Ashenblood

— Ну что ты? Замерз? Лоуренс не отвечает — кивает коротко, плотнее кутается в студенческую мантию и отводит взгляд. Теперь он смотрит на пепел. Пепел падает с германовой трубки тому на колени и немного — на рукав Миколаша. И без того неопрятный Миколаш совершенно не возражает, увлеченно рассказывая что-то про недавнюю вылазку в подземелья, на которую их с Лоуренсом наконец-то взяли, и вертит в руках какую-то раковинку. Раковинка — тоже пепельного цвета. Герман тихо посмеивается, набивая трубку заново. Чиркает спичка, хищно подсвечивая его лицо. Лоуренс закрывает глаза. По правде говоря, ужасно хочется спать: они с Миколашем не ложились три ночи, и все из-за Людвига. Если не они, его отчислят, как когда-то отчислили Германа, а потому — приходится сидеть ночами, дописывая за него эссе по истории, расширенным значениям рун и биологии ракушек из лабиринтов. Дурацкая идея, конечно, принадлежала Миколашу: для своих друзей тот был готов в щепки расшибиться. Людвиг был им обоим другом, этого Лоуренс не мог отрицать. Настолько другом, что приходилось учиться не только за себя, но еще и за него, причем вдвоем: Миколаш был уверен, что стиль речи и подход к науке каждого из них слишком узнаваем, а потому нужно сменять друг друга через каждый абзац: «выйдет почти совсем ерунда, но они нам поверят и Людвига никуда-никуда не прогонят». Какая глупость. Детская, наивная глупость! Которая, как и вся детская наивность Миколаша, оказалась ужасающе действенной. Лоуренс фыркал, пил успокоительное и садился за письменный стол вместе с Миколашем — выручать Людвига, в очередной раз скрывшегося в подземных лабиринтах. Сейчас Людвиг наконец-то был не в лабиринтах, а здесь — еще более сонный, чем они сами, но не от беспросветной учебы, а от вина. Он, по мнению Германа, был слишком молод, чтобы пить, но все равно получал свою порцию наравне с ним. Миколашу, который был младше Людвига на пять лет, а Германа — на все десять, не доставалось и капли, как он ни просил. Лоуренсу — тоже не доставалось. Впрочем, сегодня Герман отчего-то передумал: — Заслужил, — вздыхает он, протягивая Лоуренсу стакан с вином. Оно дымится, пахнет специями, костром и пеплом. Лоуренс морщится — от этого запаха слезятся глаза. Пока он думает, принять странную награду или нет, Миколаш выворачивается у Германа из-под руки и успевает отпить добрую половину, прежде чем тот дергает его за шиворот. — Нельзя. Мелкий еще. — Да он старше меня всего на год, так совсем-совсем не честно! Сквозь дымку костра Лоуренс видит, как Миколаш делает грустные глаза, а Герман треплет его по голове. — Станешь на год старше — попробуешь. А то мой отец так спился. Как ты. Почти уснувший у дерева Людвиг понимающе кивает и тянет Миколаша к себе на колени, чтобы не мешал. Герман усмехается — и Лоуренс понимает, почему. Как же это абсурдно. Миколаш, который младше их всех как человек и старше — как студент, уже через полгода он сам начнет преподавать в Бюргенверте, и это Людвигу придется у него учиться. (Лоуренсу — тоже придется, и он не знает, как ему это выдержать). Людвиг, который сейчас одергивает его, как непослушного младшего брата, будто не понимает, чьими стараниями спасся от отчисления. Лоуренс, который не выпускает его из виду никогда, и на которого Людвиг никогда не смотрит. Герман, который смотрит на Лоуренса — прямо, не мигая, сквозь дым потухшего костра. Герман все понимает. И Лоуренс — смотрит в ответ. Волосы у Германа пахнут пеплом, и Лоуренс не знает, почему. Никто не знает. Возможно, знает Людвиг — он вертится вокруг Германа дольше их всех, и последние месяцы постоянно уходит куда-то. Куда — не говорит. У Германа множество царапин — на руках, на лице, и кисти вечно замотаны бинтами. Герман хромает. Лоуренс уверен: Людвиг знает, отчего, но — не говорит. Взгляд у Германа — усталый, а в свете костра — цепкий, колючий, будто чьи-то лапы. Лоуренс хочет, чтобы и у него был такой взгляд — чтобы смотреть в душу через дым, видеть насквозь и царапать сердце. Странная мысль… У него снова слезятся глаза и он снова отворачивается — пока пальцы Германа не смыкаются у него на запястье. — Ты лучше пей, а то простудишься. И пойдем отсюда. Лучше по ночам из вашего Бюргенверта не уходить, — он протягивает Лоуренсу почти