Жар-птица и Антон-богатырь

Антон едва успел отпустить туго натянутую тетиву, как прибежал гонец и велел немедля идти к матушке. — Зачем это? — опешил царевич, которого вот только что выгнали из терема в чистое поле искать себе невесту совершенно дурацким способом. — Не ведаю, — ответил гонец, утирая пот со лба, а потом добавил почти шепотом: — Только ты б шел скорее. Больно гневается царица-то. Антон огляделся по сторонам, пытаясь найти того, кто мог их тут услышать — но вокруг расстилалось только чистое поле, и никаких шпионов было не видать. Да и какие шпионы у царицы, когда она речей кривых не терпит и сама все напрямик говорит! Вздохнув, он поправил колчан и побрел за гонцом, гадая, с чего бы это матушке на него сердиться. Вроде дурного ничего не делал... поспорили с утра насчет женитьбы этой проклятущей, так ведь уладилось дело! Ну как «уладилось» — опять Антон сделал все как велели, хотя велено было немыслимое. Кто ж невесту-то ищет, из лука стреляя в белый свет как в копеечку! А ежели стрела девице прямо в глаз попадет? А ежели влетит во двор, где один только старый дед на завалинке хлебушек жует тремя зубами да на солнышко щурится? «Эх, несчастный я человек, — думал Антон-царевич тоскливо. — Что ж за жизнь-то у меня такая и пошто она мне досталась? Ей-богу, лучше б в деревне какой родился, чем в терему царском, да младшим сыном, да этаким недотепой, который слова никому против сказать не может!» Стелилась под сапогами шелковая трава, ползли по небу ленивые толстые облака, потянуло тяжким духом мочи и навоза — кожемяки, как и положено, жили на самом краю города. Царевич прибавил шагу, проброшенные через подсохшую грязь доски заскрипели под каблуками. Мастеровые, завидев его, кланялись в пояс. Антон кивал в ответ, улыбался: скривишь рожу — не будет тебе уважения. Да и что ее кривить: ремесло почтенное, лучше сапог, чем в Златограде, нигде не шили. Вот и огороды показались — можно вздохнуть полной грудью, а за высокими избами уж и царский терем белокаменный, и матушка на крыльце ждет: губы в куриную гузку сжались, брови соболиные на переносице сошлись. — Исполать тебе, матушка-царица... — начал было Антон. — Виделись уж! — сказал она густым от гнева голосом и повела бровью на челядь, высыпавшую во двор. Всех тут же как ветром сдуло, а царица процедила: — Улыбайся. И не шарь глазами по окнам, ирод. Сделай вид, что со мной почтительно беседуешь. — Да я и так вроде... — Молчи! Был ты намедни у царя Серафима в гостях — ни в какие подвалы у него не захаживал? Тут-то и похолодел Антон — а царица побледнела, как смерть, под румянами и то видно. За руку взяла, крепко сжала. — Отвечай! — Был, — ответил Антон непослушными губами. — Только каяться в том не буду. Ты бы видела только, матушка! — Не будет он, поглядите-ка! Кощея Бессмертного на волю выпустил — и не кается! Антон захлопал глазами. — Как — Кощея? Разве... как же это? — Да вот так! Серафим его, злодея, оказывается, десять лет назад полонил, на цепях в том подвале держал, чтобы зло это наружу не выползло. А ты взял да и выпустил — чтоб Кощей злокозненный Катерину-царевну украл и в страшной обители своей сокрылся, новые коварства умышляя! Я это уж час слушаю. — Царица замолчала, отпустила его руку. Вздохнула тяжко: — Что ж ты наделал, Антошенька? Как ты умудрился только, непутевый мой? Антон тяжело опустился на перила, и они заскрипели истошно, как его несчастная голова. — Я же не знал, что это Кощей, — прошептал он, обводя глазами широкий пустой двор. Потом посмотрел на матушку: — Разве ж Кощей — такой? — Какой «такой», горе мое? Только головой покачал царевич. Не было у него слов, чтобы объяснить, да и стыдно. — Пожалел? — вздохнула опять царица. Антон кивнул. Она поднялась на три ступени и потрепала его по затылку. — Эх ты, простота, буйная твоя головушка... Пойдем. Там царь Серафим в тронных палатах дожидается, в великом горе и гневе. Я ему пообещала, что сына к ответу призову и в службу отдам — чтоб зло исправить. — Как это — в службу?! — испугался Антон. — Он же лиходей последний, не зря от него подданные к нам бегут! — То-то, что бегут! Серафиму и без того Златоград как кость в горле, сколько лет уж на войну намекает, а тут ты еще... господи, и зачем только я тебя к Катерине отпустила! Ведь понятно же, что ничего промеж вас нету. Димку своего ненаглядного небось возил? — Возил, — буркнул Антон и поглядел на мать исподлобья. — Знаешь, выходит? — Да чего тут знать! Вы ж с ним неразлейвода, он с малолетства только для тебя котом и оборачивался. Я с ним поговорю еще. Умный же вроде, а на цареву племянницу глаз положил! Идет давеча мне навстречу — глаза светятся, мимо всех смотрит и под нос вирши себе бормочет любовные: «Красна девица ждет-надеется» — и чего-то там про ясна сокола еще. — Царица фыркнула сердито. — Была б Катерина твоя сестрица, еще бы ничего, я б смирилась, а Серафим-то совсем сбесится, ежели узнает. Ладно, пойдем. Поди заждался старый гриб, вот-вот сапогами половицы проскребет. — Погоди! — Антон схватил ее под локоток и оглядел-таки окна — если смотрит кто, подумают, мол, почтительный сын мать на ступеньках поддерживает. — Так что насчет службы-то? — А вот сейчас и разберемся, — ответила царица устало. И побрел Антон за ней в тронный покой, и пока шел, ни о чем толком думать не мог. Темный ужас расползался внутри, туманил голову — и сквозь этот туман проступало худое лицо, горели на нем синие глаза, словно два сапфира... нет, словно два василька полевых. Разве могут у злодея быть такие глаза? Разве может быть, чтоб такая красота — и такому чудовищу, которое красных девушек из родительских домов похищает? Ни одна из них не вернулась, ни одна не сбежала, так и сгинули в безвестности. Богатыри, что пытались Кощея победить, головы свои сложили. И этакое зло Антон пожалел, из темницы освободил? Тошно стало царевичу от самого себя, да так, что хоть топись. А уж когда увидел царя Серафима со свитой — и вовсе расстроился, потому что подошел тот к нему запросто, за руку взял, как матушка давеча, и спросил, заглядывая в глаза: — Как же так, царевич? За что ж ты меня осиротил, без племянницы любимой оставил? За что людей по всей земле нашей опять в страх кромешный вогнал? Десять лет ведь жили-не тужили, дочерей честно замуж выдавали. А теперь-то что ж? А? Стиснул зубы Антон царевич от невыносимого стыда. Вздохнул, холодными обручами сердце оковывая. И ответил: — Большая вина на мне — мне и исправлять. Прикажи Кощея убить и царевну домой привезти! Не вернусь, пока не исполню. — И не вернешься, — кивнул Серафим важно куриной своей шеей и поправил на лысой голове корону, которая сползла на левое ухо. — Кто с Кощеем биться ходил — у всех один конец. Смерти мне твоей, царевич, не надо: на кой она мне, польза с нее какая? — Тогда что ж сделать? — растерялся Антон. — А вот что: ступай к Кощею и потребуй от него взамен Катерины Жар-птицу и Золотую кобылицу. Так и так, мол, девица была справная, царева племянница, красавица, каких мало — но государь ее обратно, так и быть, не требует. Коли приглянулась, что ж теперь делать-то! — Погоди-ка, — нахмурилась антонова матушка, — так ты что, собственную племянницу, как товар, торговать будешь? — Да какой же это товар! — всплеснул сморщенными руками Серафим. — Товар дома в сохранности находится, а не по постелям у разбойников разных обретается. Я пытаюсь государству своему пользу принести, возместить, так сказать, то, что сыночек твой натворил! В общем, Антоша, понял ты меня? В общих чертах хотя бы? — Не очень, — ответил Антон, поглядев на мать — та аж губу прикусила от ярости. — Какой резон Кощею мне кобылицу отдавать? Это ж чудо великое, у кого она в стойле — у того и земля родит, и богатство не переводится. А уж Жар-птица... да и есть ли она на свете? О ней же только в сказках говорится, живьем-то не видел никто! Царь Серафим улыбнулся, да так, что с отвислых губ едва мед не закапал. — Есть та птица, Антоша, есть. А что резона касаемо — то скажи Кощею так: «На море на океане, на острове Буяне дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — игла. Той иглой Серафим кафтан сошьет и тебе, Кощей, в подарок пришлет». — И все?! — И все, — ответил Серафим весело и причмокнул так, будто жареного лебедя отведал да брагой запил. Антона передернуло. — Что ж. — Он посмотрел на царицу — лицо ее было неподвижное, как у истукана. Антон вдохнул глубоко и повторил: — Что ж. Я согласен. Нынче же отправлюсь в путь и не вернусь, пока задание твое не исполню. Даю тебе в том мое богатырское слово. Серафим кивнул опять важно и для особой, видно, торжественности выпятил пузо. — Вот и ладно, царевич, вот и ладно, и молодец. Хорошего сына ты воспитала! — Он повернулся к царице. — Я-то уж думал, придется войной идти, поля пожечь, людишек в полон уводить, ан нет, обошлось! Рад, рад сердечно! Душа-то добрая у меня, сама знаешь. — Да уж знаю, — улыбнулась царица так, что все мухи в тереме затихли, а серафимова свита поежилась. — Полдничать будешь ли? Куры, в черносливе томленные, больно хороши. Серафим замахал руками. — И рад бы, да не могу — государство внимания требует. Прощай, Майя-царица, дай бог тебе здоровичка, а всему Златогорью спокойствия. — И тебе того же, Серафим. Молчаливые ратники окружили царя непрошибаемой стеной и едва прошли вместе с ним в дверь. Царица опустилась на трон, откинулась на мягкую спинку. — Скамеечку для ног подай, — попросила она, и когда Антон поставил перед ней требуемое, погладила его по голове. — Один не поедешь. — А с кем? — опешил Антон. — Макар у себя в Железных горах, Илья на заставу уехал, да и наше войско брать — кто Златогорье защищать будет? — Это я и сама понимаю, — поморщилась царица. — Димку возьми. Он все ж таки ученый, хоть и сдурел совсем последнее время. Хотя опять же — если он в Катерину влюблен, то на Кощея в три раза злее будет и тебе поможет, сил не жалея. — Да он и так поможет. Он же мой друг. — Друг! — усмехнулась матушка. — А все ж таки не человек. У перекидышей свои порядки: они меж нами который век живут, а как у них что заведено, толком никто не ведает. И откуда берутся... — Да откуда — у людей же и рождаются! Только превращаться умеют, о том и знаки у них на теле. Ей-богу, матушка — ты ж не Серафим, чтобы перекидышей бояться! У нас вон половина пастухов волколаки, лучше них никто скотину не убережет — что ж теперь, детей ими пугать? — Да нет, нет, успокойся уж... просто страшно мне, сыночек. За тебя страшно. Губы ее дрожали, сетка морщин прорезалась на нарумяненных щеках. Антон опустился на колени и обнял мать крепко. И прошептал: — Не бойся, матушка. Я живой вернусь, обещаю. Ничего не сказала царица Майя, вздохнула только тяжело, погладила сына по буйным кудрям. Потом отодвинула от себя и рукой махнула: ступай, мол. Антон помедлил в дверях, думая, что окликнут, но не дождался. А оглядываться не стал — и без того тошно было. Соколик стоял во дворе оседланный, отмахивался черным хвостом от назойливых мух. Антон осмотрел седельные сумки — доверять кому-то сборы в дальнюю дорогу он терпеть не мог: что-нибудь, да позабудут. В этот раз вроде все было на месте: и котелок, и огниво, и сухари, и вода, и травы целебные. Антон поднял голову. Царица стояла у распахнутого окна, смотрела на него и, завидев, что Антон поднял голову — улыбнулась ободряюще. Глаза у нее были красные. Антон улыбнулся в ответ и вскочил в седло. — Кувшинку седлайте в дорогу и к дубу отведите, — бросил он конюхам. Те поклонились и кинулись исполнять приказанное. Антон бросил последний взгляд на матушку, махнул рукой на прощание и тронул коня. Дуб стоял на самой окраине Златограда, сразу за крепостной стеной. Много раз предлагал Антон своему другу переселиться в более безопасное место, но Димка отнекивался — куда, мол, безопаснее, чем тут, меж городской стражей и деревней? Коли беда какая нагрянет — все за стены побегут, и он, Димка, с ними, а раньше смерти-то что ж умирать. Да и жить на что — не будет же сельский люд то и дело в город бегать за советом. А тут то сметанки принесут, то маслица, то лука пучок, то муки, то гуся жирного. Сам-то Димка даже огорода не держал, резонно полагая, что ежели за скотиной ухаживать, да грядки полоть, да рожь сеять — то когда ж книги умные читать? А к нему ведь за тем и ходили, что в книгах вычитано: и за советом мудрым, и за лечением, и за сказкой для ребятишек... Слушая скрип воротных петель, Антон улыбнулся, вспомнив, как сам бегал к дубу маленьким, как сидел у костра с дядькой и еще целой толпой народу и слушал мальчишку, который, покачиваясь на свисавших с толстенной ветки цепных качелях, рассказывал истории о птице Сирин и о том, как Месяц на Солнце женился. Горел костер, блики от него играли на лицах, искры неслись в темное небо и обнимались там со звездами. Эх, и хорошее же было время! Ворота распахнулись наконец, и Соколик, нетерпеливо фыркнув, двинулся вперед — туда, где высилось огромное дерево в пять человеческих охватов, закрывая ветвями небо. Димка лежал на своей любимой ветке, третьей снизу, и перелистывал лапой очередную огромную книжищу, устроенную в искусно сделанной деревянной подставке. Пушистый хвост свешивался с дерева, ходил кончиком туда-сюда — значит, было что-то интересное. Антон поймал себя на желании сделать, как в детстве бывало — подкрасться и подергать легонько, но тут же осекся: не время для забав младенческих, когда приходится другу страшную весть сообщать. — Дим, — позвал он. Димка дернул рыжим ухом и рыкнул басовито — мол, дай дочитать. — Беда, Дим. Кот перевел на него взгляд желтых глаз, склонил голову набок — и спрыгнул вниз, оземь ударившись уже человеческими ногами. Поднял вверх круглую бритую голову, вглядываясь в Антона обеспокоенно. Тот вздохнул и спрыгнул с коня, чтобы другу не приходилось шею ломать. — Что случилось? — спросил Димка, нахмурившись.— На тебе лица нет. — Беда, — повторил Антон. — Катерину-царевну Кощей унес. Димка моргнул, будто ни слова не понял. — Кощея уж десять лет никто не видал. — И дальше б так было, кабы я его не выпустил! — Антон стукнул кулаком о дуб, да так, что с веток вниз посыпались желуди, а книгу опасно перекосило. Тут Димка вновь обернулся котом и прыгнул на ветку. Поправил книгу, поточил когти о кору в беспокойстве, соскочил на сук прямо перед антоновым лицом. Перекинулся обратно и велел: — Рассказывай! И рассказал Антон — как гулял по саду, пока Катерина с Димой у яблони миловались, как споткнулся о железный замок, мхом поросший, а из замка того ключ торчал. Как ключ повернул и аж задохнулся от смрада, который из черной дыры в земле вырвался. Как стон услышал, от которого все сердце перевернулось. Как спускался долго — будто проваливался в колодец, а спустившись, увидел голого мертвеца в цепях, на скелет похожего. Как тот скелет глаза открыл и пить попросил... Тут Димка снова котом обернулся и сиганул вверх по дубу. Посыпались вниз листья и ветки, раздался ужасный кошачий вой. Антон от стыда даже ладонями уши закрыл, уткнулся лицом в щелястую кору: в жизни он друга таким не видел, вот до чего глупость-то антонова довела! Потом послышался шорох, и по макушке Антона постучали мягкой лапой. — Рассказывай дальше, — тяжело дыша, сказал Димка, вцепившись пальцами в сук, на котором сидел. — Да что рассказывать-то, — ответил глухо Антон. — Жалко мне стало — разве ж можно так с человеком? Оглянулся по сторонам, разглядел свечку и огниво, свет зажег... а там напротив прикованного стол стоит, весь едой уставленный. Только еда вся сгнила давно — и видно, что взамен новую приносили, ту не убравши. Только и нашел хорошего, что хлеба кусок да воды кувшин. Взял я кувшин, напоил несчастного, потом хлеба покрошил мелко в ту воду и стал с ложки кормить. Он ест и дрожит весь. А потом... глаза открыл. Синие-синие, как васильки в поле, из глаз тех слезы текут. И просит шепотом: «Отпусти меня, добрый человек». Димка отвернулся, кусая губы. — И ты отпустил. — Отпустил, — кивнул Антон и потер лицо руками. — Цепи разорвал, на руки взял — ноги-то совсем его не держали. И тут... — Что? Не шли у Антона слова. Не мог он всей правды открыть. А с другой стороны, зачем Димке это знать? — Засветились его глаза, будто ясное небо. Налетел вихрь — горячий, буйный, едва с ног меня не сбил. А потом стихло все. Гляжу — я один стою, только обрывки цепей у ног валяются. Выбрался, закрыл все, как было, и ушел. А сегодня дядюшка ее к нам пожаловал. — Чего хочет? — спросил Димка, и Антон даже сквозь стыд свой подивился спокойной его речи. Будто и не случилось ничего, а если случилось, так волноваться не о чем. — Хочет, чтобы я к Кощею поехал и возмещение от него за племянницу привез — Жар-птицу и Золотую кобылицу. Димка поднял брови. — Ну, губа не дура. — А ты будто и не тревожишься! — не выдержал Антон. — Суженую лиходей унес, а тебе словно и дела нет. Ей-богу, будто опять с Серафимом разговариваю. — Да есть мне дело, — тяжело вздохнул Димка. — И к Кощею я тебя одного не отпущу. — Да я-то тут при чем, как ты Катю-то... Димка резко наклонился к нему с ветки и приложил палец к антоновым губам. А потом, оглядевшись по сторонам, сказал тихо: — Это Катя ключ в замке оставила. Антон так и застыл с открытым ртом. Потом бухнулся под дуб, прямо на желуди, и поднял глаза на димкины чоботы, качавшиеся над ним. — Что-то я уже совсем ничего не понимаю. Значит, Катя хотела, чтоб ее украли? А ты как же? — А я, — Димка спрыгнул вниз, — хотел уж ее увозом взять, и пропади все пропадом. Да боялся, что Серафим войной пойдет — он же только и ждет повода, чтоб Златогорье разорить. Пойдем-ка в дом, Антоша. Время к полудню, чаю выпьем на дорожку, у меня там гусь в печи томится, с собой возьмем. В дороге ж одни сухари да вяленое мясо. Ты кого мне седлать-то велел? — Кувшинку. — Антон поднялся, отряхнул со штанов травинки и веточки. — Она единственная под тобой не брыкается. — Хорошая лошадка, — Димка улыбнулся и взял его за руку. — Пойдем. Я тебе все расскажу, что знаю. Изба Димки, построенная неподалеку от дуба из крепких бревен, принадлежала скорее не ему, а книгам. Они были везде: в сундуках, в резном поставце, на полках, на полу, на широких подоконниках и даже в сенях, утепленных ради такого случая. Димкиного тут была только широкая кровать, маленький сундучок со скарбом под нею и ковер с пасущимися в лесу оленями, подаренный Антоном. Антону его, в свою очередь, подарили во время очередного сватовства — как пример того, какая Марья Моревна искусница. Но сватовство, слава богу, разладилось, поскольку Моревна сбежала из дворца с заезжим скоморохом. Антон от таких новостей даже гневное лицо изображать не стал — от души через послов пожелал молодым счастья, а ковер отдал Димке, которому по непонятным причинам очень уж понравились вышитые звери, похожие на выходцев из преисподней. «Ничего-то ты, Антоша, не