заставил болеть сердце Кэйи. Впервые за свои «наказания» стало по-настоящему жаль.       Он не считал время, да и не смог бы, ведь давно мог сконцентрироваться только на руках, перебирающих его волосы и массирующих кожу головы. Знал только, что Кэйа снова заговорил, когда слезы подсохли, всхлипы стали тише, а голос перестал разрывать сердце надломленным тоном.       — Давай так, — начал он, отстраняясь и снова вынуждая посмотреть на себя. — Повторяй за мной. Говори то же самое, но о себе. Ты хороший боец.       — Я… хороший боец, — с сомнением повторил Дилюк.       — Ты достойный сын.       — Я достойный сын.       — Ты не виноват в том, что устал.       — Я… — Голос дрогнул, но под пристальным взглядом Кэйи пришлось продолжить: — Я не виноват в том, что устал.       — Отец гордится тобой.       — Отец гордится мной. — Кэйа улыбался ему бесхитростно, как мать улыбается своему птенцу, впервые взлетевшему в воздух.       — И ты заслуживаешь права жить.       — И я… заслуживаю права жить.       Кэйа обнял его вновь.       — Молодец, — шепнул он на ухо. Дилюк выровнял дыхание, следуя за ритмом Кэйи, и позволил себе успокоиться без лишних мыслей.       В ту ночь он не захотел отпускать Кэйю, поэтому не двинулся, когда тот тихонько предложил пойти спать. Хотелось побыть так еще секунду, которая растянется на минуту, а та — на час. Они всегда удивительно хорошо понимали друг друга, так что Кэйа быстро уловил посыл и предложил остаться. Конечно, Дилюк согласился.       Дилюк проснулся в объятиях Кэйи и сам вцепился в него намертво. Впервые за последние время показалось, что он сможет избавиться от ненависти, перестанет мысленно бросать себя в огонь и резать предплечья наяву.       К счастью, ему не просто показалось. Кэйа взял в привычку приходить к нему вечером, ранним утром или за двадцать минут до обеда и заставлять повторять похвалу, словно мантру. Дилюк внушил себе, что он хороший человек, так же, как неосознанно внушил себе собственное ничтожество, и не мог сдержать улыбки, когда насчитал неделю, за которую ни разу не притрагивался к ножу. Кэйа смотрел на него с гордостью и удовлетворением и взял обещание приходить к нему, если нужно будет излить душу. Дилюк был уверен, что всё налаживается.       Через полгода ему оставалось только вспоминать об обжигающей ненависти. Он думал, что больше никогда не придёт к такому состоянию, ведь у него есть Кэйа.       Он вернулся к этому спустя семь лет, в двадцать два. И теперь Кэйа, вместо того, чтобы выслеживать его в поздний час и останавливать от очередной резни, выпивал с похитителями сокровищ. А царапины под рукавами рубашки сверкали болью каждый раз, когда ткань драла кожу. И теперь Дилюк считает, что выбраться из омута ненависти невозможно.       Поэтому отдаётся ему с головой.