остывший котелок с остатками вина. — И вообще — лучше не уходить. Вы с этим, — Герман кивает на Миколаша, — явно научите кого-то лучше, чем научили там вас. — Благодарю за доверие, — Лоуренс кивает и пробует вино. Оно жжется. Кажется, что это тоже пепел. — Ты не меня благодари, а этим мозги сбереги, будь добр, — Герман качает головой в сторону Людвига и Миколаша, устроившихся в корнях дерева. Людвиг уже спит, прижав Миколаша к себе за плечи, а тот беспокойно возится, высмотрев что-то в листве. Лоуренс замечает, как Герман вертит в руках его раковинку. — Безумие — не более чем студенческие байки. Никто еще не сошел с ума — ни от взглядов в Космос, ни от бесед с Великими. К тому же, я… мы с Миколашем нашли кое-что пару лет назад… — он вздрагивает. Зябко. — М? — С таким не будет ни безумия, ни простуды. Совершенно ничего, что приносит людям страдания. Нужно лишь найти дозировку… — А взамен? Взгляд у Германа — цепкий, пальцы — жесткие, как у скелета, и синеватый дым обрамляет его лицо. В глазах — последние искры костра. — Ты же не думаешь, что Великие разбрасываются подарками за просто так? — Не думаю. Но это я, Герман, — Лоуренс встает, стряхивая с мантии листья, и возвращает тому котелок. Не наклоняясь и не садясь обратно, лишь протягивая на вытянутой руке. — Мне не нужны их дары. И не мне бояться Древней крови. Я уже коснулся ее. Герман смотрит и в глазах его искрятся угли. Лицо прячет дым. — Лучше бы ты кое-чего другого коснулся, Лоуренс, — тот кивает на Людвига с Миколашем и снова усмехается. Слишком грубо и оттого — как-то не по-настоящему. Лоуренс делает вид, что предпочел не замечать вопиющих оскорблений, а сам — смотрит на руки. Цепкие, длинные. Прикасающиеся. И царапины — как от когтей чудовища. Такого, как в лабиринтах. Но Герман не ходит в лабиринты… — Подъем, мелкие, подъем! По домам вам пора… Дальнейшего Лоуренс уже не слышит. Ни звона котелка, ни сонного ворчания Людвига, ни смеха Миколаша, ни шороха листьев под сапогами. Сбежав в лес, они зашли слишком далеко, за обе мельницы, и вернутся Бюргенверт уже за полночь. Когда вернутся — всех непременно накажут. А пока их не наказали — можно просто идти, чувствовать, как шуршат листья, как пахнут волосы дымом и пеплом костра, как светит луна сквозь голубоватые ветви, и как тепло вина тянет в сон. Они идут друг за другом, словно маленькая похоронная процессия, и Лоуренс — позади. Он смотрит им в спины. Ему нечего просить у Великих. Он все сможет сам. А они — пусть просят, что пожелают, и у кого пожелают. И все желания исполнит лишь он. *** — О Кос, о Кос… Кос! Кос… Кос-Кос-Кос… Кос Кос! Кос… Кос… К о с Даруй мне глаза… Будь здесь Лоуренс, он бы лишь посмеялся: в Кошмаре нет никакой Кос, не было и никогда не будет. Тем более — мертвой Кос, убитой его рукою. Но Лоуренса здесь нет. Согнувшись перед алтарем, сжимая искореженную чумой руку, он просит Амигдалу вернуть кучерявого идиота с клеткой на голове. Амигдала — не слышит. У Лоуренса нет клетки. *** — О лунный свет, что ведет меня… даруй мне остатки разума… Будь здесь Лоуренс, он бы, верно, отчитал Людвига за слабоволие. Но Лоуренса здесь нет. Сегодня он отправился в Старый Ярнам — совершенно один, с факелом наперевес и с разбинтованной когтистой лапой — спасать город, приносить свою жертву Идону. Может, Идон заберет у Людвига лишние глаза? *** Волосы пахнут пеплом. И шерсть, и рога, и когти. С когтей густо капает кровь, и что-то жжется в сердце, в легких, под ребрами — разрывая их изнутри, жидким пламенем сочась наружу. Рога все еще режутся сквозь кожу, и Лоуренс — кричит. Беззвучно, с хриплым, плачущим надрывом. О Идон. Лучше бы он молил о смерти раньше. Лучше бы он покорно принял ее, как всегда учил Герман. Но Германа здесь нет. И Лоуренс не знает, где он, как не знал никогда, если охотник этого не хотел. Герман. Герман. Где. Ты? Огонь разрывает плоть. Из глаз — сыпется пепел. *** Герман никогда ничего не просил. Не просит и теперь. Даже сейчас, сжимая мертвую деревянную руку, не просит. Какой смысл просить, если никто не услышит? Великие не воскрешают мертвых. Никогда не воскрешают. Деревянная рука сжимает его руку в ответ. «Герман. Чего ты желаешь?» Его волосы седы как пепел. Как ее волосы. Над садом мягко светит окровавленная луна.