понимаешь! — говорил Димка, когда они вместе прибивали этот ковер к стене. — Авторский взгляд самое ценное. Обычных-то оленей тебе кто угодно вышьет, да хоть бы и сам в лес сходил, налюбовался. А тут — искусство! Заставляет задуматься!». Антон искренне полагал, что от таких дум можно только водку пить четыре дня без просыпу — и был уверен, что именно под воздействием этих жутких пугалищ они повесили ковер криво. Вот и теперь он метнул взгляд в главное домашнее украшение и аж сам перекосился от узеньких красных глаз меж ядовито-зеленой листвы и от того, что левый угол был явственно выше правого. — Надо его все-таки перевесить, — пробормотал Антон себе под нос. — Да господь с ним, чем он тебе мешает все время! — отмахнулся Димка и сунул в руки глиняную мису с овощами, из которых торчала здоровенная гусиная нога. — Садись вон на сундук, сейчас самовар поспеет. Антон устроился за огромным столом, который от окна до середины был забит опять же книгами, попробовал угощение. Было, как всегда, недосолено — Димка где-то вычитал, что много соли здоровью пользы не приносят — но с этой причудой друга Антон смирился давно. Димка бухнул на стол каравай, отрезал ломоть, сунул Антону и, подперев кулаком щеку, стал смотреть, как тот ест. Антон даже давиться начал. — Ты сам-то что? — буркнул он, собирая сок со дна миски. — Да я недавно ел, — ответил Димка. — Перед дорогой уж потом. Чай-то наливать? — Потом нальешь, — отмахнулся Антон. — Рассказывай лучше. Димка почесал затылок. — Да расскажу — понять бы только, с чего начать. — С начала. — Ну, коли так... В общем... Никакой Кощей не злодей. — Как это? — опешил Антон. — А как же девушки украденные, богатыри убитые? — Про богатырей не знаю, а со дворов Кощей не только девиц крадет. Просто их больше, потому как девушкам в нашем мире жить посложнее будет — всех слушайся, всему покоряйся, желаний своих не имей... Ну, ты знаешь. Антон не к месту вспомнил утренний спор с матушкой и выпущенную в чистом поле стрелу. — Понятней не стало. Димка вздохнул и опять поскреб затылок. И выпалил: — Покровитель он наш. — Кого?! — Перекидышей. Антон медленно откинулся на стену. — То есть он крадет перекидышей? — Не крадет, Антош, а спасает. Кого от родителей дурных, кого от соседей неразумных, кого от нежеланного брака. Для того ему и вечная жизнь дана — чтобы у всех нас, кто в беде оказался, помощь была. — А почему ж об этом не знает никто? — Потому что! Нам и без того в человеческом мире трудно — хотя мы ведь прямо из него и произрастаем, редко когда у перекидышей родители такие же. Однако ж и жгут нас, и душат, и на забаву продают... — Да сроду такого в Златогорье не было! — То в Златогорье, — ответил Димка, и печаль в его голосе была острее ножа. — Когда мои родители от лихоманки померли, меня соседи приютили, ты мне другом стал, я горя не знаю. А Катерину вот к Серафиму сплавили, как узнали, что она лягушкой оборачиваться может. Ладно хоть, в печь не кинули. — Да ты что такое говоришь-то! — Правду, Антоша, правду. Сколько веков бок о бок живем — а все людям то ли страшно, то ли завидно, хотя бы б чему завидовать. Ну, вот какая мне польза от того, что я по деревьям лазать умею? — Ты шерстяной, — попробовал пошутить Антон. — Зимой на дровах экономить можешь. Димка засмеялся, но не больно-то весело. — Это точно. Помнишь, как мы с тобой в лесу заблудились, когда ты был маленький? — В сугроб закопались, и ты, котом обернувшись, меня грел? Помню, конечно. — Антон придвинулся поближе. — Так получается, Катя тоже — как ты? — Угу. Это, Антоша, присказка, а сказка впереди, тебе не понравится. Привез ее отец, князь Онфим из Верхних Дубков, к Серафиму, брату своему, когда Катерине пять лет было. Мол, так и так, сам растить не могу этакое чудовище, мать ее я порешил, новая невеста узнать не должна, что от меня такое родилось. Мать-то, Василиса, любила ее, да много ли одной любовью сделаешь! Тут бы как раз помощи попросить, но всех перекидышей князь у себя извел, про яблочко наливное и сказать некому. Это как письмо послать — пустишь яблоко кругом по блюду или по столу, да хоть бы и по земле, откроется словно окошко в темный лес, все туда в это окошко и скажешь. — А княгиня не знала, получается. — Может, и знала, да ее раньше уморили. В общем, принял Серафим Катерину — чтобы брата своего должным сделать и в узде держать. А потом — и для чего похуже. — Себе ее, что ли, хотел? — спросил Антон, похолодев. — Это ему уж потом в вялый кочан пришло, как Катерина заневестилась. А до этого... в общем, дал он ей яблочко и тарелочку, велел помощь позвать — а сам в засаде сел со всеми дружинными. Катя-то что, ребенок совсем, да и худо ей было — от матери отняли, бог знает куда завезли. Сделала она что сказали — а на другую ночь Кощей за ней прилетел, да только сам в ловушку попал. Антон медленно откинулся на беленую стену. — Так это что ж получается — десять лет... — Десять лет его Серафим в тюрьме держал, а где, никто не ведал. Один раз узнали было, собрались освободить — да все головы сложили, а Кощея царь куда-то так упрятал, что и не слыхал больше никто. Катя как поняла, что случилось — искала его, все время за Серафимом следила, а тот словно и забыл про узника. Только недавно подглядела наконец, как царь среди ночи в сад идет, тайные двери открывает. Украла ключ, спустилась... В тот день мы с тобой и приехали. Вижу — бледная вся, как смерть. Стал расспрашивать, а она молчит, трясется только. — То есть ты не знал ничего? — От тебя вот сейчас и услышал. И вот что думаю: если Катерину Кощей унес, то плохого ей не сделает. Но есть две больших проблемы в таком рассуждении. Первое — что, если он за десять лет на нее озлобился? Второе — что, если никуда она не пропадала, а Серафим племянницу в той же тюрьме держит? Антон подумал немного и покачал головой. — Если Кощей столько лет вашим помогает, значит, еще и не то видел, на ребенка злобиться не станет — тем более что Катя ж его нашла, воды принесла... хотя, конечно, худо ему пришлось. А вот насчет Серафима — это запросто. Так что давай-ка так: первым делом мы к нему явимся. Я — вроде как по пути поклониться и последние наставления получить, либо благословение какое. А ты тихонечко в кошачьем обличии все проверишь. Не видали тебя там котом-то? — Пару раз,— нехотя признался Димка. — Еще до того, как я тебе открылся и ты мне стал помогать с Катей видеться. Но вряд ли кто меня узнает как Кота Ученого из Златограда. Чай пили молча. Антон хрустел сахаром, Димка косился на него неодобрительно, но от наставлений насчет испорченных зубов удерживался в кои-то веки — видно, тоже тяготился мыслями о будущем их походе, а больше всего о судьбе царевны. Антону и самому страшно было представить, что с ослушницей сделает дядюшка-ирод, а уж как вспоминал темницу, в которой Кощея нашел, так и вовсе волосы дыбом становились. Потом Димка согнал Антона с сундука, вынул оттуда котомку льняную и принялся собираться в дорогу. За окном послышались лошадиный топот и ржание — привели Кувшинку. Антон со всем тщанием осмотрел лошадь, подтянул седло, скормил животине мягкую баранку и велел конюхам домой возвращаться — все, мол, в порядке. Вышедший на крыльцо Димка проводил взглядом дворцовых слуг и опасливо покосился на чубарую кобылу. — Ну, чего ты? — спросил Антон, уже готовый вскочить на своего Соколика. — Да ничего... — Димка поправил раздувшуюся сумку, в которой явственно угадывался переплет очередной толстой книги. — Не люблю я лошадей все-таки. Мне на своих ногах как-то сподручнее. — На своих ногах мы до зимы идти будем! — Да это понятно, — Димка со вздохом привязал котомку к седлу, захлопнул дверь, подперев ее палочкой. — Помоги, что ли. Подсадил Антон друга на кобылу, сам вскочил в седло, и тронулись они в дальнюю дорогу. Тянулись мимо деревеньки и золотые поля, кланялись встречные прохожие — Антон улыбался тогда, кивал приветливо. Покуда до ближайшего леса доехали, все лицо перекосило, особенно слева, где шрам на щеке был. Антон потер его ожесточенно, оглянулся — расстилалось за спиной Златогорье, тихое и спокойное, ползло медленно к горизонту доброе солнце. — Как думаешь, успеем засветло? — озабоченно спросил Димка. — А то ведь ночевать придется у Серафима. — Ночевать будем хоть в болоте, только не там, — отрезал Антон и тронул коня. В лесу сладко пахло смолой и грибной прелью. Антон дышал полной грудью, глядел по сторонам, будто в первый раз видел прозрачные от солнечного света стволы берез, янтарные сосны, густые заросли орешника. Хорошо ему было здесь, сызмальства. Много лучше, чем в городе — и антонова бы воля, так он и не ворочался б туда. Да что поделаешь: долг сыновний, и долг богатырский, и не живут люди отшельниками в лесных избушках, коли последнего ума не лишились. Права была матушка, слов нет, да только разве ж сердцу прикажешь? Тут вспомнились Антону опять васильковые глаза, губы сухие вспомнились, что к его губам прижимались — одно только мгновение, всего одно... а словно громом поразило, словно зелья сонного выпил и никак не проснется, все грезит наяву: еще бы раз увидеть, словом перемолвиться, утешить! «Колдовство это все, — думал Антон сердито, отмахиваясь от комаров. — Может, и не разбойник Кощей, а все ж таки людям от него хорошего не ждать. Нешто я в своем-то уме стал бы... кожа да кости ведь, страшный, измученный, а я все думаю, как смотрел на меня, как поцеловал в благодарность. Спасибо бы лучше сказал, колдун окаянный!» Тут треснула под копытом ветка, ударил в глаза неяркий солнечный свет, и Антон понял, что лес они миновали, и значит, до Лютени ехать всего ничего. Через речку Калину перейти только. Царевич повернулся к Димке и вздохнул: на лошади он сидел, как мешок с картошкой, смотреть жалко было, так перекосился. — Давай-ка уговоримся: я к царю еду будто бы один. А ты Кувшинку за крепостной стеной привяжи, обернись котом и беги в город скрытно. Пока я Серафиму голову морочу, ты все осмотри, что найдешь — да в терем первым делом загляни. Не будет же он племянницу в тюрьме держать. — С него вообще-то все станется. — Димка мрачно посмотрел вперед, на ленту реки, в которой путались закатные розовые облака. Антон вздохнул только — что есть, то есть, утешиться нечем. Мост надо было давно починить: перила обвалились, доски ходили ходуном. Друзья спешились, но легче не стало — все скрипело, вздыхало и жаловалось под ногами. Дорога была едва видна — словно из Лютеня и не выезжал никто уж сто лет. Сумерки густели, деревенские дома глядели исподлобья темными окошками. Ни песен, ни огней, ни детей во дворах — только собаки брехали. Антон покосился на Димку — тот вцепился в поводья мертвой хваткой, и лицо у него было строгое, каменное. Бревенчатый частокол впереди подпирал небо. Антон осадил коня, посмотрел на друга. Тот только кивнул и свернул в сторону небольшой рощи. Царевич постоял, глядя ему вслед, и поехал к огромным воротам. Ударил в них кулаком три раза — аж щепки посыпались. — Кто это там? — закричал сверху стражник. — Царевич Антон из Златограда, государя Серафима видеть хочу по срочному делу. Зашуршали наверху, забегали. Отворились ворота со скрипом, и въехал царевич в стольный град. Встретил его Серафим по-домашнему: в халате восточном и валенках на босу ногу — что, мол, кичиться-то, соседи ведь, свои люди. Велел свечи зажечь, самовар сгоношить, коню овса задать, а после взял Антона за руку и самолично в горницу отвел, усадил на лучшее место, сам напротив устроился. Антон пожмурился недовольно — свет падал ему прямо на лицо, слепил глаза. Хотел было подсвечник здоровенный в сторону подвинуть, да Серафим не дал — перехватил пальцы своей клешней, к столу прижал, похлопал отечески. — Ай, как рад тебя видеть, Антон-царевич, прямо сердце пляшет! Вот только что думал как раз, вспоминал — матушка-то твоя не дала нам и словом перемолвиться. Строга матушка-то? — Антон кивнул. — Вооот! Оно конечно, без родительской строгости никак, да только разве ж можно мужиком столько лет командовать? — Я сын ей, — осторожно сказал Антон: из-за свечей серафимова лица было не разглядеть, одна лысина сверкала, как начищенная кастрюля. — А никто и не спорит, Антошенька, никто! Да ведь какой сын-то — первеющий богатырь, самого Соловья Адихмантьевича с войском побил... — Так там не один я, там братья были. — Да командовал-то кто, Антошенька? И кто разбойнику голову его дурную с плеч снес? Эх, кабы у меня был такой сынок... да не случилось, видишь, все во младенчестве померли, семерых жен схоронил. Ох, горе мое горемычное! «Ты б меньше своих жен за волосы по терему таскал — может, и родили бы», — чуть не сказал Антон, но удержался. Только лица, видно, не смог удержать. Прищурился Серафим, выпустил его руку. — Ты зачем приехал-то, царевич? — спросил он, и меда в его голосе явно поубавилось. Что ж, таким играм Антон тоже был обучен. Он отхлебнул чаю степенно, отодвинул свечи. Посмотрел со значением. — Так ведь матушка и впрямь маху дала: в службу отправила, а что и как делать, не дала расспросить. Вот я и приехал к тебе — ты все ж таки Кощея полонил, десять лет его у себя держал. Таким умом и силою никто на свете похвастаться не может. Так дай мне совет: как победить злодея? — Победи-ить, — протянул Серафим и покачал головой. — Этого, царевич, я у тебя не просил. И совет тебе дал, что делать, ежели злодей заартачится. Помнишь ли слова заветные? — Как не помнить! На море на океане, на острове Буяне дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — игла. Той иглой Серафим кафтан сошьет и тебе, Кощей, в подарок пришлет». Что это значит-то? — А того, мил-друг, тебе знать не надобно. Твое дело — слова до Кощея донести и уплату законную от него получить. Он, вестимо дело, упираться будет — мол, не знаю никакой царевны и не ведаю — но ты стой на своем твердо. Бог уж с ней, с Катенькой, не вернуть ее. — Серафим задрожал губами и даже уронил мутную слезу. — Но я о подданных думать должен, о благе их денно и нощно печься. Понимаешь ли? — Как не понять, — вздохнул Антон и потупился виновато. Больше всего хотелось ему сейчас взять лавку, на которой сидел, да огреть царя по лысой макушке. О благе, как же! То-то все плетни по деревням кривые, лица у людей худые да серые, по лесам разбойников развелось невидимо — от нищеты да поборов. «Ну, помогай мне, святая простота!» — усмехнулся про себя царевич и спросил со смирением: — Может, Катю-то тоже домой вернуть? Раз слова эти такие грозные, что Кощея испугают — пусть и красну девицу отдаст. Серафим наклонил голову, посмотрел с прищуром. — А попроси, ежели хочешь. Только без толку это все: беда-то уж сколько времени как приключилась! Мы сперва думали — по ягоды пошла, неугомонная, да в лесу заблудилась. Все кругом обыскали — нету. Потом решил я, что нахал какой обольстил ее да увозом увез. Учинил строгий допрос сенным девушкам. — Тут Серафим посмотрел на Антона так пронзительно, что у того сердце похолодело. — Знаешь небось, что они мне рассказали? — Да что ж тут знать, — ответил Антон, не опуская глаз. — Со мной она по саду гуляла, ленту мне на память подарила. — А зачем ты с царевной по саду гулял от меня в тайности? — Затем, что понять надо — люб или не люб, а уж после свататься. На что мне жена, которой я противен? Серафим, не спуская с царевича пронизывающего взгляда, молчал, качая головой. Антон поднял брови и состроил опять невинное лицо — что, мол, такое-то, где я неправ, научи! Серафим вздохнул и обмакнул кусок сахару в остывший чай. — Помяни мое слово, царевич: ежели будешь баб в расчет принимать — не выйдет из тебя правителя. Ты ко мне должен был первым делом прийти. Я Катерине хозяин, мне и решать. А хотела она за тебя али не хотела — дело десятое. Ну, да что теперь об этом! Рассказали мне про тебя девки-то. Решил я ответу тебя призвать, да дожди пошли, все дороги раскисли. Ну, а после уж обнаружил я, что Кощей сбежал — все и ясно стало. — А с чего ты решил, что я темницу отворил? — Антон взял пирог с зайчатиной, откусил кусок. — Так ведь видели тебя, — медово улыбнулся Серафим. — И как ты замок открыл, и как вниз полез. И вихорь черный, которым Кощей обернулся — видели, только мне не сказали! Боялись, что я всех за кощеев побег головы лишу — а разве ж я стал бы невинных-то казнить? А, Антоша? Антон, как ни в чем не бывало, проглотил пирог, помотав головою, запил чаем — хорошим, грех жаловаться. Все в нем кричало от ужаса: прав был Димка, не крал Кощей Катерины. Здесь она была — и хорошо, если жива. Чтобы Серафим решил, будто племянница сама своей судьбой распорядилась — да в ту же минуту в погоню не пустился? Господи, хоть бы в тереме запер! — Что ж, спасибо за хлеб-соль, за науку спасибо, — сказал Антон и встал. — Пора мне теперь. — Да куда ж пора, — всплеснул Серафим сморщенными короткопалыми руками, — на улице-то ночь давно! Переночуй хоть, а завтра и в путь. Антон вздохнул тяжко. — Никак не могу. Как подумаю, что Кощей на свободе гуляет... — Я же сказал тебе — в бой не ввязывайся! — рявкнул царь и стукнул кулаком по столу так, что задребезжала посуда. — Привезешь мне кобылицу и Жар-птицу, потом можешь мечом махать, коли мать осиротить не терпится! Но до тех пор ты мой, мне служишь, не исполнишь приказа — и на том свете слезами умоешься! Понял? Антон кивнул через силу. Бешенство накатило на царевича — да такое, какого он и в бою не знал, и за всю жизнь только трижды испытывал. Поклонился он Серафиму в пояс, чтоб тот только лица его не разглядели — и вышел из царских палат прочь. На дворе и вправду было темно — хоть глаз выколи. Сияли в небе частые звездочки, прохватывало свежим ветерком. Слуга подвел к крыльцу коня, и Антон, прежде чем сесть в седло, замер, прислушиваясь — не рядом ли Димка, не подаст ли какой знак. Но слышно было только фырканье потревоженных лошадей, да невнятное бормотание охранников неподалеку, да скрип половиц за спиной — видно, царь решил самолично проводить гостя. Антон сжал зубы и вскочил в седло. — До свидания, богатырь, — елейно улыбнулся ему Серафим. — До скорой встречи. Не нашел в себе сил Антон на учтивый ответ — кивнул головой только и поехал к воротам. Оставив позади стольный Лютень-град, выехал он в чисто поле, оглянулся на горящий у ворот костер. Мрачной громадой высились крепостные валы, щетинились остро отесанными бревнами. Где-то там Димка? Выбрался ли? Живой ли? Антон тряхнул головой и пустил коня вскачь к рощице, где по уговору оставили Кувшинку. Она была на месте — бродила на привязи вокруг березы, щипала траву. Димки нигде не было. Антон свистнул негромко на всякий случай. Тишина. Тогда он спешился, вытащил меч и, положив его по правую руку, уселся под деревом. Ждать пришлось так долго, что Антона едва не сморил сон. Усталости телесной он не чувствовал, но душа за день так утомилась, что ни единой мысли в голове не было, и даже тревогу оттуда словно вымело. Дремота висла на веках, будто паутина; Антон встряхивался то и дело, и в конце концов решил было сходить за хворостом да развести костер, как послышался шорох и треск веток — и прямо на него выскочил Димка в кошачьем своем обличии. Рыжеватая шерсть стояла дыбом, хвост в темных полосках — трубой. Антон кинулся к нему и увидел распластанную на спине кота большую лягушку. — Катя? — неуверенно прошептал Антон и посмотрел на Димку. Тот дернул шкурой и осторожно опустился в траву, заурчал басовито. Лягушка открыла большие светлые глаза и, перебирая лапами, спрыгнула вниз. Антон и моргнуть не успел, как у ног его оказалась бездыханная царевна: волосы спутаны, как у полудницы, лямка у сарафана оторвана. Царевич осторожно приподнял ее и аж зарычал, увидев свежие синяки на лице и руках, и старые, пожелтевшие уже — на шее. — Слава богу, что мы ему не поверили, — выдохнул Димка, который успел уже и перекинуться, и флягу с водой принести. — Где ты нашел-то ее? — Антон смочил ладонь, стал брызгать на лицо девушки. — В тереме и нашел. Кое-как задвижку на ставнях открыл — пришлось человеком на карнизе... Катенька! — Димка... — прошепелявила царевна разбитыми губами и попыталась сесть. Антон поддержал ее под спину, и Катерина зашипела от боли. Димка закусил губу в бессильной ярости и оглянулся на Лютень-град. — Не вздумай, — сказали Катя и Антон хором. Димка склонился над царевной: — Ты как? Голова кружится? — Кружится. Ничего, пройдет сейчас. Димка обнял ее осторожно, прижал к себе. Катя положила ему на плечо черноволосую голову и заплакала. — Ехать надо, — сказал Антон и понял, что осип даже от злости. — Если до утра хватятся... — Не хватятся, — ответил Димка, гладя суженую по голове. — Я им там лягушку оставил. Серафим-то знает, что Катя перекидыш, решит, что она. Пока разберется — нас уже и след простыл. — Где ты лягушку-то взял? — изумился Антон. — Так на всякий случай поймал, пока через лес ехали. — А я почему не видел? — Да кто ж тебя знает? Задумался поди и не заметил ничего. — Ну, ты и голова! — Он такой у меня, — слабо улыбнулась Катя. Антон встал, посмотрел на друзей, потом на двух коней. И сказал мрачно: — Ехать надо. Прямо сейчас. Катя, в седле удержишься? Она покачала головой. — Я в лягушку перекинусь. Так и лучше — заживать быстрее станет. Димка осторожно отстранил от себя царевну, встал, порылся в огромной своей сумке и извлек оттуда рубаху. Перекрутил ее, связал рукава — вышло что-то вроде люльки. Он повесил ее себе на шею, поглядел на невесту. — Давай, Катюша. Вздохнула Катерина-царевна глубоко, закрыла глаза, руку в ладонь димкину положила — и в следующий миг держал он уже лягушку зеленую. Ссадил ее аккуратно в люльку на груди, влез на Кувшинку. Антон вскочил на своего коня, покосился на друга. — Быстро поскачем. Не потеряешь? Димка бросил на него убийственный взгляд, и тронулись они в путь-дорогу. Да как тронулись — только ветер в ушах свистел! Звезды еще не потускнели, когда покинули друзья царство серафимово. Почай-реку вброд перешли, оглянулись назад, прислушиваясь — нет ли погони. Но беззвучно все было кругом, и, переведя дух, поехали они медленнее: Антон впереди, Кот Ученый позади, невесту свою ладонью придерживая. — Остановиться бы, Антоша, — сказал он, когда миновали заливной луг и показалась вдали черная кромка леса. — Кате отдохнуть бы, да и нам не помешает. — До леса доедем и отдохнем, — ответил царевич, оглядываясь опять через плечо. — Серафим так далеко в берендеевы земли не сунется, если только с Берендеем не договорится. А он не договорится, потому как Почай-река раньше Берендею принадлежала, и в жизни он той битвы Серафиму не простит. Потерпите, ладно? Костер разведем, поедим чего-нито... Димка кивнул и погладил пальцем спинку лягушки. Та квакнула жалобно и, кое-как уцепившись лапками за кромку люльки, стала смотреть на приближающуюся медленно темную стену леса. Небо светлеть начало, заклубился под копытами коней синеватый туман. Хлестнули по ногам, затрещали плети боярышника и лещины. Антон все ехал вперед, вслушиваясь в звук от лошадиных копыт. Вскоре перестало хлюпать — тогда царевич спешился и пошел дальше с Соколиком в поводу, выбирая место получше. И нашел — ровное, сухое, в подушках белого мха. Оставил Димку царевну обустраивать, а сам за хворостом пошел. Когда Антон вернулся с охапкой сучьев, Катя спала уже в человечьем своем обличии, лежа на коленях у жениха. Димка сидел, прислонившись спиной к сосне, и вроде бы дремал — но, когда царевич подошел ближе, открыл глаза. — Ели чего-нибудь? — спросил Антон тихо. — Катя поклевала немного. Мне что-то тоже не хочется, хотя надо бы. Может, утром, как ей получше станет. — Димка погладил царевну по голове. — В лягушачьей-то форме и правда все зажило почти. Укачало ее только сильно. — Еще бы, — хмыкнул Антон, подпихивая тонкую бересту под шалаш из веток. — Это ж как в бочке по реке сплавляться. Ладно, чаю тогда завтра сварим, а пока спите. Я покараулю. — Лучше б ты первый ложился. — Я богатырь, — улыбнулся Антон, — у меня силы немеряно. — И богатырю спать надо. Случись что — от меня в драке проку немного, вся надежда на тебя. Так что давай, устраивайся. Да и вижу я в темноте получше. — Темноты-то уж почитай нет. — Вот именно! Ложись, Антоша. Я, если что, и на коне подремлю. Али на тебе — если Катя захочет на лошади ехать. Антон фыркнул, вспомнив, как однажды, в отрочестве еще, они поехали на ярмарку, и знаменитый цыган Яша украл антонова коня. Пришлось возвращаться на одном, и Димка, который терпеть не мог ездить верхом, обернулся котом и всю дорогу ехал на плечах Антона, словно воротник. — Ладно, — сдался царевич. — Только чур, на восходе разбудишь меня. Димка кивнул рассеянно, вглядываясь в спокойное лицо спящей Кати. Антон разжег костер, вытянулся рядом, закинул руки за голову. Потрескивали ветки, качались в вышине острые, словно зубцы короны, сосновые верхушки. «Куда ж ехать-то теперь?» — подумал Антон и хотел было повернуться к Димке и спросить его об этом, но глаза закрылись, закружилось все, и заснул Антон-царевич богатырским сном. Проснулся он от того, что солнце било в глаза. Подскочил на месте, глазами хлопая — ну, так и есть: время к полудню явно, а друг дорогой сидит, как ни в чем не бывало, в котелке какое-то варево помешивает. Вкусно пахнущее. — Ты что ж делаешь-то? — спросил Антон укоризненно и зевнул. Димка только плечами пожал: — Чай варю, с малиной. Катя нашла. — А сама Катя где? — Переодевается. Я ей рубаху свою дал и штаны — и на коня сесть сподручнее, и комары не так сильно покусают. Обувку хотел отдать — не берет, говорит, жарко будет. — И будет, — сказала Катя, появляясь из-за багуловых кустов. — И свалятся они с меня, это ж не штаны, пояском не перетянешь. Антон восхищенно улыбнулся: была Катя хороша, как утренняя заря, даже широкая одежка из небеленого льна дела не портила. Наоборот, словно видней делала красоту царевны, в роду которой были шамахане — темноволосые, с вольнолюбивым нравом. Катя меж тем достала две деревянные чашки из димкиной сумы, сверток с гусятиной, баранки, разложила все на мху — спокойно и привычно, будто и не росла в терему, будто не было с ней с рождения десятка сенных девушек, которые царевне и муху самой согнать не давали. — Не болит у тебя ничего? — спросил Антон обеспокоенно. Катя покачала головой, зачерпнула осторожно духовитый чай. — Зажило, пока лягушкой была. А что не зажило, от того мне Димушка травки дал. Дальше верхом поеду. Давайте есть скорее, сил нет! Она поставила перед Антоном чашку, взяла кусок гуся и вцепилась в него зубами, даже глаза прикрыв от удовольствия. Антон бросил взгляд на Димку — тот смотрел на невесту, ровно на ясное солнышко, аж неловко глядеть было. Отвел Антон глаза и принялся за еду. А как закончили, потер под кольчугой нывшие плечи — и спросил: — Куда поедем-то теперь? Берендеево царство за речкой Смородиной кончается, а дальше места дикие, чистая степь. В какую сторону путь держать? Дима с Катей переглянулись. Потом Димка потянулся к котомке своей и вынул из нее румяное яблочко. Протянул его невесте, и когда взяла царевна то яблоко, ее руки дрожали. И голос дрожал, когда катнула Катерина его по примятому мху: — Катись, катись яблочко наливное, вместо мха и листвы покажи иное: цветы в лесу и полей красу, дом родной и корень мой, где упасть-прорасти, где всю жизнь цвести, защиту мою — земли на краю. Засветилось яблочко изнутри — будто золотым соком налилось, закрутилось по мягкому мху волчком, подпрыгнуло — и, круг совершив, Кате в ладонь закатилось. Вздохнула царевна, протянула яблоко Антону. — Как переедем через Смородину — брось перед собой. Оно укажет дорогу в царство кащеево. — Только надо ли туда ехать? — подал голос Димка. — Ты все знаешь теперь: не злодей Кощей, не разбойник. Неужто будешь серафимов приказ исполнять? Антон потер лицо руками. — А какой выбор? Если не привезу, что требовали — царь на Златогорье войной пойдет. Дорого она ему встанет, конечно, но и нам недешево. Попрошу Кощея добром — помоги, мол, кровь понапрасну не лить. — После десяти-то лет в темнице? — Так ведь не только люди — и перекидыши погибнут! А потом — слова серафимовы про дуб и все прочее. Знает что-то царь, что-то такое, что лучше б ему, ироду, не знать. Так что Кощея еще и предупредить надо: мало ли, какое еще царь зло замыслил. Катя, ты знаешь что-нибудь? Царевна покачала головой. — Я и про темницу кощееву не сразу поняла, а потом при мне дядюшка таких разговоров не вел. Да и ни при ком не вел — скрытный он, разве что сам с собой шепчется. Бродит по палатам и бормочет что-то себе под нос, хихикает да ручки потирает — а чего бормочет, не разобрать, сколько раз пыталась. — Ладно, — сказал Антон. — Тогда давайте в путь-дорогу собираться, а то дело к полудню, заспался я. А вы и не разбудили! — Крепкий сон для здоровья полезен, — отрезал Димка. Берендеевы земли миновали они к вечеру и без приключений. Тут достал Антон яблочко, бросил перед собой — и поехали друзья за ним следом. Расстилалась впереди широкая степь — ковыльное море без конца и края, а над ней опрокинутой чашей — закатное небо в розоватой пене облаков. Тихо брели усталые кони. Антон то и дело косился на царевну — не измучилась ли, но Катерина, даже если худо ей было, держалась молодцом: в седле сидела прямо, улыбалась солнцу и Димке, лежащему на антоновых плечах. Тот спал и спросонок пытался когтить кольчугу, но застревал в ней когтями и басовито урчал от возмущения. Как стемнело, остановились на ночлег среди шелковой травы, а потом снова в путь тронулись. Так три дня и три ночи прошло, а на четвертый день трава поредела и показалось в чистом поле огромное дерево. Закрывало оно своими ветвями небо, держало в них шарик солнца, будто когтистыми лапами, и дрожащие на ветру листья позвякивали. Протянул Антон к ним руку — и тут же отдернул: раскалился лист добела, как в кузнечной печи. Димка спрыгнул с богатырских плеч, взобрался на ветку. — Осторожнее! — крикнул Антон. — Хм, — ответил Димка, разглядывая листья. — Сверху золото, снизу серебро... никогда такого чуда не видел. — Не ешь их главное, — сказала Катя, подъезжая ближе. — Да не буду, не буду... А что это тут? И Димка сунулся в гущу спутанных ветвей — только хвост мелькнул. Антон с Катей объехали огромный ствол и увидели, как разбегаются от него три дороги, а у истока их — огромный серый камень. — Направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — несчастным будешь, прямо пойдешь — смерть сыщешь. — Антон покачал головой. — Да уж, развеселый выбор. Ну, яблочко наливное, куда дальше-то нам? Но яблочко лежало у поросшего мхом подножия камня — потускневшее и словно бы обессиленное. Димка спрыгнул с дерева и сказал: — Получается, все три пути ведут в царство кощеево. Думать надо. — Что думать — вы тут остаетесь, меня ждать, — ответил Антон. Поглядела на него царевна так, будто он ее любимой птичке ни с того, ни с сего голову отгрыз. — Ты в уме ли, Антон? Это земля перекидышей, ты без нас и шагу не ступишь, как в беду попадешь. Богатырская сила тут не помощница. — И что теперь — на верную смерть вас брать, на несчастие? — Почему на смерть, — пожал плечами Димка. — Можно направо пойти — там нам ничего не грозит. А коней с собой брать не будем — пусть пасутся, пока не вернемся. Поглядел Антон на коней. Потом на друзей. Головой покачал. — Что бы я делал-то без вас? — О том и речь, — проворчала Катя, соскользнув с седла. Стреножили коней, сумку с припасами Антон на себя навьючил — и пошли от камня налево. Вскоре обступил путников березняк, светлый и радостный — птички поют в вышине, под широкими листьями алая земляника прячется. Повеселели все, стали шутить да смеяться, Димка Кате венок из ромашек сплел. Но не успел невесте его на голову надеть, как выскочил из кустов огромный волк, раскрыл пасть, зубами щелкнул. Антон выхватил меч, загородил собою друзей. Поглядел зверюга желтыми глазами на незваных гостей и молвил человеческим голосом: — А где кони? — В поле пасутся, — ответил Димка. Волк сел и почесал грудь передней лапой. — Ушлые какие! — сказал с упреком. — А ежели я вас самих сейчас сожру? — А ты попробуй, — откликнулся Антон. — И так нечестно, — добавила Катя. — На камне написано «коня потеряешь» — значит, нас есть уже нельзя. — Написано... — проворчал волк. — На крепостном валу Шамаханского царства тоже, помню, написано было «Принц — золотой петушок». Это оскорбление такое, слабак, мол. — Нашли оскорбление, — фыркнул Димка, — святая птица, самим солнцем благословленная! — Да бог с ним, с солнцем! Этот принц здоровенный бугай был, кое-как одолели. Чего надо-то вам? — Кощей нам надобен, — сказал Антон. Совсем по-человечьи сузились волчьи глаза, полыхнула в них злость. — Убери меч, богатырь. Ни до чего доброго эта железка здесь тебя не доведет. — Антон, помедлив, вложил оружие в ножны. — Вот и ладно. А теперь слушайте меня: убирайтесь отсюда подобру-поздорову. А то давно я зубов о кости не точил и человеческого мясца не едал, а кони мне прискучили. — Никуда мы не уйдем, — ответил Антон спокойно. — Дело у нас к Кощею важное, коли не увижу его, много людей погибнет. — Да и провались они, люди! — И перекидышей без счету тоже! Так что не пугай нас понапрасну — лучше скажи, как Кощея найти. — А вот хрен тебе, — сказал волк и исчез — ровно и не было. Антон обернулся — Катя с Димкой стояли у него за спиной рука в руке, и особо испуганными не выглядели. И то правда, подумал царевич, чего им-то бояться? Это я здесь чужой. — Ну, и что теперь делать будем? — спросил он. — Дальше пойдем, — ответил Димка. — Возвращаться я смысла не вижу. — Так дороги-то три было — может, эта ведет не туда, куда нужно, — возразил царевич. — Да сколько бы ни было,— вмешалась Катя, — царство все равно одно. А что дороги три… мало ли, может, для того их и проложили, чтоб путники, напугавшись, дальше не двинулись? Димка, улыбнувшись, надел венок ей на голову. Вздохнул Антон тяжко — и пошли они дальше, вглубь леса. Березняк сменился сосняком, потом густым ельником, темной чащей. Один раз остановились друзья на привал, и Димка, перекинувшись, слазал на самое высокое дерево — не видать ли чего впереди. Но видно было с макушки один только густой лес, а за ним широкую реку, блестевшую медно под закатным солнцем, а за нею горы в шапках облаков. Катя устала, и Димка вновь понес ее в своей рубахе-ладанке, рассказывая сказки — о царевне-лебеди и двенадцати шершнях, о лисе и вороне, которой свезло бочонок меда найти, об Иване и его дурнях-братьях, которые в трех соснах заблудились. Сказки были смешные, и Антон, хоть и слышал их много раз, хохотал во всю глотку, но потом задумался, закручинился, вспомнив заплаканную матушку, бесцветные глазенки Серафима и синие — Кощея-пленника. Как-то Антон теперь на него взглянет? Что скажет? И станет ли слушать Бессмертный, не то что помогать? За мыслями такими время незаметно тянулось. Вот и тени гуще стали, прохладой от земли повеяло. Огляделись путники — не ночь еще, а тьма кругом. Вдруг мелькнул вдали огонек, потянуло печным дымом. Переглянулись друзья, шагу прибавили — и вскоре вышли на поляну широкую. Вокруг поляны той — черепа на кольях, глазницами светятся. Подобрался Антон — рука сама к мечу потянулась. А Димка наклонился к черепу, постучал по нему пальцем, вниз заглянул. — Хмм. Интересно — ни свечи, ни огня... как же это получается-то? — Колдовством, — ответил Антон сердито и передернул плечами. — Экая пакость! — Да нет, оно даже как будто... красиво. Димка оглядел поляну, озаренную желтоватым светом. В лучах плясала мошкара, там, куда не доставал свет — вились светлячки. А посреди всего этого стояла изба на курьих ножках. Из трубы ее шел дым. Катя квакнула требовательно. Димка посадил ее на ладонь, опустил в траву. Встала царевна рядом с женихом, подтянула поясок на рубахе. Подошла к избушке поближе и молвила: — Изба-изба, встань по-старому, как мать поставила: к лесу окном, ко мне крыльцом! Избушка зашевелилась неуклюже. Окно распахнулось, оттуда донеслась ругань, упал на землю горшок с геранью. Развернулась изба крыльцом к путникам и чуть присела. Друзья переглянулись. — Ты это откуда знаешь? — спросил Димка царевну. — Матушка рассказывала, как к тетке в гости ходить. Давно было, да я запомнила. — К тетке?! Тут открылась дверь, и возник на пороге мужичок внешности самой примечательной: очи жгучие, нос орлиный, волосы на затылке по-шамахански в пучок стянуты. Сложил руки на груди, оглядел незваных гостей. — Добрались все-таки! — сказал он, и Антон узнал голос волка. — Кто там бродит среди ночи? — раздался женский голос из избы. — Не беспокойся, вишенка моя — ответил мужичок и обвел всех нехорошим взглядом. — Как забрели, так и уйдут. — Тетушка Ирина, это я, Катя, сестры твоей Василисы дочь! — закричала царевна. Послышался звон — будто кто горшок глиняный из рук выпустил. Мужичка с дороги как ветром снесло. Выбежала из дома хозяйка — невысокая, крепкая, дородная, белые волосы в две косы заплетены, голова непокрыта, синий сарафан в цветных заплатах весь, чисто одеяло лоскутное. Вгляделась в катино лицо, обошла ее по кругу — и так в объятиях и утопила. — Катенька, племянница дорогая! А Василиса-то где? — Умерла матушка. Двенадцать лет уж, — ответила царевна и залилась горючими слезами. Антон, Димка и даже Волк поглядели друг на друга озадаченно. Тут хозяйка выглянула из-за Кати и сказала, всхлипнув: — Ну, чего стоите-то все? В избу ступайте, нечего глазеть! Волк кашлянул, посмотрел на гостей еще раз — уже милостивей. Протянул руку. — Серый. Ты, круглоголовый, кто? — В Златограде Котом Ученым кличут. А по-человечьи — Дмитрием. — Понятно. — Серый повернулся к царевичу. — А тебя я знаю, богатырь. — Откуда?! — изумился Антон. — Придет время — вспомнишь, откуда. Если придет оно. Ну, давайте и правда в дом, что ли — раз явились. Вошли они, огляделись — изба как изба: и печка на месте, и полати, и стол широкий у окна, и поставец у стены. Разве что ступа в углу стоит, да в потолке люк, а к нему лестница приделана веревочная, будто на лодье. Махнул Серый рукой на лавку — садитесь, мол — черепки с пола собрал и в печь с ухватом полез. Уселись друзья, стали в голоса снаружи вслушиваться — да только ничего не разобрать было. А потом и Ирина с царевною в дом вошли, хоть и зареванные, а радостные. Стали хозяева гостей потчевать, ничего больше не спрашивая — а тем и не до разговоров. Оголодали за столько-то дней на одних сухарях! Потом убрала Ирина со стола пустой горшок из-под каши, поставила на то место самовар — и заметил Антон выщербину на гладкой ладони стола. Словно ковырнуло чем — да недавно. Потрогал пальцем, поводил по иззубренным краям. — Это на днях тут, — сказал Серый, заметив антоновы маневры, — сидели вот так же, чай с брусницей пили. Вдруг откуда ни возьмись — стрела! Сквозь крышу прошла, чашку разбила и в стол воткнулась. Да как воткнулась! Еле вытащил. Узнаю, кто такие шутки шутил... да что ты, царевич, побледнел-то так? — Ничего, — ответил Антон кое-как и подумал, что в жизни из воли матушкиной не выходил, а зря. Ну, дурацкая же была затея! — Все лицо твое вспомнить пытаюсь. Усмехнулся Серый: — Не вспомнишь. Я б сам себя не узнал. Чай лучше пей, шанежки вот бери, малиновые. И ты, царевна — чего стесняешь-то, ешь давай. Чай родня, бояться тут некого. — Не скажи, дядюшка. Меня жених от родни едва спас, — сказала Катерина, вертя в руке липовую ложку. Тут Ирина на сундук уселась, щеку ладонью подперла: — Рассказывай, племянница. С начала с самого — как сестра моя померла, почему ты меня не искала и чего тут делаешь, в темном-то лесу. И рассказала Катерина все как было. Антон-то повесть эту уже от Димки слышал — и все равно от гнева глаза туманились. А уж Ирина-то и вовсе разъярилась, длинными ногтями стол проскребла. Кому ж худо не станет, ежели ему рассказать, как сестру убили, как племянницу в лапы злодейские сплавили, как помощи попросить заставили — и помощи той на всю жизнь лишили и жернов вины еще на шею повесили. Катя замолчала, привалилась к димкиному плечу. Обнял ее жених, помолчал. А потом спросил: — А не вас ли Бабой Ягой-то кличут? — Меня, меня, — усмехнулась Ирина, да так, что у Антона мороз по коже пошел. Серый подсел к жене поближе, положил руку ей на скрюченные, впившиеся в дерево пальцы. — Тише, вишенка моя. Они-то не виноваты, наоборот даже. А кабы не царевич, мы б с тобой не повстречались никогда. Успокойся, лапушка. Выдохнула Ирина, плечами округлыми повела. Посмотрела на Димку с прищуром. — Как догадался, что я Баба Яга? — Так ведь я Кот Ученый, — улыбнулся Димка, — книг прочел, что и счета нет. И про вас в каждой пятой написано — мол, колдунья могучая, в доме на курьих ногах живет, мужчин заживо ест. — Вот еще! — фыркнула Ирина. — От вас и так хлопот немеряно, еще готовить вас, окаянных! А что без сил уходили али скукожившиеся — так кто вам виноват, что ни женщине приятно сделать, ни насмешки простой стерпеть не умеете? Антон, покраснев, бросил взгляд на Серого — но тот не злился ничуть. Наоборот — ухмылялся весело, а как увидел взгляд Антона, и вовсе захохотал. — Что распереживался? Эх, молодежь бестолковая... запомни: если такая женщина тебя выбрала, так ты до конца жизни можешь гоголем ходить! Катя метнула озорной взгляд на Димку — и теперь уже он зарделся, как маков цвет. Антон кашлянул. — Ну так... как бы мне Кощея-то повидать? Построжали хозяева, переглянулись. — Поздно уже, — сказал Серый. — Ложитесь-ка спать все. Вы двое на полати, а ты, царевич, пожалуй что на чердак ступай. Там сено мягчайшее, одеяла дадим тебе. А по утренней зорьке разберемся, что делать. Что ж — слово хозяина закон, делать нечего. Забрался Антон на чердак, кольчугу и сапоги снял, меч свой добрый на них положил. Постелил одеяло, лег, вдохнул запах трав луговых, печного дыма — домашний запах, сладкий, ласковый. Сами собой глаза закрываться стали, да что-то мешало будто, кололо под шеей. Сел царевич, запустил пальцы в сено — и вытащил перстень с черным камнем. Хотел было рассмотреть — да темно, не видать ничего. Антон надел кольцо на безымянный палец правой руки, укрылся вторым одеялом и заснул, как убитый. Проснулся Антон от того, что его качало и катало по всему чердаку. Сел он, головой помотал — ан еще хуже стало. Тогда лег царевич на спину и стал смотреть, как пробиваются в щели меж досок солнечные лучи и качаются над головой банные веники и пучки трав. Так опять почти заснул, но тут избу тряхнуло — и все остановилось. Вздохнул Антон, потянулся, зевнул от души, скарб свой прихватил под мышку и слез вниз. Яга Ирина у стола творила тесто. За окном был не лес — песчаный берег широкой реки. Солнечные искры плясали на воде. Антон, нахмурившись, посмотрел на Ягу. Она ответила ему широкой улыбкой и принялась опять наминать будущий каравай. С полатей спрыгнул рыжеватый кот, потянулся, отерся об антоновы ноги и, забравшись на сундук, принялся умываться лапой. Катя все еще спала, сладко посапывая. — Где это мы? — шепотом спросил Антон, чтоб не тревожить царевну. — У речки, — охотно ответила Яга. — Бани-то нет у меня, придется так обойтись. — В баню хорошо бы конечно, да время ли! — А ты что, к Кащею немытый-нечесаный собрался? — окинув его нарочито медленным взглядом, спросила Яга. — Думаешь, он грязное не ест? — Да он вроде как вообще никого не ест, — в сердцах сказал Антон, выйдя из терпения, — и я об том знаю. Серый-то где? — Где надобно. А ты бери вон мыло, простыню я тебе положила — вытереться, да частый гребешок не забудь, от сердца отрываю. Волшебная вещь, чистая кость! — Чья? — опасливо уточнил Антон. Поглядела на него Баба Яга ехидно, поправила на голове красный платок и опять принялась за тесто. Видит царевич — делать нечего. Нагнулся, друга за ушами почесал. — Пойдешь со мной? Тот муркнул согласно. Яга посмотрела себе под ноги. — Для тебя там рушник широкий приготовлен — ты все ж помельче будешь, чем этакая орясина. Ну, бегите скорее, некогда рассиживаться — к полудню надо опять на поляне быть. Взял Антон со скамьи все, что дали, вышел на крыльцо — а кругом благодать такая, что аж сердце поет. Стоят у берега сосны стройные, в песок корнями, будто лапами, зарываются. Дух смоляной голову кружит голову, птицы перекликаются в высоком небе — и течет река медленно, словно боярыня знатная идет по ярмарке, вся в солнечном свете, как в яхонтах. Подошел Антон к самой воде, улыбнулся, одежду всю с себя скинул и бегом в воду кинулся. Нырнул — ах, хороша вода: как парное молоко теплая, как стекло прозрачная. Вынырнул — а у берега Димка плещется. — Иди сюда! — замахал рукой Антон. — Не. Ты ж знаешь, я плавать не умею. Снесет еще течением, а я жениться собираюсь! Антон засмеялся, помотал кудрявой головой и нырнул опять. Выпрыгнул из воды к свету, потянулся от души, а потом посмотрел на руку и увидел на ней кольцо, находку вчерашнюю. А он и позабыл совсем! — Я тут нашел... на чердаке вчера, — сказал Антон, когда они с Димкой, обсушившись на солнышке, вернулись в дом. Кольцо легло на широкий стол рядом с выщербиной от стрелы, и щеки почему-то обожгло румянцем. Яга хмыкнула задумчиво. Взяла кольцо, повертела в пальцах — солнечные зайчики затанцевали по стенам от серебряного широкого ободка. Протянула обратно Антону. — Надень на руку, царевич, и не снимай, пока с Кощеем не увидишься. И запомни: не ври ему. Даже если покажется, что надо так, что так лучше будет — не ври! Он все равно поймет и веры тебе не будет, а без веры Кощея ты ничего не добьешься. Понял? — Понял, — сказал Антон и надел кольцо обратно на палец. — Вот и ладно. А теперь садитесь чай пить — мы с Катей-то уже поели. Сейчас она вымоется, и в обратный путь. Кстати — вон там на сундуке одёжа лежит чистая. И ты, богатырь, расчешись! Для чего я тебе гребень дала? Пришлось расчесаться и одежду новую на себя надеть. Оказалась она, как ни странно, впору — да еще и нарядная какая! Рубаха из тонкого льна васильками и маками вышита, пояс золотой нитью плетеный, штанов двое — полотняные и из синего сукна — и все такое справное, будто по меркам в Златограде шили. Задумался было Антон, не снято ли это все с какого-нибудь богатыря, а потом рукой махнул: ну какой, в самом деле, богатырь, этак разрядившись, воевать пойдет? — А свататься приходили, свататься, — сказала Баба Яга кротко, — а в суп ведь пояс не положишь, зачем он там. Да шучу я, господи! Димка укоризненно вздохнул, покосившись на будущую родственницу, но ничего не сказал. Хорошо ему, подумал Антон сердито, у него-то по лицу каждый встречный мысли не читает! Сели пить чай душистый — с малиной, с румяными блинами. Вскоре пришла Катя, села сушить и плести длинную косу. Тут Димка аппетит потерял, жевать забыл, все на царевну смотрел, а она на него то и дело из-под черных ресниц, да так, что Антону тоже кусок в горло не полез — завидно стало. Яга только фыркала смешливо то и дело — но что с нее взять, с лесной ведьмы. Потом согнала Димку с сундука, достала оттуда сарафан и рубаху новую и велела Кате за цветастую шторку у кровати идти — переодеваться. Тут Димка очнулся и полтарелки блинов смолотил. Изба меж тем в путь тронулась — закачался под ногами пол, задребезжала посуда, и Антон сперва испугался было, а потом расслабился и стал в окошко смотреть. Проплывали за ним цветущие луга, ощетинился молодыми сосенками лес, загустела чаща. Вот и беленые черепа на шестах, вот и поляна — зеленая, светлая. Остановилась изба. Распахнула Ирина Яга окно и молвила: — Доброго здоровьичка вам! Как варенье? — Не очень, — ответил красивый мужской голос. — Еще есть? Ирина засмеялась, послышался смех Серого — и еще одного человека. У Антона мурашки побежали по спине. Тут обернулась к нему Яга и говорит: — Ну, ступай, царевич. И помни, что я тебе говорила. Вышел Антон из избы — сердце в горле бьется. Видит, сидят на лавке на солнышке двое — Серый и сам Кощей Бессмертный. Лицо у Кощея бледное, глаза синие, как море, а улыбка такая светлая, что сердце замирает от ее красоты. Антона словно заворожило — сделал он шаг, другой, будто на аркане тянуло оказаться ближе: вглядеться, запомнить навсегда, поймать в ладони этот свет, как солнечного зайчика дети ловят. Но тут Кощей перевел на него взгляд — и исчезла улыбка, словно ее и не было. Стал Бессмертный строг и холоден, даже корона на голове будто тусклым инеем покрылась. — Значит, ты и есть Антон-царевич, богатырь златоградский, — сказал Кощей, оглядев его с ног до головы. От этого взгляда будто отрезвел Антон. Подошел твердо, поклонился в пояс. — Здоровья тебе, Кощей Бессмертный. Я Антон-царевич, важное у меня дело к тебе. Если не поможешь — быть большой беде. — А почему ты думаешь, что мне дело есть до твоей беды? Глянул Антон на Серого — не поможет ли чем, но тот щурился на деревья, будто все это вовсе его не касалось. «Правду говори, — пронеслось в голове, — не лги ему». — После того, что Серафим сделал — диво, что ты меня слушаешь. Но то он был, не я. И не мое царство. За то, что я тебя отпустил, Серафим нам войной грозит — а на что он способен, ты сам знаешь. Мы его, может, и побьем, да только до тех пор сколько народу поляжет — и людей, и перекидышей. Поправил Кощей отворот на черном рукаве кафтана, посмотрел скучно. — Что ж ты хочешь — чтобы я тебе воевать помог? — Нет. И драться с тобой мне тоже не надо. Отдай мне Золотую кобылицу и Жар-птицу. Я их Серафиму доставлю — тогда кончится моя ему служба. Поднялся Кощей — ровно черный вихрь взвился, встал почти вровень с царевичем. Заглянул синими своими ледяными глазами в самую душу и всю ее заморозил. — А ты знаешь, для кого просишь, богатырь? Кому служить вызвался — знаешь ли? Не отвел взгляда Антон. — Знаю. Разбойник он, ирод последний. Племянницу родную — и ту примучил ему служить, ребенком обманул, чтобы Катерина тебя к себе заманила, а после терзал за то, что она тебе воды принесла. Моей матери, всем людям моим грозить огнем и мечом. Не было у меня выбора, Кощей. Дал я слово — и назад его не взять. Помоги, если можешь. А не можешь если... — То что? Антон помолчал и ответил нехотя: — Тогда Серафим велел тебе такие слова передать: «На море на океане, на острове Буяне дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — игла. Той иглой Серафим кафтан сошьет и тебе, Кощей, в подарок пришлет». Побелел Кощей, как смерть — ни кровинки в лице не осталось, черные круги под глазами легли. Серый вскочил с лавки. — Ах ты волчья сыть, с костями мешок! — Тихо, — велел Кощей и оперся на его плечо. Повернулся к царевичу: — Ты знаешь, что эти слова значат? — Нет, — ответил Антон. — Я спрашивал, только он не сказал ничего. Сказал только, что выбора у тебя после этих слов не будет. Кощей помолчал. Синие глаза стали как два сапфира — мертвые, неподвижные. У Антона заныло сердце. — Что ж, — сказал он, — приходи ко мне во дворец, Антон-богатырь. Там и потолкуем подробно. — Ладно, — ответил Антон растерянно. — Только я не один, с друзьями. Кощей поднял соболиные брови и словно ожил на мгновение. — Кто ж это? — Мы, — раздалось за спиной. Антон обернулся и увидел Катю с Димкой. Рука в руке подошли они, стали рядом, поклонились. Кощей, чуть склонив голову, наблюдал за ними — а потом вдруг улыбнулся слегка. — В кота обращаешься, — сказал он Димке. — Рыжий такой, а хвост полосатый. — Правда твоя, государь, — ответил Димка степенно. — Хорошо, что ты освободился — без тебя в иных землях совсем тошно жить было. — Не то, что в Златограде? — спросил Кощей прежним холодным тоном. — Не то, — согласился Димка. Кощей перевел взгляд на Катерину. Антон заметил, как дрогнули ее плечи, но больше ничем она себя не выдала. Сказала просто: — Я Катерина, царя Серафима племянница. Это я тебя заманила, из-за меня ты десять лет в цепях провисел. Прости меня, государь. Не знала я, что делаю — не было рядом других перекидышей, некому было научить. — Откуда ж ты слова узнала заветные? — спросил Кощей, помолчав. — От Серафима и узнала. Мол, если их сказать, за мной тетушка придет, мамина сестра, у нее будет мне жить привольно. Семь лет мне было... — Перестань, — Кощей потер лоб рукой, и Антон с изумлением заметил, что лицо, вот буквально минуту назад каменное, стало совсем человеческим — усталым, измученным. — Как сироту судить, да еще такую малышку? Не за что мне тебя прощать, царевна — в одной тюрьме столько лет просидели. Ступай с миром. Царевна кивнула было — а потом вдруг обвила Кощея руками, погладила по спине. Димка, Серый и Антон, остолбенев, посмотрели друг на друга. И тут Кощей обнял девушку в ответ, вздохнул и закрыл глаза. Встали вокруг Антона снова сырые стены темницы. Стянуло горло от зловония и чужих слез. Кощей открыл глаза и посмотрел на него — странно так, будто понять что-то пытался или трудную загадку решить. Потом отстранил от себя царевну, погладил по щеке и сказал: — Спасибо тебе, красна девица. И тебе спасибо, богатырь. Если б не вы, сидеть бы мне в цепях вечно. Я, в общем, на то и надеялся — что Серафим всяко раньше умрет, чем я. А теперь пора мне. Приходи во дворец, Антон-царевич. Дам я тебе три службы. Выполнишь их — получишь, что просишь. Взвился вихрь над землей — и исчез Кощей. — А где хоть дворец-то? — спросил Антон Серого. — Куда идти? Тот обвел взглядом всю честную компанию, вздохнул. — К закату придем. Котяра, Катюша, вы тут остаетесь, Ирка вам найдет занятие. — Какое это... — начала было Катя. — А много всего, — перебила ее из окошка подкравшейся избы Яга. — Грибы собирать, ягодки, тесто творить, колдовством заниматься. Ты ж Василисина дочь, а силы своей не знаешь. Ну а ты, зятек дорогой, тоже мне пригодишься: крышу бы надо починить, да деревянную армию от короеда обработать... — Армию? — опешил Димка. — Не перебивай старших! Еще научу тебя фонари без огня зажигать — поди справишься, летописные книги покажу… — Но как же Антон-то без нас? — спросила Катя. — Вдруг ему помощь понадобится? Он же человек, здешних порядков не знает. Засмеялась Ирина-Яга. — Да ведь и вы не больно-то много знаете! — С Антоном я пойду,— сказал Серый. — Я Кощею друг, но и перед ним в долгу. Отплачу чем смогу. С этими словами ударился он оземь и обернулся волком. Сел, вывалив красный язык, посмотрел на царевича с насмешкой. — Ну, чего стоишь-то? Ступай в избу, там тебе уж котомочка дорожная приготовлена. Да меч с кольчугой тут оставь — не для чего они тебе. — А раздеться и голышом бегать не надо? — сердито прищурился Антон. — Смотря перед кем. Ежели передо мной — так я не оценю. Иди, говорю — пешком путь неблизкий, если поторопимся, на закате у дворцовых ворот будем. Что ж делать — пошел царевич в избу, а там и вправду котомка собрана, Яга еще и узелок с печевом протянула. Взял он все, посмотрел на кольчугу и меч, подумал, тряхнул буйной головушкой и только нож с собой прихватил. Вышел на поляну, друзей обнял на прощание и отправился в густой лес за новым товарищем. Путь и правда оказался неблизкий: пока шли, Серый все пирожки с капустой умял. Антону же от волнения кусок в горло не лез. Пробовал было расспросить Серого, что за милость неведомую ему оказал — да тот сделал вид, что оглох и человечьего языка не понимает. Так и шли в молчании. Солнце в листве утонуло, комары зазвенели вдвое громче прежнего, когда расступился лес и открылось Антону подножие высокой горы. Уходила ее вершина под облака, горели на пиках звезды небесные. А в горе широкие ворота вырублены, створки железом окованы. Подошел Антон, ладонью стукнул легонько — и распахнулись ворота, зажглись на стенах сами собою огромные факелы. Ступил Антон в широкий коридор, оглянулся — а двери уж затворились бесшумно. Царевич посмотрел на Серого. Тот зевнул от души и потрусил вперед. Пришли они в огромную залу: пол черный каменный, стены золотом и серебром выложены. Стоит в зале той высокий трон, сидит на троне Кощей Бессмертный — ровно такой, каким Антон видел его сегодня: острозубая корона на голове, черный кафтан, серебром расшитый, лицо бледное, холодное — а все ж таки не живой скелет, что в темнице сидел. И как оно случилось только — ведь всего-то две седьмицы прошло! Тут вспомнил Антон про шанежки и пирожки Яги — и улыбнулся невольно. — Чему улыбаешься, царевич? — спросил Кощей, и голос его эхом раскатился по залу. «Не ври». — Да вот поглядел на тебя и вспомнил, как Яга меня потчевала — чуть не лопнул, а остановиться не мог. Хорошо, что и тебе ее стряпня на пользу пошла. Кощей плотно сжал губы — а потом расхохотался, и Антон улыбнулся еще шире: как-то легко стало вдруг, и смех кощеев показался красивым, теплым. — Это точно, что пошла, — сказал Кощей. — Правда, стрела один раз невесть откуда прилетела. В чашку мою попала и в мелкие черепки разбила, но это ничего. Что с тобой, царевич? — Ничего, — сказал Антон, кое-как взяв себя в руки. Кощей, все еще улыбаясь, посмотрел на него пристально, но, слава богу, ничего больше не спросил. Откинулся на спинку трона, потер пальцами висок. Антон тоже молчал, стараясь не глядеть по сторонам. Что там было разглядывать-то, в пустой зале? Золота с серебром он не видал, что ли? — О чем думаешь, богатырь? — О том, как ты тут живешь, — честно ответил Антон. — Холодно, пусто, зимой поди ноги к полу примерзают. И ни души живой! — Души живые мне тут без надобности, — поморщился Кощей, и Антону показалось, что волк, сидевший неподалеку, закатил глаза. — А насчет «пусто»... Тут он прищелкнул пальцами — и встало позади Антона резное мягкое кресло иноземной работы. Не успел Антон сесть — щелкнул Кощей пальцами еще раз, и из воздуха соткался стол с дивными яствами. Покосился Антон на Серого — не подскажет ли чего. — Окорок попробуй, — сказал Серый и облизнулся. — Олений, сам на можжевеловых ветках коптил. — А ты что сидишь-то, особое приглашение нужно? — спросил его Кощей. — Новолуние сегодня. — Ах ты! — Кощей сморщился досадливо. — Ну, тогда так. Третий раз прищелкнул он пальцами. Окорок сам собою распался на ломти, половина их поплыла по воздуху к волку. Тот сверкнул глазами хищно и принялся за трапезу. Антон смотрел-смотрел на это во все глаза, потом перевел взгляд на Кощея. Тот улыбался, глядя на Серого — весело, как мальчишка, и лицо стало от этой улыбки совсем молодым и таким красивым, что царевича аж жаром обдало. Уткнулся он глазами в тарелку, положил себе кусок окорока, хлеба ломоть. Кощей кашлянул — и Антон, вскинувшись, увидел перед собою бокал из хрусталя горного, полный до краев алого вина. Пригубил царевич, окороком закусил — и правда вкусно показалось, будто никогда в жизни такого не едал. Кощей тоже ел да поглядывал на Антона исподтишка. То и дело чувствовал царевич на себе его цепкий взгляд, такой же, как на поляне тогда. Будто пытался Бессмертный загадку какую-то разгадать, да только не то что ответа — загадки толком понять не мог. Не выдержал Антон — посмотрел в упор на хозяина и спросил: — Что ты глядишь так на меня? — Да вот вижу кольцо у тебя на правой руке. Как оно к тебе попало? — На сеновале у Серого и Яги нашел. — Антон отпил вино. — Хотел хозяйке вернуть, да она не взяла, велела снова на палец надеть. А что? — А то, что мое это кольцо. Потерял днями, расстроился. Вернешь? Снял Антон кольцо, в ладонь Кощею положил. Тот не надел — покрутил задумчиво в тонких пальцах, глаза прикрыл, а царевича опять будто огнем обожгло, так красив был бессмертный колдун. «Ворожба это все, сон наведенный» — подумал Антон, пытаясь вырваться из сладкого морока, да не смог глаз оторвать от бледного лица, от кольца, что искрами вспыхивало и гасло. — Что ж, — сказал Кощей медленно, — пусть будет так. Вот тебе первая задача, царевич: завтра к вечеру верни мне мое кольцо. Синее пламя вспыхнуло меж его ладоней — и пропало колечко, будто и не было. Хотел Антон возмутиться — мол, где ж искать-то его теперь — да гордость не позволила. Кивнул коротко, поднялся из-за стола. — Спасибо за угощение, хозяин добрый, пора и честь знать. Завтра с утра дел много. — Правда твоя, — встал следом Кощей. — Только куда ж ты собрался-то? Здесь переночуешь, покои твои готовы уже. Не отказывайся! Ты сейчас мне служишь — а я своих людей на улицу ночью не выгоняю. — Даже армию от жуков охраняешь, — не сдержался Антон и тут же проклял свой болтливый язык. Но Кощей не рассердился — только вздохнул тяжело. И сказал: — А как ты думаешь, богатырь, куда я твоих сородичей, что меня убивать приходят, девать должен? Головы им рубить дурные — можно, а толку-то! Вот и приходится в статуи обращать, чтоб охолонули, а потом с каждым задушевные беседы вести — хорошо ли это в чужой дом, не разобравшись, с мечом соваться. — И что, действует? — На кого как. Кто здесь остается, как Еруслан Лазаревич с дружиной — в горы они ушли, там огненных великанов гоняют. Те не переводятся никогда: пламя, оно пламя и есть, в одном месте засыплешь, в другом вспыхнет, да и нельзя их всех перебить, тепла в наших землях не станет. А волю огневикам дать — они все тут на корню пожгут. Так что от Еруслана нам большая польза, да и ему с товарищами не скучно. Некоторые домой возвращаются... — Что-то я не слышал о таких. — Ну еще бы — в человечьих-то сказках, — усмехнулся Кощей. — Там конец один: снес злодей герою буйну голову. Ты, до того как друзья тебя просветили, много ли обо мне знал? — Много, да все не то, — кивнул Антон со вздохом. — А тех, кого вразумить не выходит, ты так в деревяшках и держишь? — А ты бы что сделал? Подумал Антон, пожал плечами. И правда: являйся в Златогорье каждый день по Соловью Одихмантьевичу, который из всех окрестных земель вольную степь сделать хотел… куда их всех девать-то? Это терпения надо иметь больше, чем места! Кивнул Кощей, ответа не дождавшись, сделал знак рукой — пошли мол, и повел богатыря в горницу сквозь каменные стены и факелы. Отворил дверь — и исчез, словно не было. Видит Антон — на дубовом столе свечи горят, в узком стрельчатом окне тонехонький серп луны видится. На широкой кровати одеяло откинуто; сел Антон и усмехнулся — знал хозяин, как угодить. С начала службы не умел богатырь спать на взбитой перине, жаловал только тюфяки соломенные. А этот не соломой — луговыми травами был полон, пах душистым летом. Разделся царевич, во весь рост вытянулся — и заснул, будто младенец. Утром рано пришел к нему Серый — все еще в волчьем обличии. Зубами одеяло стащил, над ухом зарычал — тут поневоле проснешься. Поднялся Антон, умылся в серебряном тазу у окна, оделся, нож за голенище сунул — и пошел через тихий дворец в тронную залу. Посмотрел на накрытый стол, покрутил головой. — А где Кощей-то? — Да бог его знает, он нам сейчас без надобности, — нетерпеливо ответил Серый. — Ешь скорее, хлеба с собой возьми или еще чего, и пойдем. Время-то до вечера быстро пройдет. — Еще б знать, куда идти, — вздохнул Антон, наливая себе молока и дивясь тому, откуда оно тут — что-то не видать было в лесу коров. — А это уж ты мне предоставь. На кольце запах твой остался — по нему и сыщем. — Ого! Вот это нюх у тебя. — Не жалуюсь. Ешь скорее, кому сказано! Раньше начнем, раньше закончим. Вышли из дворца — еще роса на траве лежала. Встряхнулся Серый с недовольным рыком, носом в ладонь Антону ткнулся, потом по воздуху потянул — и потрусил в небольшой ельник. Царевич за ним. Миновали лесок, вышли на широкий луг — маки цветут алые, ровно красное море под теплым ветерком колышется. Поневоле вздохнул Антон — так красиво было, так привольно и радостно... а небо что глаза кощеевы. Ухватил его Серый зубами за штанину и за собой потянул. Прошли через луг, потянуло запахом тины, обступили со всех сторон черная ольха и кривой березняк. Завертелся Серый на одном месте, сел, задумался. — Что, потерял след? — спросил Антон. — Да не потерял, — ответил Серый с досадой. — Место мне не нравится, куда он ведет. — Ну, так и не стал бы Кощей мне простое задание давать. Серый оскалился сердито, потянул опять воздух и махнул лапой вправо. — В той стороне логово Великого Полоза. Самого-то его уж год как нет — заполз в горное ущелье, там его огневики-то заживо и поджарили. Осталась Вдова-Королевна, а с ней змеята малые, несколько дней как вылупились. Придем — держись почтительно, руками не махай, движений резких не делай. Если повезет — она в добром настроении и кольцо тебе отдаст. — А если нет? Серый покачал лобастой головой. — А если нет, ножа тебе с твоей силушкой хватит. Только быстро все сделай — иначе Королевна тебе горло перегрызет и в болоте утопит. Хотя ты к тому моменту все равно мертвый будешь. От яда полоза нет спасения. — Вот обрадовал-то! — сказал Антон мрачно и подумал опять о Кощее и прекрасном луге: хоть бы полюбоваться напоследок дал толком, ирод! — Веди уж. Звенели комары, чавкала под ногами голодная болотина. Антон выломил ветку, отмахивался ею от мошкары, шел терпеливо следом за Серым. Хотел было подумать о том, что делать станет, как доберутся — да толку не вышло: какое решение примешь, если в глаза не видел ни врага, ни гнезда его. Да и враг-то... Полозом, конечно, и его в детстве пугали, так и Кощей вроде как первым злодеем слыл. Тут остановился Серый, и увидел Антон огромную корягу — черную, растопыренную, ровно морской зверь восьминог, а под корнями огромную зеленую змею. Бьется змея, шипит, только что не воет по-человечьи. Пригляделся царевич — два малых змеенышка в клубочек свернулись, в мох забились. А рядом еще один, всех покрупнее — лежит с закрытыми глазенками, вытянулся, ровно покойник. На голове — корона крохотная. На середине туловища — серебряное кольцо. Серый клацнул зубами и выругался. Затихла вдова Полоза, подняла голову в царском венце и сжалась вся — вот-вот прыгнет прямо волку на морду. — Стой, государыня змея! — сказал Антон и протянул вперед пустые руки. — Не со злом мы пришли, помочь хотим. А ты взамен нам это кольцо отдай. — Чшшшшем же ты, чшшшеловек, поможешшшшь? — спросила Вдова-Королевна, поднявшись и покачиваясь у самого его лица. — Только бить, жшшшшечь да топтать горазсссды! — Ну, так ведь и змеи не шибко нас жалуют, — ответил Антон миролюбиво. — Вижу, беда у тебя. Как такое горе приключилось? — Да ессссли бы я знала! Ссссреди ночи ни сссс того, ни сссс сссего оказалосссс тут это кольцо, детки играть сссстали. Ссссперва-то всссе проползали, а ссстаршенький-то мой рассстет не по дням, а по чассссам. Говорила — бросссь баловсссство, а он — поссследний раз пролезу, матушшшка. — И застрял? — А то ты не видишшшшь! И рассстет в кольцссе этом проклятом, уж и дышшшшать почти не можшшет... Поглядел Антон на вдовьи слезы, на несмышленого детеныша. Вздохнул тяжело. — Давай-ка я попробую кольцо снять. Только чур, не мешайся, государыня. — Ишшшь каков — «не мешшшайссся»! А есссли ты сссыночка моего пополам разорвешшшь? Тебе ведь только кольцссо надобно. — Толку-то мне — с кольцом, да неживому, — усмехнулся царевич. — Ты ж меня в тот же миг прикончишь. Не сделаю я худа твоему маленькому. Коли ничего не получится — Кощею унесем, он уж точно поможет. Ну, согласна? Свернулась в кольца Вдова-Королевна, на сына поглядела, на Антона. — Ссссоглассссна. Я уж и ссссама про Бесссмертного думала, да не усссспеть нам было. Встал Антон на колени, взял змееныша в руки, попробовал слегка кольцо потянуть. Не вышло ничего. Набрал скользкой тины с грязью, обмазал длинное тельце как следует и опять потянул. Зашипел крошка-полоз, задергался. Антон его пальцем по треугольной головушке погладил, еще тины добавил, стал качать колечко да крутить осторожно — оно и соскользнуло. А змееныш на радостях извернулся и едва из рук у Антона не вывалился, да зацепился зубами за запястье. Померк свет в глазах царевича. Последнее, что услышал — как Серый чего-то кричит. Очнулся Антон на мягком мху, головой на березовом пне. Кое-как глаза открыл, увидел над собой Серого и Вдову-Королевну, а над ними вечернее небо в розовых облаках. Застонал царевич, попробовал приподняться — да сил нет. — Еще давай! — скомандовал Серый. Исчезла змея, а потом опять появилась — с лилейным цветком во рту. Поднесла тот цветок Антону к губам, наклонила — полилась из цветка вода, да такая свежая и чистая, что царевич от удовольствия аж зажмурился. Чует — сил прибавилось, туман в голове рассеялся. Сел Антон, тряхнул головой. — Что случилось? — спрашивает. — И что за вода такая вкусная? — Живая это вода, — ответил Серый мрачно. — Которой покойников поднимают. Я ж говорил, что от яда Полоза спасения нет, только с того света потом и возвращать. Антон заморгал, посмотрел на Вдову-Королевну. Та только глаза прикрыла стыдливо. — Ты ужшшшш не ссссерчай, добрый молодецссс. Мал еще ссссыночек мой, испугалсссся. Антон покосился на корягу — но там не было никого, видно, попрятала мать ребятишек от греха. Вздохнул богатырь, на ноги поднялся. — Что уж теперь... а кольцо-то где? Серый мотнул головой на пень. Взял с него Антон кольцо, на палец надел, посмотрел опять на небо — ой худо, не успеть ему в замок Кощеев! Поклонился змеиной царице и припустил в обратный путь едва не бегом. — Ты как? — спросил его Серый, когда осталось позади и болото, и цветущий луг, в котором медленно тонуло солнце. — Не болит ничего, голова не кружится? — Некогда ей кружиться, — отмахнулся Антон. — Да сбавь ты шаг, бешеный! Успеем мы — тут всего ничего осталось. А помереть — это тебе не шутки. Если б не было у Королевны живой воды, не знаю, что бы я делал! Поглядел царевич на волка, пошел медленнее. — А все-таки: почему ты мне помогаешь? — спрашивает. — Я уж понял, что Кощею ты не хороший слуга, а верный друг. Но я-то чем тебе глянулся? Замолчал Серый. Только когда к воротам дворца кощеева подошли, посмотрел на все еще не севшее солнце, прищурившись. — Сядь на камушек, а то я на тебя все время смотрю, башку задравши, как на полную луну. — Антон уселся на огромный черный валун. Волк вздохнул, почесал лапой за ухом. — Помнишь, ты еще отроком с дружиной против шамахан ходил? — Помню. Они тогда за три реки прошли, все на своем пути пожгли да разорили. Это мой первый бой был, я и в дружине провел почти ничего, хорошо хоть, меч держать научился. — А как обратно домой возвращался, помнишь? — Помню. Мы с Димкой ехали, его матушка к нам прислала лекарем. Он все раны мои травками пользовал да заговаривал, я только потому в седле и держался. — А помнишь, как мертвого человека нашел? — Помню. Воин шамаханский, давно лежал... жара тогда стояла. — Антон поморщился. — Я его похоронил. — Похоронил, — повторил Серый. — Не побрезговал. Кое-как могилу вырыл, друг тебе помогал. И потом кровь останавливал. — Так ведь нельзя мертвых бросать непогребенными — душа покоя не найдет, так и будет скитаться. А откуда ты знаешь-то это все? — Я тот мертвец, Антон. Моя душа рядом бродила, далеко уйти не могла. А ты меня освободил. Царевич от изумления даже рот раскрыл. — А как... как же... — Как на небо не ушел? Не знаю — может, рано было, может, не ждал меня там никто. Волчьим призраком невидимым по земле скитался, скот пугал. Потом сюда пришел. Одичал уж почти — да Ирину встретил. Ведьма она, потому и увидела. А я полюбил ее без памяти. Веришь-нет — пока живой был, никого так не любил. Отвела она меня к Кощею, тот волка своей кровью напоил и в мир вернул — а после, в полнолуние, научил в человека перекидываться, как при жизни было. Только тогда был я человек, а внутри волк. Теперь наоборот: до полной луны облик зверя, после — человеческий. Если б не Кощей, не было бы у меня ни дома, ни жены. Но если б не ты, Антон-царевич, то кружить бы вечно мне вокруг собственных костей, пока разум не покинет. Покачал головой Антон-царевич, удивляясь такой повести. А Серый вскочил на ноги и к самым воротам подошел, оглянулся. Хвостом махнул — что, мол, стоишь-то? Пришли они в тронный зал. Кощей как Антона увидел — кивнул сперва приветливо, а потом нахмурился, встал и навстречу пошел. Вгляделся, кончиками пальцев по лбу провел — у Антона аж мурашки по телу побежали — и спросил: — Когда это ты, царевич, умереть успел? — А ты б кольцо еще к огневикам зашвырнул и вольный ветер потом спрашивал, откуда пепел принесло, — проворчал Серый ровно бы в пустую стену. Зыркнул Бессмертный нехорошо на волка, да тот сделал вид, будто не видит ничего. Протянул Антон кольцо Кощею и рассказал коротко, как все было. Тот выслушал внимательно, потом спросил: — Устал? Холодно тебе, жарко? Тоска берет, веселье неуемное? — Нет вроде, — ответил Антон неуверенно. — Только и правда — словно устал немного. Ноги дрожат. — Тогда ступай сейчас в купальню — рядом с твоими покоями дверь светится. Вымойся и спать ложись. Еды не дам — нельзя тебе до рассвета даже маковой росинки. — Потерплю уж, — улыбнулся Антон. — Потерпи. И вот еще. — Взял Кощей его за руку, надел кольцо на безымянный палец правой руки. — Носи, не снимая. Оно от тебя дурные сны прогонит, никого с той стороны к тебе не пустит. — Спасибо, — сказал Антон и понял, что осип даже, и колени еще сильнее дрожат от того, какая горячая рука у Кощея, какие ласковые пальцы, как с заботой и тревогой смотрят глаза синие. Тут и Кощей понял, что долго чужую руку в своей держит. Зарделся, как заря утренняя, глаза отвел. Поклонился Антон и в большом смятении из залы вышел. Прошел несколько шагов, к холодной стене лбом прислонился — да что ж это такое, что творится-то с ним? Все тело как струна дрожит, вся душа истончилась, как стрекозиное крыло — дунь, и улетит. Закрыл царевич глаза и увидел себя рядом с Кощеем, приоткрытые губы его, и чуть не застонал от таких мыслей. Вдохнул глубоко, выдохнул. Хотел было и вправду к себе в покои — да зудело в сердце: вернись, хоть голос услышь — вдруг рассеется наваждение. Развернулся Антон и тихо вдоль стены обратно вернулся, не доходя до порога — застыл. И слышит, как спрашивает Кощей верного друга: — Ты зачем при чужих мне перечишь? — Я не перечил, а на вопросы твои дурацкие отвечал. Это ж надо — к полозам заслать и удивиться, что помер! — Да кто ж знал, что Вдова-Королевна детям с неведомой вещью играть позволит! — Вот уж неведомая-то — серебряное колечко! — прорычал Серый. — Да и гневлива змеиная царица стала, как овдовела. Если б не змееныши, вслед за мужем бы в горы поползла, а там давай уж бог спасения и огневикам, и дружине, и всем, кто попадется. — Я ее совсем другой помню, — сказал Кощей, помолчав. — Горе всех меняет. И тебя изменило, да ты все признать это не хочешь. Закрылся тут один, сидишь, будто сыч, только зря мучаешься. Звали же тебя к себе жить! Не хоромы твои — да и слава богу: что, плохо тебе на сеновале спалось? — Перестань, Серый. У меня свой дом есть, и долг есть... — Вот от нас бы свой долг и исполнял! — У вас и без меня тесно. — А вот это обидно было. Вишенке не скажу — а то обратит тебя во что-нибудь тихое и незаметное, чтобы выспался. Хотя, может, и стоило бы! Тогда б ты царевича на верную смерть не послал. Ладно, что все добром кончилось. — Ладно, что молодец и вправду добрый. Мог ведь змееныша надвое разорвать. — Не мог, — отрезал Серый.— Я же тебе рассказал, каков он. — Пятнадцать-то лет назад? Антон твой мальчишкой был. — Ну чего же мой-то? Он ведь и тебя спас. Царевич, у которого уж и уши, и щеки от стыда горели, дальше слушать не стал — повернулся и пошел в купальню, как и следовало. Зашел в натопленную жарко залу, сосной обшитую, дров еще подкинул, настоя мятного на печку-каменку плеснул. Потом подумал и сунулся в огромную купель, что посредине стояла. Думал — холодная, но вода оказалась почти горячей и никак дела не облегчила. Наоборот, сразу шевелиться расхотелось. Откинулся Антон головой на камень, закрыл глаза и давай себя на все корки честить, что чужой разговор подслушал. Вот какая с того польза? Понял разве, что худо Кощею и царства своего он, как в прежние времена, не знает — так это неудивительно, посиди-ка в подземной тюрьме десять лет. И ничего тут нет необыкновенного... вот разве что сердце дрожит от жалости, так хочется обнять, ношу разделить... и придумал же ты, царевич, себе мороку! Кого жалеть удумал — Кощея Бессмертного, колдуна всемогущего, от которого тебе только и надо, чтоб войны помог избежать! Вздохнул тяжко Антон, дотянулся до мочала и принялся тереться так, словно всю кожу хотел с себя содрать. Завернулся потом в простыню, до кровати прошлепал и, свернувшись калачиком, заснул, как убитый. Сон богатырский в этот раз особенно крепок оказался — проснулся царевич к вечеру. Долго лежал с закрытыми глазами, будто пузогрей какой, потом сел на постели — и аж подскочил: лежали на полу глубокие тени, струился в окно золотой закатный свет. Антон отбросил в сторону одеяло — и тут же накинул его обратно, потому что скрипнула дверь, и вошел к нему сам Кощей Бессмертный. — Что, царевич, выспался? — Этак всю жизнь проспишь, — сипло ответил Антон и потер горло — пить сильно хотелось. Кощей налил ему воды из серебряного кувшина в хрустальный кубок, подал. Антон так торопливо выпил, что закашлялся. — Спасибо. Серый-то здесь? — Да куда он денется. — Что ж не разбудил меня... — Я тебе сказал уже — помереть не шутки. Снилось что? — Нет. Только и помню, как лег. — Вот и хорошо. Одевайся и вечерять ступай, там на твой богатырский аппетит всего наготовлено. — Ладно, — ответил Антон растерянно. — А как же служба-то? — Поешь сперва, потом разговаривать будем. Ушел Кощей. Видит царевич — одежда, Бабой Ягой даденная, исчезла, вместо нее лежит чистая, новая. Надел — все в пору, только рубаха синяя широка оказалась, ну да господь с ней. Явился Антон в залу, а Кощей там уж ждет его за накрытым столом, и стол тот от яств ломится. Накинулся Антон на еду, ровно волк на овечек. Наелся, напился — и неловко стало: в гостях-то надо бы вежливую беседу вести. Вот и Кощей поверх кубка смотрит будто насмешливо... — Спасибо тебе, — сказал Антон, смутившись совсем. — За заботу. — Было б за что. Как себя чувствуешь? — Хорошо. Я ведь у тебя тут как сыр в масле катаюсь. — Да уж конечно, — проворчал Кощей и перевел взгляд на блюдо с перепелками. — А ты будто спросить что-то хочешь? Говори, не бойся. Антон прикусил губу, раздумывая — но решился. — Откуда ты знаешь про смерть, про ту сторону — коли бессмертный? Усмехнулся Кощей невесело. — Так ведь бессмертие — это не жить вечно. Это каждый раз возвращаться. И опять будто сомкнулись вокруг Антона стены темницы, повеяло могильным холодом. Снова услышал он шелест почти бестелесный: «Отпусти меня, добрый человек…» Треснуло что-то громко, встрепенулся Антон — а это кубок серебряный в руке его переломился. Бросил он взгляд на Кощея — тот в сторону задумчиво смотрит, будто не замечает ничего. А потом и говорит: — Ты просил Золотую кобылицу. Пока меня не было, убежала она из конюшен. Серый всю округу избегал — нигде нет, а ей жеребиться вот-вот. Найди ее и сюда приведи. Теперь пришла очередь царевичу призадуматься. — А где чаще всего пасется этакое чудо? — У дерева, что на распутье трех дорог растет. Очень уж любит кобылица яблоки с него объедать — только яблоня, говорят, уж давно не родит, так что вряд ли ты ее там сыщешь. — Ну, попытка не пытка, — ответил Антон и, встав из-за стола, поклонился. — Пойду я тогда. Помедлил Кощей, словно что-то сказать хотел, но потом только рукой махнул — иди, мол. Вышел Антон из дворца, огляделся по сторонам. — Серый? — Да тут я, тут, — проворчал волк, высовываясь из кустов. — Ну и горазд же ты спать, богатырь! Хотя я первое время, как меня Кощей-то вернул, только и делал, что дрых. — Я уж думал, ты домой ушел, как во дворце тебя не увидел. — Чего мне делать-то во дворце? Камень один да холодрыга, аж лапы ломит! И как он там живет, не понимаю... ну что, откуда искать будем? — От дерева, что у камня придорожного стоит. Я и не подумал, что это яблоня! — Она, родимая. Хотя и не похожа совсем. И пошли Антон с Серым к самой границе царства кощеева. Долго ли, коротко ли — добрались до места. Ночь опустилась на землю, накрыла синим шатром в частых звездочках. Месяц в небе, что колыбель, качается, будущий день баюкает. Посмотрел Антон по сторонам, потом лег на землю, ухо к земле прислонил. И слышит — скребется кто-то под корнями да похрустывает. Стукнул Антон кулаком по земле — а она и провались, и как полезли оттуда черви-короеды несметными полчищами! — Вот почему яблоня не плодоносит, — сказал Серый, отпрыгнув в сторону. — Экая пакость! Недоглядели мы с Ягой — да когда тут за всем усмотришь, когда Кощея нет. — А что, вы вместо него были? — удивился Антон. — В лесах мы, в горах Еруслан Лазаревич, на болотах Полоз, земля ему пухом, полез же, куда не надо было! Водяной еще помогал. Кое-как справлялись. Это ж и перекидышей выручать надо, и беглым дорогу указывать да привечать, и суд судить, и от богатырей этих отбиваться, чтоб их всех приподняло да шлепнуло! — А разве приходили? — А как же! Первых два года почитай каждый месяц хоть один, да явится. Потом уж попустились. Ладно, царевич, что делать-то будем, куда дальше пойдем? — Никуда. Яблоню лечить станем. — Тогда тут сиди, я до Ирины сбе... — Не надо,— перебил его Антон. — Сами справимся. — Да ты разве умеешь? — Сумею. Только огня добуду. Вынул он огниво, развел костер неподалеку, сунул в него ветку и побрел с ней, горящей, по той дороге, что направо шла. — Чего ты ищешь-то? — спросил Серый. — Вороний глаз, да батин корень, да плакун-траву. Ежели все это мелко изорвать да под корнями закопать, все черви выйдут и раны древесные затянутся. — Это откуда ж такие знания? — удивился волк. Антон засмеялся. — Так ведь я по малолетству лешим хотел стать. Матушка со мной с греха пропала: только вернут меня из лесу, как я опять туда. Все надеялся, что примет меня чаща как своего — мне ведь никогда и нигде так хорошо не было. Однажды с Димкой... вот она, плакун-трава, и вороний глаз рядышком, повезло! — Он скрутил травы в пучок и сунул себе за пояс. — Так вот, как-то раз зимой убежал, а тут метель. Хорошо, что Димка за мной шел. В снег-то зарыться я сам догадался, а он, котом обернувшись, меня грел. Матушка такого страху натерпелась, что меня по возвращении даже выпороть забыла. — Ну, ты даешь! — покрутил головой Серый. — А настоящего лешего не встретил? — Не случилось. Зато читать научился быстро — а то Димка уж замучился мне книжки про лес пересказывать. С тех пор все и помню. Вот ты где! С этими словами вынул Антон нож, выкопал из земли толстый кривой корешок, поверх которого росли пышные резные листья, и вернулся назад к яблоне. Порубил все на камне мелко и стал у корней прикапывать да червей топтать. Часа не прошло, как задрожала земля, зазвенели листочки, как колокольчики, и раздался густой голос: — Спасибо тебе, добрый человек, что от мучений избавил. Думала, так и засохну вскорости. Проси, что хочешь, — все для тебя сделаю. — Есть у меня просьба, да не можешь ты ее выполнить, — ответил Антон. — Ничего мне не надобно, живи с миром. — Какая ж это просьба? — спросила яблоня. — Дал мне Кощей Бессмертный задание — найти Золотую кобылицу. Приходила она раньше к тебе, яблоками лакомиться. Кабы были у тебя сейчас те яблоки... Вспыхнули на ветвях листья, ровно заревые огни, задрожали сильно. — Ан могу я помочь тебе, добрый молодец. Только одна я не справлюсь — забрали черви всю силу мою волшебную. Чтоб вернуть ее, напои меня своей кровью. — Не вздумай! — зарычал Серый, только Антон на него даже не посмотрел. — Сколько надо-то тебе? — Разрежь ладони да к корням моим приложи. Я возьму, сколько требуется. — Антон, я тебя сейчас сам убью! Опустился царевич на колени, посмотрел на волка. — Ну, ты ж видишь, что нет другого пути. Мы кобылицу до морковкиного заговенья искать будем, а тем временем Серафим обнаружит, что Катя с нами сбежала, и на Златогорье войной пойдет. Не успел Серый ответить — рассек Антон ладони накрест и к корням приложил. Задрожала опять земля, затряслось дерево, будто в падучей, загорелось небесной бирюзой, алым пламенем, болотным огнем. У Антона в глазах помутилось, болью до самого сердца прострелило — но не отнял он руки, только крепче пальцами в землю зарылся. Тут окутал его аромат тонкий и нежный. Поднял Антон глаза — а дерево все яблоневым цветом покрыто, уж лепестки белые и розовые на землю, словно снег, осыпаются. Вдохнул он сладкий запах, улыбнулся. — Как в детстве... — Да быстрее ты, деревяшка окаянная! — зарычал Серый. Дрогнуло дерево в последний раз, да так, что Антона в сторону отбросило. Лежит он, смотрит в небо, осыпаются на него медленно лепестки, покачиваются на ветвях яблоки, на глазах наливаясь румянцем, прозрачным золотым соком. Тряхнула яблоня веткой — и первый созревший плод Антону на грудь уронила. — Съешь, добрый молодец, да скорее. Кое-как взял Антон яблоко, откусил раз — и заросли раны на руках. Откусил еще — и налилось все тело силою. Съел третий кусочек — и поднялся с земли, как ничего и не было. Посмотрел на волка, засмеялся весело. Тот на землю лег и морду лапами закрыл. — Ну, не сердись! — сказал Антон. — Я не сержусь. Я думаю, за что мне это все. Хворосту в костер подкинь, горе, потух почти! Царевич изломал в руках пару сухих сучьев, достал из узелка два пирога с дичиной — один себе, один Серому. Тот слопал угощение, улегся рядом с Антоном. Царевич было дернулся потрепать его за ушами, будто пса, да опомнился и отвел руку. — Ну чего дергаешься, — проворчал Серый, — чеши! Пальцы Антона утонули в густом меху, согрелись, и сам он согрелся от того, как волк опустил голову на лапы и прикрыл глаза, доверившись. — Вот там пониже, у самой хребтины... во-от, молодец. Эх, хоть бы сработала твоя придумка! А то устал я по всему царству-то пластаться за окаянной кобылицей, мне и без нее есть чем заняться. Кивнул Антон задумчиво — ему тоже хотелось поскорее дело закончить, и не только из-за серафимовых наказов. Во дворец хотелось вернуться, Кощея снова увидеть, увериться, что ничего худого с ним не творится... — Серый. — М? — Про Кощея можно спрошу? — Смотря что, — настороженно ответил волк. — Те слова, что мне Серафим передать велел — они что значили? Долго молчал Серый, потом ответил нехотя: — Кощей — это не имя, царевич. Это вроде занятия. — Как воевода? — Скорее как леший или домовой — когда дело твоей сутью становится. Дело Кощея — защищать перекидышей, для того и бессмертие ему дано. Чтоб вся мудрость его, вся сила, все умения одному только служили. Антон вспомнил рассказы Димки о том, каково перекидышам на земле жить бывает, вспомнил Катю — и содрогнулся. — Целую вечность? Да ведь так с ума рехнуться можно! — Можно, — согласился волк. — А Кощеи редко меняются: трудно найти того, кто согласится, но еще труднее того, кто достоин будет. Кто будет понимать, что бессмертие его дорого стоит— по пять минуточек от каждого перекидыша, кто на свете живет. Про то и присказка — на море-океане, на острове Буяне... Как дуб из земли и моря силу берет, так Кощей берет от нас бессмертие. Как держит дуб на ветвях ларец, так бережем мы его сердце. А ларец уж в себе хранит и зайца, и утку, и яйцо, из которого все живое родится. Это и есть сердце кощеево. — А игла-то что ж? — спросил Антон, холодея. — А то, что понял Серафим: не все то, что в сказках ваших говорится — выдумка. И если Кощей не даст ему требуемое — тогда он всех перекидышей у себя истребит, а потом и в землях окрестных чем может — постарается. Может и впрямь из их кожи кафтан пошить, с него станется. — Так ведь Кощея это не убьет? Перекидышей-то много на всей земле. — Не убьет, — согласился Серый. — Только иглу раскаленную в сердце воткнет, чтоб мучился, что мог — да не спас. Ей-богу, царевич: кабы я не нужен ему был здесь, давно бы Серафим твой с разорванным горлом лежал! — Он не мой, — ответил Антон, глядя в костер и пытаясь смирить в своем сердце великую ярость и великую жалость. — Моя бы воля, я б и сам ему шею свернул, да нельзя. — Может, и свернешь еще, — туманно пообещал Серый, — коли все ладом пойдет. Смотри, смотри! Поднял Антон-царевич глаза и увидел Золотую кобылицу. Светилась она во тьме, словно ясное солнышко, шелковой гривой потряхивала. Подошла к яблоне, заржала громко, копытом по земле стукнула, ровно капризная королевна. Встряхнулось дерево, забарабанило по земле падалицей. Кобылица наклонилась и принялась есть. — Давай, царевич, — прошептал Серый, — сейчас надо хватать. Ты ж яблочко-то попробовал, понимаешь, что не удержим потом! Осторожнее только: спина у нее видишь как выгнулась, родит со дня на день, может, и сегодня. Поднялся царевич, подошел к кобыле тихонечко. Та голову подняла, заржала дико, копытом топнула. Антон сунул руку в карман и вынул пригоршню сахару, протянул ей. — Ты ж моя хорошая, моя славная. Бери, не бойся. Кобылица покосилась на него подозрительно, потом фыркнула и с видом величайшего одолжения смела угощение мягкими губами. Захрупала, дергая шкурой беспокойно. Антон протянул другую руку — не даст ли погладить, но шарахнулась кобылица, заржала опять. Тут коснулась его плеча тяжелая ветка и упало ему в ладонь яблоко — крупное, прозрачное от золотистого сока. Протянул его царевич кобылице, та выждала немного, потом подошла ближе. Взяла. Антон, не уставая ворковать, погладил ее осторожно по округлому боку. Шерсть была мягкой, как шелк. — Пойдем домой-то? — спросил Антон, улыбнувшись. — Там жеребенка всяко лучше рожать. Кобылица фыркнула и ткнулась губами ему в руку. Он вынул из кармана веревку, повязал на длинную шею и оглянулся на Серого. — Ну, слава богу, — проворчал тот. — Костер только затоптать не забудь. К полудню вернулись они во дворец. Принял их Кощей ласково, накормил-напоил, выслушал. Головой покачал и молвил: — Добрый ты, Антон-царевич. Ну, ступай теперь, отдохни. Опять ты много сил потерял, а те, что яблоки дают — долго не держатся. Чует Антон — и вправду глаза у него закрываются, руки дрожат. Поклонился, добрался до покоев своих и спать рухнул. И приснился царевичу странный сон — будто стоит он перед Кощеем Бессмертным в тронной зале, а тот ему иглу на деревянной дощечке протягивает. — Принеси, — говорит, — мне, богатырь, душу живую. Надо тебе только этой иглой человека али зверя кольнуть — и он замертво упадет, а душа его в ту иглу перейдет. — Да как же, — спрашивает Антон растерянно, — неужто любого так? — Любого, мне без разницы, — Кощей отвечает, глаза синие холодным огнем горят. — Сроку тебе два часа. Обернулся Антон — стоят у него за спиною Димка, друг добрый, Катя-умница, Серый в образе человеческом стоит, на него не глядит — на жену свою смотрит, а она на него с нежностью. Видит матушку свою, и братьев Илью да Макара, и Еруслана Лазаревича, с которым когда-то бок о бок в поход ходил, и Вдову-Королевну, которая собой змеенышей закрывает. — А ежели не справлюсь я за два часа? — спрашивает Антон, а у самого сердце так тоской стиснуло, что и дышать нельзя. Тут Кощей и закричал — да так дико, будто его на части рвут. Проснулся богатырь, вскочил, весь взмокший, головой затряс. Потолстевший месяц в окошке качается, сердце в горле бьется — а змея-тоска все никак не сгинет, будто наяву все было. Хотел Антон снова в постель лечь — да раздался откуда-то крик ужасный, как во сне совсем, только тише и дальше. Вскочил царевич и как был, в одних портах, за дверь выскочил. А темно — хоть глаз выколи, не горят больше факелы, ни одна дверь не светится. Взял царевич свечу, зажег огнивом кое-как и пошел вперед. Слышит — голоса будто, шелестят-нашептывают, а что — не различить. Много вдоль стены дверей — и все заперты, паутина над ними висит, будто сто лет не входил никто — лишь одна без замка. Поглядел на нее Антон, хотел было дальше идти, да услышал стон знакомый. Толкнул он дверь — и обмер. Стоит в комнате огромной широкая кровать, на ней Кощей мечется — глаза закрыты, губы сжаты, будто от муки невыносимой. А напротив кровати — тоже Кощей, в цепях висит, руки в стороны вытянуты. Рядом Серафим с улыбкой своей медовой: — Что, — говорит, — позовешь ли Жар-птицу? Не отвечает Кощей — поверх мучителя своего смотрит на Антона, но не живого в дверях, а того, которого царевич только что во сне видел. Стоит тот Антон с иглой в руках, бледный, окаменелый. По безвольной руке кровь на земляной пол капает. — Эх ты, — говорит Серафим, — нашел кого проверять — теленка этого, дурачка блаженного! Ну да не тоскуй понапрасну, не до него тебе сейчас будет. Тут появился в руках у царя топор. Махнул он им, врубился в плечо Кощея — и тот закричал опять, да так страшно, что Антон у дверей отмер, вперед бросился. Схватил Кощея на кровати, стал трясти, по щекам бить: — Проснись, проснись! Открыл Бессмертный мутные глаза — и пропало все. Только тени по стенам от свечки пляшут. Обхватил его Антон-царевич, прижал к себе, стал баюкать, качать, как дитя малое, а у самого так сердце болит, будто его каленым железом жгут. И заплакал Кощей. Долго так сидели. Потом Кощей пальцами щелкнул, в открытой печи огонь запылал. — Холодно? — Антона спрашивает. — Нет, — ответил царевич и руки разжал. — А холодный весь, как лягушка, — попробовал улыбнуться Кощей. Потом помолчал и совсем другим уже голосом попросил: — Ляг со мной рядом, царевич. Не могу я больше... страшно мне. Забрался Антон в постель, хотел рядом вытянуться, да увидел на плече у Кощея шрам — ровно так, где Серафим во сне рубил. Леденея от ужаса, взял свечу со стола рядом, поднял повыше — так и есть, на втором плече то же самое. Поставил свечу обратно, лег, одеялом пуховым обоих укрыл, прижал к себе Кощея опять — а тот и не сопротивляется. — Расскажи мне все, — попросил Антон тихо. — Зачем? — Я про первый свой бой до сих пор кошмары вижу. Мал я тогда был, непривычен, да и ран нацеплял, как собака репьев. — Этот тоже? — Кощей провел кончиками пальцев по глубокому шраму на правой его щеке. Пальцы были холодные. Царевич положил поверх свою руку — теплую. — И этот. Хорошо, что жив остался, брат Илья говорил — удачливый. А Димка ругался только, вот как Серый теперь ругается. В этот раз даже сам убить обещал. — Как же Серому не ругаться, когда ты от смерти едва оправился и сразу в кровные чары полез? — Так ведь хорошо все кончилось! И тогда — хорошо кончилось. Только все еще мне снится это... месиво. Другого и слова не подберешь. Но раньше сны хуже были и чаще, а мне стыдно их было — я ж царский сын, сила во мне немеряная для моих-то лет, и после первого же боя... И трусом себя честил, и позорищем. Пока братья однажды мои крики не услышали. Разбудили, велели рассказать, от чего такое. Корить не стали, слова худого не сказали. А я выговорился — и вроде как отпустило. Вот и тебе бы... вдруг полегче будет? — Не для чего это, — ответил Кощей устало. — Снами все выйдет, на том и кончится. Не первый раз и не последний. — Что-то кажется мне, что этот раз всех злее. — Антон погладил худое плечо, бугристый грубый шрам. — Сколько раз ты от пытки... возвращался? Кощей тихо выдохнул ему в шею, замер. Потом сказал шепотом: — Не помню. Много. Так много, что и гордости во мне не осталось. Просил, умолял... а когда мне руки отрубил, будто пеленой меня накрыло. Ни отчаяния, ни боли не стало. Видно, Серафим потому от своего плана и отказался. Собак прогнал, руки мне обратно приставил — они и приросли. А я снова ушел — и вернулся. Расплывалось все вокруг, дрожал огонек свечи, солоно было губам. — Я убью его, — сказал Антон, не переставая гладить худое плечо, тонкую спину. — Когда ты пришел, я уж едва себя помнил, и все, что вокруг, едва понимал. Сперва думал — ты меня мучить пришел. А когда ты цепи порвал и меня на руки поднял... бережные у тебя руки, Антон. С руками палача не перепутаешь. А ко мне давно никто, кроме палача, не прикасался. В тот момент жизнь во мне опять загорелась. Потому я тебя и поцеловал. — Кощей помолчал опять.— Противно было? Живой мертвец ведь... — Я тебя забыть не мог. Все глаза твои во сне видел — ровно васильки в поле. Думал — куда отпустил израненного! — Я таких, как ты, и не встречал никогда. Серый мне говорил, да я не верил. — Нельзя тебе тут жить. — Это Серый тоже говорил. — Я слышал, — вздохнул Антон. — Прости уж. Думал — хоть на минуту еще голос твой услышать. Может, наваждение рассеется. — Хочешь, чтобы рассеялось? — Кощей посмотрел ему в глаза. — Нет. Хочу, чтоб сильнее стало — хотя сильнее уж некуда. Только тебе-то оно нужно ли? Придвинулся Кощей ближе, коснулся губами его губ — будто бабочка крылом задела. А потом сказал: — То, что ты сегодня видел — цветочки еще. И силы во мне колдовской почти нет, и тело искалечено. Для людей я первый враг, здесь — слабый правитель, который и царства своего теперь толком не знает, мои же подданные за меня всю работу делают. Подумай хорошо, царевич — для чего тебе этакое счастье? — А я младший сын, непутевый. Дома меня за глаза дурачком кличут — думают, я не знаю. Братья женаты давно, детишек растят, а меня матушка в тычки в чистое поле прогнала — чтоб я стрелу в небо выпустил да на какой двор она упадет, там и судьбу свою сыскал. — Так это твоя была стрела?! — Моя, — засмеялся Антон. — И судьба моя. Я с тобой сегодня один сон видел — потому и осмелел, сказать решился. Показалось, будто надежда есть. И ты не отвечай мне сейчас, лучше спать ложись. Утро-то вечера мудренее. А я здесь останусь, коли позволишь — сон твой стеречь. Посмотрел на него Кощей, будто на чудо какое, по щеке погладил опять — нежно, невесомо, будто боясь, что растает наваждение. — У моих снов зубы железные, когти длинные. Я и от Серого с Ириной потому ушел — чтоб уберечь. Ступай к себе, Антон, не для чего тебе мучиться. — А тебе не для чего одному быть. Да и кто знает, — Антон улыбнулся опять, — может, мои-то сны не слабее? Раз уж я твои видеть могу — может, и ты мои поглядишь? Долго молчал Кощей — только на Антона глядел, не дыша. Потом улегся рядом, спрятал лицо у него на плече. Повернулся Антон, свечу задул, обоих в одеяло укутал. И подумал, что хорошо бы сейчас увидеть во сне дуб Димкин, и как Димка сказки рассказывает, а вокруг стар и млад сидит, и все слушают. И чтобы Антон там сидел тоже, обнимал ладу своего, а тот смеялся, сиял очами синими, и не было бы ни горя, ни бед. Только теплые руки — одна в другой. — Лада, — прошептал Кощей. — Лада мой. И так и не понял Антон, засыпая — во сне это молвилось или взаправду было. Проснулся поутру царевич — спит Кощей, дышит ровно, тихо. Обнял его Антон покрепче, закрыл глаза и стал все хорошее вспоминать — как в лес с Димкой бегал, как сказки слушал, как братья его плавать учили, как матушка ему, больному и маленькому, брусничный взвар на меду делала, как на ярмарку первый раз ездил. Как деревянные игрушки научился делать и ребятишкам дарил — чем еще заняться, когда из-за ран встать не можешь. Думал про все это Антон очень старательно, всеми силами каждую мелочь в уме рисовал — вдруг и правда получится все это милому во сне увидеть? Так старался, что и сам задремал, а проснулся опять от того, что смотрит кто-то. Вскинулся — а это Кощей: голову на согнутую руку положил, разглядывает так, будто Антон чудо какое. — Ты чего это? — спросил Антон, краснея. — Ничего. Видел во сне, как двое одинаковых парней тощего малька в речке купали. Тебя-то сразу узнал, а другие кто? — Братья мои, Илья да Макар. Близнецы они. — Это я понял. А деревянную лошадку ты кому подарил? — А не знаю даже. Мне тогда Соловей Одихмантьевич спину перешиб, думали, я и не встану уже. Такая тоска взяла, сил не было — ну, Макар и придумал меня резьбе учить, а матушка с Ильей ребятишек приводили — мол, игрушек хотят. А что, выходит, посмотрел ты все-таки мои сны? — Да как тебе противиться-то? — улыбнулся Кощей. — Илья, получается, наследник, а Макар? — А Макар Железные горы от Змея-Горыныча избавил и на тамошней королевне женился. — Так это твой братец любимую зверушку великанов-огневиков со свету сжил? Вот спасибо-то ему! Серый говорил, повадился злодей здешние леса жечь, кое-как выгнали. Славные вы богатыри, в кого уродились? — В батюшку с матушкой, — засмеялся Антон, — братцы в него лицом, а я характером. Отец наш, Святогор, силы был немеряной, мог голыми руками дуб выдернуть. Только намного больше дел ратных любил избы строить. Я по сей день помню, как он кузнецу-погорельцу за день в одиночку и дом, и все постройки собрал. — Любили его? — Любили. Да все говорили — мол, не от мира сего. И погиб-то не в бою — зимой из лесу возвращался, а на высоком берегу ребятишки играли. Берег-то и оборвись вместе со снегом. Он кинулся, как щенят, расшвырял их подальше, а сам... — Антон отвернулся. — Четыре дня еще жил. Кощей придвинулся ближе, погладил его по изломанной шрамом щеке. — Спасибо тебе, — сказал тихо. — Я так сладко, как сегодня, много лет уж не спал — даже до темницы серафимовой. Еще хоть бы две ночи так. Вздохнул тяжело богатырь. — Я б и навечно с тобой остался — да как подумаю, что дома-то делается... — Это выяснить можно. — Как?! — Я ж колдун все-таки, — засмеялся Кощей. — Уж на блюдечко с яблочком моих сил достанет. Щелкнул он пальцами — и оказалось на пуховом одеяле серебряная тарелка и яблоко — недозрелое, явно только что с ветки сорванное. Уселся Кощей на кровати, тарелку на колени себе поставил. — Катись, катись яблочко наливное по блюдечку по серебряному, покажи мне, яблочко, что в стольном Златограде делается. Засветилось все тихим светом, замерцало. Смотри Антон — вот улицы родные, вот терем белокаменный, матушка в окно глядит пристально, сына ждет. За плечом Илья появился, говорит что-то — она головой только качает и опять у окна садится. Тихо у крепостных стен, и в городе тихо, живет Златоград, как жил. — А можно на Серафима поглядеть? — спросил Антон. Кивнул Кощей коротко. Замерцало дно тарелки радужным светом, покрылось туманом, а как рассеялся он — объявился в тронном зале царь Серафим. Сидит, ручонки свои морщинистые потирает, бормочет что-то под нос, а перед ним широкий горшок с молоком стоит. Пригляделся Антон — в горшке лягушка бултыхается, из последних уж сил бьется. Вынул ее царь за лапку, поднес к лицу и сказал что-то. В тот же миг вошла стража. Отдал он им лягушку. Положили ее на подушку бархатную и унесли. — Ах ты сволочь! — сказал Антон и еще несколько слов от души добавил. Потом на Кощея посмотрел, а тот бледный как смерть, руки в кулаки сжаты, на лбу пот выступил. Оттолкнул Антон тарелочку — аж яблоко по полу покатилось. Хотел сказать что-то, да все слова в горле застряли. И так ведь понятно — думает Серафим, что Катю мучает, хочет, чтоб она обратно в человека обратилась. Самому на это смотреть тошно, а Кощею-то каково? — Я бы все ночи, что есть, с тобой провел, — прошептал Антон. — Да только этот людоед со дня на день ведь догадается! — Всех твоих ночей я и не прошу, царевич, — ответил Кощей, на него не глядя. — Двух еще хватит. В вашем мире всего-то два часа пройдет. — Как это? — А разве Серый не сказал тебе? В моем мире и в вашем время по-разному идет. Здесь день — там час. — Так это, получается, для тебя с серафимова плена полгода прошло? — Кощей кивнул. — А я-то думаю, как это Яга с Серым тебя так откормили быстро! — Колдовскими шанежками, — усмехнулся Кощей. — Теперь понимаешь, почему мне невмоготу? Полгода прошло, а я все-то дурью маюсь. А дела стоят. — Знаешь, чего бы тебе Илья сказал? Деловая Маланья и к обедне с прялкой пришла! — сердито сказал Антон. Поглядел на него Кощей ласково и спросил: — Так что, побудешь со мной две ночи? Антон кивнул. Вздохнул Кощей счастливо и опять было на подушку угнездился, да тут забурчало у царевича в животе. Пришлось из кровати вылезти — столик с яствами Кощей по нечаянности у дальней стены наколдовал. В середине трапезы поскребся кто-то в дверь. Махнул Кощей рукой, отворил ее, а там Серый. Поглядел на них укоризненно и спросил: — Я, по-вашему, что, до полнолуния-то духом святым питаться буду? Это вам оно без надобности... — Очень даже с надобностью, — ответил Антон, жуя и глядя во все глаза, как плывет к Серому целый бараний бок. Помолчал Серый выразительно, на Кощея посмотрел. Проворчал: — Тебе б пару ночей хоть нормально поспать, — схватил бок зубами и уволок куда-то. И задней лапой еще дверь захлопнул. — Что это он? — удивленно спросил Антон. А Кощей покраснел, как маков цвет, и молчит. Горбушку грызет. Как наелись, позвал Кощей царевича по саду гулять. Удивился Антон — где ж в горе сад? Прошли они через весь дворец, стукнул хозяин ладонью о черный камень — и растворилась стена, а за ней такая красота, что и сказать нельзя. Половина деревьев в цвету, половина в плодах тяжелых, сладким соком налитых. Бегут ключи по колодам хрустальным, поют птицы сладкими голосами, плещутся в искристых струях золотые рыбки. Загляделся Антон, обо всем забыл — а Кощей ему то малины с куста сорвет сладкой, то грушу, и все смотрит ровно на чудо какое. Антону вроде и неловко, и радостно. Дошли до огромного дуба — уж на что димкин велик был, а этот словно в три раза больше. Сели в тени на шелкову траву, поглядел Антон в небо — словно в самые облака уходит дерево, ветвями весь свод небесный обнимает. И так покойно ему стало, будто и нет на свете ни тревог, ни горя. — Димке бы тут понравилось. — А как вы с ним подружились-то? — спросил Кощей. — Да я трехлетошный из терема сбежал, а там на улице собаки. Здоровущие такие, рычат, зубы скалят. Я в рев — а тут кот выскакивает, рыжий такой, хвост толстый, пушистый. Спину выгнул, да как даст одному псу по носу лапой. Тот завизжал, а кот в мальчишку перекинулся, палку какую-то схватил да как закричит: «Не троньте малого!» Ну, тут взрослые набежали, нас к матушке отвели — батюшка-то с дружиной на заставу ушел. Димке семь лет было тогда. Родители от мора померли, он один остался. Жил на дубу, кормился тем, что сказки рассказывал всем, кто у ворот до рассвета застрял. До пятнадцати лет с нами оставался, а после уж обратно к дубу вернулся. — Антон засмеялся, покрутил головой. — Что ты? — Да вспомнил: я когда маленький был, Димка только со мной в кота обращался, и только когда я ревел или болел. Перекинется, подойдет, рядом сядет и смотрит — мол, вот я, обнимай, утешайся. А и правда: ткнешься в него, послушаешь, как мурлычет, и вроде как легче стало. — У меня тоже в детстве кот был, — улыбнулся Кощей, щурясь на солнечный свет, сеявшийся сквозь листву. — Обыкновенный кот, полосатый, Васькой звали. Все мне мышей ловил — мол, смотри, хозяин, какой я хороший. А для меня и так никого лучше не было. Антон помолчал, раздумывая, но потом спросил все-таки: — А родители были у тебя? — Как у всякого — были, конечно. Только умерли рано. Тогдашний Кощей меня вырастил, всему научил. — Добрый был? — А как твоя матушка, — улыбнулся Кощей. — Я во сне видал, как она тебя из лесу встречала, когда ты без спросу сбежал. — Как это? Я ж про тот случай не думал! — Да ведь сны нам неподвластны — что хотят, то и делают. У меня и случай был похожий — не велено мне было книгу заклинаний читать, а я мало того, что в комнату пробрался, где она хранилась, так еще и в конец самый залез. Ну, и затянуло меня в пустоту, где все кончается и начинается — а это место для людей не предназначено. Кое-как меня учитель вытащил, да так перепугался, что даже сорняки полоть не послал. Это я когда пакостил по глупости, меня сюда отправляли — полоть, да рыхлить, да язык цветов учить, а это, царевич, хуже каторги. Колокольчики на одном звенят, шиповник на другом дышит, ромашка и вовсе так шепчет, что не разобрать. И вроде общее есть в их словах, а поди пойми ясно! Антон покосился на буйно цветущие неподалеку кусты жимолости и сирени. — А вот они о чем сейчас говорят? — О ерунде всякой, — махнул рукой Кощей. — Расскажи, интересно же! — Ну... радуются, что я гостя привел, что сам пришел — я и вправду уж сколько тут не бывал. Говорят, что хорош ты собой, царевич. — Вот и правда что ерунда, — смутился Антон. — Да нет, в кои веки толковое. Ты и впрямь пригож. Как ясное солнышко. Не нашелся Антон с ответом. Да и как тут найдешься, когда смотрят на тебя так ласково, когда сердце то замечется бешено, то замрет, ровно испуганная перепелка в траве. Потянулся он к Кощею, коснулся золотого обруча короны кончиками пальцев, скользнул к теплой коже. Не отшатнулся Кощей — доверился, принял несмелую ласку. А потом сам Антона обвил руками и поцеловал в губы. Тут-то и понял богатырь, что пропал. Любит он, без памяти любит, и поцелуя этого и мало — и сверх меры всякой достаточно. А Кощей голову ему на плечо положил и сказал тихо: — В те времена имя у меня было. Арсением люди звали. Обнял его Антон, прижал к себе, а у самого в горле ком стоит. Видит — задремал Кощей. Поцеловал его в висок нежно, сидит, не шевелится. Вдруг задрожал воздух вокруг, пошел рябью, потянуло затхлой сыростью и кровью. Хотел было Антон разбудить — да передумал: закрыл глаза и поле вспомнил, через которое с Серым проходил, маки алые и небес синеву, и как от любви все дрожало в нем тоненько, а он и сам не понимал, что это. Заворочался Кощей... «Арсений, — подумал царевич, — Арсений, имя-то какое, будто птица поет, будто река струится, радость моя, сердце мое...» Открыл глаза — кругом сад светлый, душистый, в золотом свете весь. Спит Кощей, глубок его сон — а на губах улыбка. Взял его Антон за руку, ладонь поцеловал — и сам задремал, словно в лодье на реке закачался. Сколько уж сидели они так, неведомо, а только очнулся царевич затемно от того, что его зубами за штаны тянут. Открыл глаза — а это Серый с мордой оскаленной. — Кобылица, — говорит. — Жеребенок застрял. Поглядел Антон на Кощея — а тот все еще спит. Толкнул его легонечко, по плечу погладил. Тот встрепенулся, глазами хлопает. Выслушал Серого, вскочил — и побежал куда-то вглубь сада. Антон за ним. Вышли на ровную полянку — сама как тарелочка, посреди озерцо как блюдце, на нем кувшинки белые распускаются. Лежит кобылица, от боли всхрапывает, а жеребенок из нее в пеленке торчит. Грудью застрял, посинел уже. Засучил Кощей рукава кафтана, погладил кобылицу по раздутому боку. — Потерпи, милая. Антон, помоги! Долго провозились — месяц уж на самую макушку неба вскарабкался, прищуренным глазом наблюдать, чего в мире делается, когда вышел, наконец, жеребенок из матери. Смотрит на него Кощей и чуть от радости не плачет. — Живой? — спросил Серый. — Живой, — ответил Кощей, потом к Антону повернулся и объяснил: — Кобылица одна на свете, пока приплод дает — и мир живет, а как перестанет, так и миру конец. Последнее время вроде и жеребится — а жеребенок мертвый рождается. А тут, видишь... — Вижу, — улыбнулся Антон, глядя на мокрого беленького малыша. Дождались, пока послед выйдет, поглядели, как кобыла сыночка вылизывает — и обратно домой побрели. Серый в саду под дубом устроился, Кощей с Антоном до купальни добрались да чуть там не заснули. Выбрались кое-как, залезли в кровать — и будто колоколом накрыло. Никаких снов они в ту ночь не видели — ну, разве что Антону уж под утро приснилось такое, что и сказать неловко. Ладно еще, что один проснулся. И второй день прошел покойно и радостно: гуляли они с Арсением по саду, говорили обо всем на свете, и с каждой минутой чувствовал Антон, как все сильнее в нем любовь разгорается. Никогда в жизни он такого не знал, хотя было всякое — и веселье, и склонность сердечная, но чтобы от одного взгляда дыхание замирало, от одного касания голова кругом шла... А уж когда целовал его Арсений, тут и вовсе весь мир исчезал, оставалась одна только нежность, да ласка, да счастье в глазах васильковых. То и дело засыпал Арсений в его руках, кошмары видеть начинал — да Антон не пускал их, будил любимого, а после полудня опять сон свой с ним разделил. В том сне он на ярмарке с Димкой, в саже вымазавшись, колесом ходили по площади, плясали да пели. Им и денежек набросали, и пирожком угостили — не признал никто царевича. Матушка потом в корыте самолично отмывала с едучим мылом, да после обоих попросила для нее скоморохов сыграть — а то что ж, все люди видели, а царица нет, обидно ведь! — А я в разбойников играть любил, — сказал Арсений, когда Антон объяснил ему, что это за два дьяволенка в его сне были. — В саду логово устроил, на реке плот связал, чтоб в поход пойти, в лесу дерево приметил, чтоб под ним добычу зарыть. — С кем идти-то собирался? — улыбнулся Антон. — Неужто один? — Зачем один — с Полозом. Он тогда еще не великий был — так, с мою руку, как перекидывался. — А разве он не всегда змеем пребывал? — Нет, конечно. Коли надо чего от людей или людям от него — человеком становился, так и жену себе отыскал. Я у него сватом был. — Арсений откинул одеяло, потянулся, и Антон залюбовался его молочно-белой кожей с россыпью родинок, колдовским знаком. Арсений улыбнулся: — Что смотришь так? — Думаю, в кого ты-то обращаешься? — А ты не догадался еще? — Нет. — Ну, поймешь, как время придет. Хотел было царевич расспросить его как следует — да Арсений наклонился и в губы его поцеловал, не до разговоров стало. И не жарок поцелуй, и робок, а сердце от него только пуще дрожит, тело силой наливается, только девать ту силу Антону некуда. Хотел было посмелей приласкать, да Арсений словно одеревенел весь — а против воли какая ласка? На что она, когда ладу не радует? Долго целовались, долго нежились, в глаза друг другу смотрели, словно в зеркало, а после заснули опять, и опять снился Арсению страшный плен, только на этот раз его сон Антона не задел — так что проснулся царевич от крика. Разбудил, утешил, собой укутал, от ярости и жалости дрожа — а солнышко-то вниз катится, в чистом небе вечерняя звезда разгорается. — Нельзя Серафиму Золотую кобылицу отдавать, — сказал Антон хрипло. — Если она весь мир собой держит, как можно! — Ему и Жар-птицу отдавать нельзя, только ты слово дал, а оно крепче заклятия, — ответил Арсений. — Не исполнишь, много людей погибнет. — А исполню — еще больше умрет. Жар-птица, говорят, молодость вечную дает — врут ведь? — Не врут, царевич. Кто ее поймает, сердце из груди вынет да съест — вечно сильным и молодым будет. — И ты мне ее отдашь?! Чтобы я злодею этому… — Отдам, — твердо ответил Арсений. — Теперь не я один на цепях вишу — тысячи, которых Серафим убьет, если желаемое не получит. Только то, что в руки взял — еще удержать надо. Антон прикрыл глаза. — Не удержит. Слово тебе даю. Теплые пальцы коснулись его щеки, теплые губы — губ, сжалось сердце от нежности — и ни о чем больше не думал Антон, кроме как о любви своей нечаянной. Обнимались всю ночь, шептались тихонько, смеялись, будто дети малые, сладкие сны видели — одни на двоих. А поутру рано проснулся Антон-царевич — подушка смятая только рядом. Оделся, со стола волшебного поел наскоро, через пустую тронную залу прошел, толкнул широкие двери, железом окованные. Стоит Кощей в золотом острозубом венце, в черном кафтане, серебром расшитом, держит под уздцы Золотую кобылицу. Вложил уздечку Антону в руки и молвил: — Серый в лесу тебя ждет, за ним ступай. Дойдешь до придорожного камня, накормишь кобылицу яблоками и ждать станешь. Как солнце в зенит взойдет, прилетит Жар-птица, сядет на нижнюю ветку, станет перышки чистить. Подойди к ней и руку протяни вверх ладонью. Спорхнет она тебе на плечо, до крови клюнет — но ты не бойся. Свяжут вас узы крепче железа, и покуда ты сам Жар-птицу не отдашь, никто до нее не дотронется. Главное помни: делай, что должен. А теперь ступай, Антон-царевич. Если я еще хоть минуту на тебя посмотрю — никуда ты отсюда не уйдешь. Взял богатырь уздечку, посмотрел на кобылицу покорную, жеребенка белого вспомнил, что по саду без матери бродил сейчас на ломких ножках. Наклонился к Арсению, поцеловал крепко — кое-как друг от друга оторвались. А потом повернулся и пошел к лесу через тающий туман, через золотые лучи рассвета. — Что-то ты мрачен больно, — сказал Серый, выходя к нему из ельника. — А чему радоваться? — Скорой встрече с Серафимом. Снесешь ему голову — сразу жить легче станет, и не тебе одному. — А если не сдюжу? — Ты? Не смеши меня, Антон, я с утра поел плотно, худо станет. Усмехнулся богатырь, кобылицу по загривку погладил. И то правда — чего выдумал помирать раньше смерти! Серафиму все одно не жить после того, что он с Арсением и Катей устроил, стольких людей загубить собрался. А уж как это у Антона получится, дело десятое. Главное, чтоб злодей ни Жар-птицу, ни кобылицу золотую тронуть не успел, а то у таких-то известное дело: пропадай весь мир, коли я в нем не владыка. — Ты ел хоть что-нибудь? — спросил волк. — Али у тебя от волнений аппетит пропал? Ну да ничего, сейчас до вишенки моей доберемся. — Нет, — ответил Антон решительно. — Что — нет? — Там Катя с Димкой. Им ходить за мной нечего, пусть тут будут, в безопасности. Это их земля — а на человечьей они и головы сложить могут. — Хорошо придумал, — кивнул волк. — Что, и спорить не станешь? — Что ж тут спорить — когда ты, как всегда, не послушаешь! Только вздохнул Антон на это и снова в тяжкие думы погрузился. Об Арсении старался не вспоминать, чтоб попусту сердце не рвать, да как тут не подумаешь, когда губы все еще от поцелуя саднит, когда в шелесте листвы голос слышится? И ведь так и не сказали они друг другу ничего, а другое время будет ли? Ради Арсения Антон бы жизнь отдал, все дни, сколько отпущено, рядом провел, тут и думать нечего — а Арсений? Он ведь волшебных земель повелитель, всех перекидышей в мире бережет, колдун бессмертный. Станет ли он с человеком связываться, даже если он сто раз понравился? Зря спросить не осмелился, надо было… — Царевич! — А? — вскинулся он. — Пришли. Огляделся Антон — и вправду сам не заметил, как до места добрался. Отпустил кобылицу яблоки хрупать, сам сел у пятна старого кострища — три дня прошло всего, а словно год миновал. Серый устроился рядом, голову царевичу на колени положил. — Здесь мы с тобой расстанемся, Антон. Пошел бы я с тобой, да Кощей не велел. — Ничего, — вздохнул Антон и запустил пальцы в густую шерсть. — Ты мне и так много помог, с того света, считай, вызволил. Главное, чтоб Жар-птица прилетела. — Прилетит, куда она денется, — сказал Серый сердито. — Кощей слова не нарушает. Два сапога пара. — С кем? — Да с тобой! Посмотрел царевич на волка в большом недоумении, но тот больше ничего не сказал. Вдруг послышался шорох крыльев и уселась на ветку птица невиданной красоты — перья алым золотом горят, шея длинная, клюв долгий, хохолок на голове короной топорщится. Клюнула яблоко, покосилась на кобылицу — а та только фыркнула и к Антону потрусила. Встал царевич, подошел осторожно, руку, как Арсений учил, протянул вверх ладонью. Птица набок голову склонила, словно присматриваясь, и с размаху прямо в открытое клюнула — как шилом ударила. Антон охнул, но руки не убрал. Взмахнула Жар-птица крыльями и на плечо ему села — легкая, хрупкая, пахнущая яблоневым садом и немного добрым печным дымом. — Вот и все, — сказал царевич тихо и посмотрел на Серого. — Прощай теперь, друг дорогой. Даст бог, еще свидимся. — И ты прощай, богатырь. Что бы ни случилось, не отчаивайся: после ночи всегда рассвет, не бывало такого, чтобы солнце поутру не взошло. Обнял Антон волка, взял кобылицу под уздцы и пошел туда, где стреноженных коней оставил. На лесной опушке нашел — глядь, а под березой большой рыжий кот сидит, пронзительно смотрит. — Да откуда ж ты узнал? — спросил царевич со вздохом. — Оттуда, что колдовство — штука полезная, — ответила из-за спины Катя. — И оттуда, что я тебя с малолетства знаю, — поднимаясь из травы, сказал Димка. — Красивая какая птица... расскажешь, как добыл? — Кощей сам отдал. Обратно идите, незачем вам рисковать. — Ты, Антош, совсем сдурел, — вздохнула Катя. — Что сюда шли, что обратно, ты одно талдычишь. Это ведь мое царство-то. Нет у Серафима детей, я наследница. Если меня там не будет, когда ты дядюшке голову снесешь, туда отец мой из Верхних Дубков явится, чтобы все под себя подгрести — бабе, мол, править нельзя. И многие его послушают. — Да все, — усмехнулся Димка. Катя кивнула. — Все. Так вот чтобы этого не случилось, я должна на месте быть и права на престол сразу предъявить. И пока до Дубков вести дойдут, пока войско они соберут... а может, и не соберут, потому что там ведь половина перекидыши. И многие Василису Премудрую помнят еще. И что вышло, когда ей самой править не дали, а за приезжего доблестного героя выдали. Антон задумчиво кивнул — это и вправду все помнили. Верхнедубецкий князь Онфим скоро себя показал, да так, что побежали от него все, кто мог, к Берендею, и в Златоград, и в иные земли, а то и просто в леса дремучие. — Долго-то они собираться не будут — чай соседи, только и надо, что реку перейти, так что твоя правда, царевна, — сказал он. — Только опасное мое дело, почти что гиблое. Отдал мне Кощей кобылицу, и Жар-птицу со мной отпустил, да нельзя их Серафиму отдавать. Если они к царю в руки попадут, он все, что есть на белом свете, уничтожить может. Так что мне и вправду придется ему голову снести, а для этого надо сперва всю серафимову дружину положить. Если вы со мной пойдете, погибнуть можете! — Это ты один погибнешь, — вздохнул Димка. — Кто разведает, что у Серафима во дворце творится? А я котом проскользну, все обегаю, все увижу. — А если узнают тебя? Приметный ты, многие к дубу-то хаживали. Да и в прошлый раз видеть тебя могли. Катя весело посмотрела на Димку. — Что, покажем ему? Тот кивнул и перекинулся — только пушистый хвост в воздухе мелькнул. Забрался на березу, посмотрел оттуда на Антона ехидно, а потом царевне лапой махнул — давай, мол. Прошептала Катя какие-то слова — и стал кот в два раза меньше, в три раза тощее и не рыжий, а черный с белой грудкой. И ухо одно порвано. — Ух ты! — выдохнул Антон восхищенно. — Ирина научила? — Она, Яга-тетушка, — ответила Катя. — И не только этому. Так что не спорь с нами, Антоша — так и так с тобой пойдем. Если ты голову сложишь — кто кобылицу назад вернет? И разве ты сам к Кощею вернуться не хочешь? Вспыхнул Антон, посмотрел на царевну исподлобья. Неужто подглядывала, ведьма такая?! — С чего бы мне хотеть? — С того, что Ирина стрелу сохранила, которая им в крышу попала, и по той стреле учила меня вещам хозяина искать. Твоя это стрела. А способ судьбу найти хоть и дурацкий, но верный. — Да и смотрел ты на него... — подал с березы голос Димка, — выразительно, в общем, смотрел. Сколько лет тебя знаю, а такого не видел. Ну что, все мы тебе объяснили? Давай коней ловить и поедем скорее. И пустились они в обратный путь. Три дня и три ночи ехали почти без отдыху, торопились к границам царства Серафимова поскорее попасть. И не было минуты, чтобы не думал Антон-царевич об Арсении. Порой поглядит на привале, как Катя с Димкой обнимаются, как друг друга поддерживают, коли тяжело, как смеются вместе чему-то — и такая тоска берет! Одно только и радовало — что Арсений в каждом сне ему являлся, даже самом коротком. Гладил нежно по изуродованной шрамом щеке, целовал мягко губы и веки, шептал ласковые слова — и так ярко все, будто вживе было. Просыпался Антон потом бодрый и с такой ясной головой, будто не минуточку спал, а ночь целую. Посмотрит на поля да леса, на небо рассветное али закатное, на друзей своих, на красавицу-кобылицу — и вроде как ни о чем худом не думается. А тут еще Жар-птица вспорхнет на плечо, окутает теплыми крыльями, будто плащом, прижмется головушкой доверчиво — и совсем станет просто и легко внутри, и будто все надежды не пустые, а точно сбудутся. Без всяких приключений добрались они до серафимова царства, остановились на ночлег у моста через Почай-реку. Развели костер, котелок приладили, сели вокруг. Жар-птица слетела было у Антона с плеча, да вернулась скоро и в траву, нахохлившись, села. Погладил ее Антон рассеянно по золотой спинке, поглядел на своих друзей. Головой покачал. — Что ты? — спросила Катя. — Да думаю, как вы переменились. Ты, царевна, особенно. Будто сила какая-то от тебя исходит — встань ты против меня, я бы, может, и не перепугался, но подумал, надо ли связываться. — А я бы перепугался, — подал голос Димка, помешивая в котелке кашу. — Это ты просто ее мало знаешь. — Ту, что из леса кощеева вышла — вовсе не знаю — согласился Антон. Катя засмеялась, развязала суму переметную, достала оттуда махонький узелок. Дунула на него — и упали в траву антонова кольчуга и верный меч. — А и ты изменился, богатырь, — сказала Катя. — Ты ведь за три дня ни разу вот об этом не спросил. На смерть-то ты много раз хаживал, мне Димка говорил — а так, чтобы без оружия? — Никогда, — ответил Антон медленно, глядя на стальные звенья, по которым плясали отблески огня. — Почему это так? Что со мной сделалось? Димка покачал головой. — Кто ж его знает, Антоша. В старых книгах говорится — мол, кто против зла с открытым сердцем идет, тому и меча не надобно, да только мало ли какой ерунды там не понапишут! — Свят-свят, да и тебя подменили, — усмехнулся Антон. — Ты ж раньше был уверен, что в книгах вся мудрость сокрыта. — Я и теперь в этом уверен. Только мудрость-то чаще всего проста, как три копейки, а понаворотят-то вокруг нее, понакрутят небылиц и ерунды! Только жизнью и проверишь, что правда, а что ложь. Кто его знает — может, если б не ты, да не моя к Кате любовь, да не этот поход, я бы всю жизнь на дубу просидел, чужие сказки пересказывая. А теперь у меня своя есть. Поглядела на него царевна ласково, улыбнулась. Антон отвернулся. Кобылица щипала траву неподалеку в компании Соколика и Кувшинки, тихо фыркала, встряхивая мерцающей гривой. В руку ткнулось легонечко, словно иглой. Антон вынул из котомки кусок калача, покрошил, протянул на ладони волшебной птице. — Ты бы, Катя, посмотрела, что у Серафима-то делается, — сказал он. Достала Катя клубочек пестрый, катнула по траве, пробормотала волшебные слова. Заклубился над клубочком туман, засверкали в нем огни костров — а вокруг них войско великое. В середине белый шатер стоит, возле него стража. Глядь — выходит из шатра Серафим вместе с братцем своим, князем Верхних Дубков, что-то толкует ему да руками машет. Пригляделся Антон — и сердце аж к горлу ухнуло: стоит войско по ту сторону реки Калины, на златоградских землях. — Катя, можешь как-нибудь царицу упредить? Они ж не знают там ничего! — Не могу, — покачала головой побелевшая Катя. — Не хватит на это моего волшебства. Могу ворона говорящего сотворить, да он на рассвете растает — а до рассвета не добраться ему до Златограда. Может... Антон, смотри! Обернулся царевич — да поздно уже: рассекли темноту крылья Жар-птицы, взмыла она высоко в небо и растаяла там, будто не было. Антон встал, поднял с земли кольчугу. — Ехать надо, — сказал он глухо. — Нагнать серафимово войско, пока они деревни палить не начали. — Как же без Жар-птицы-то? — спросил Димка. — Кощей сказал — узы меж нами крепче железа. Вернется она. А покамест и кобылицы хватит, чтобы царю зубы заговорить. Катя положила на траву ложки. — Ешьте тогда быстрее. — Ты не устала ли, лапушка? — Димка коснулся ее руки. — Не устала. Но будет лучше, если ты меня на груди повезешь — а как доберемся, в стороне оставишь. Не для чего родне моей ненаглядной знать, что я с вами. После будет им радости. Долгая это была ночь. Антон в себе усталости почти не чуял, а кони к рассвету запинаться стали. Вот и речка Калина, вот и поле, где войско стояло — а самого-то его и след простыл. Тут захрипел Соколик под царевичем, и едва тот соскочить успел, как рухнул конь замертво. Подъехал Димка, выбрался из седла — и Кувшинка рядом прилегла, вся в пене. Погладил Антон Соколика по мокрому боку, оглянулся на Катю с Димкой. Тот развязал на шее мешочек с травами, набрал щепоть и меж ладоней растер. Положил ладони на шею Соколику, прошептал что-то. Конь всхрапнул и затих, ровно дыша. Димка поднял голову. — Выживет, но дальше не пойдет. И Кувшинка тоже. Пешком догонять придется. Поглядел Антон на золотую кобылицу, снял уздечку с Соколика. — Прости, милая. Поможешь мне? Наклонила кобылица шею, взнуздать себя позволила, седло положить. Катя меж тем на сломанных травинках поворожила, да и говорит: — Недалеко он, до Златограда еще полдня пути, к вечеру подойдет. Скачи, Антоша, мы догоним. Обнял Антон обоих, вскочил в седло и вслед за войском кинулся, себя не помня. Пересек темный лес, поднялся на горочку, видит — стоит дружина серафимова, а к ней навстречу златоградская выезжает. Антон от облегчения чуть с коня не упал. Поглядел в небо — не видать ли где Жар-птицы, но только облака увидал, что дождем супились. А потом глянул снова в чистое поле и увидел еще одно войско: из-за холмов выходило оно Серафиму на подмогу. Втрое стало врагов против прежнего, не одолеть Златогорью. Стало быть, делать нечего. Вдохнул Антон поглубже, погладил кобылицу по длинной шее и поехал вниз, как в черную пропасть. Привели его с Серафиму. Тот как увидел кобылицу, чуть в пляс не пустился, руки потирая. Потом поглядел на Антона и спросил елейно: — Что ж ты, богатырь, так долго? Я уж думал, убил тебя Кощей. — Потому и на Златогорье напал? — спросил Антон. — Я напал? — Серафим аж руками всплеснул. — Да ведь это ваше войско на царство мое напасть собиралось! Видишь сам — братец-то твой Илья дружину собрал, в нашу сторону двинулся... хорошо хоть, что я от верных людей донесения имел. Об тебе только и ошибся, Антошенька. Думал, ты с Кощеем-то в сговоре, потому его и выпустил, явишься не сегодня-завтра с колдовской силой великою, истребишь людишек наших, сирот будешь плодить да вдовушек... — Перестань, царь, — поморщился Антон. — Хоть сейчас-то не ври, слушать противно. Все я знаю — и что Кощей перекидышам защитник, и как ты его десять лет терзал, чтобы Жар-птицу добыть и самому бессмертным стать, и что Катю, племянницу свою, едва до смерти сам же не замучил и в тереме держал, а всем сказал, что ее Кощей унес. — А тебе-то это откуда ведомо? — прищурился Серафим. — В волшебное зеркало в царстве кощеевом видел, — спокойно ответил Антон, прокляв мысленно длинный свой язык. — И-и-и, милый! Он ведь колдун злодейский, мало ли что он тебе показать может. Я-то вот доподлинно знаю, что сгинула моя племянница, и батюшка ее, брат мой Онфим, в неутешном горе своем на подмогу мне пришел. — Серафим отер из глаза мутную слезу. — Народ-то в Верхних Дубках больно опечален — все ж таки дочь Василисы, так в едином порыве отомстить за горе такое пришли. — Что, в Златоград? — усмехнулся Антон. — Не весели меня, Серафим. Я свое слово сдержал — теперь ты свое сдержи. Забирай кобылицу, отводи войско, и чтоб духу больше вашего тут не было. — Ой ли? Кобылицу-то я вижу, а Жар-птица где? Не рано ли, богатырь, раскомандовался? — А вот как вы с Онфимом дружины свои за Калину отведете, так и получишь. Раньше-то мне смысла нет тебе ее отдавать, потому как чести в тебе ни на грош медный. Поглядел на него Серафим исподлобья, губами пожевал в раздумии. Оглядел своих присных, оглядел могучее войско вокруг. На меч посмотрел, который у Антона забрали. Хлопнул в ладоши: — Ну-ка, слуги мои верные, вяжите злодея — он вашего государя оскорбил! Кинулась стража приказ исполнять, да где там: раскидал, расшвырял богатырь всех до единого, уже и к самому царю шагнул, над землей его поднял. А Серафим и хрипит ему: — Оглянись. Оглянулся Антон и царя из рук выпустил: стоят вокруг кобылицы лучники да мечники, все на нее нацелены, только приказа ждут. Поднялся Серафим с земли, поправил на ушах корону. И сказал без шутовского елея в голосе: — Давай-ка без придури, Антон. Если и вправду Кощей тебе Жар-птицу отдал — позови ее. Тогда я тебя отпущу и с земли твоей уйду. А не послушаешься — сей же час велю кобылице голову срубить, и тогда весь мир погибнет. Выбирай, я не шучу. — Так и я не шучу, — ответил Антон спокойно. — Убьешь кобылицу — сам тоже погибнешь, а ты ведь, как я понимаю, вечно жить наладился. Хочешь получить от меня что нужно — собирай войско и уходи. Покачал Серафим головой. — Никак не пойму — то ли ты упрямый, то ли блаженный. Что ж, видно, придется тебя жизни научить. Сейчас бой начнется, я тебя рядом с собой посажу — чтоб ты посмотрел, как все ваше войско истребят и брату твоему башку срубят. А после я с тобой по-другому поговорю — как с Кощеем разговаривал. Ох, и хороши же у меня после него палачи стали! Точно знают, где остановиться надо, чтоб человек от мучений раньше срока не помер. Хотел Антон сказать, что Илью убить — руки у Серафима коротки, с ним шамаханская орда, и то не сладила. Да тут протолкнулся через толпу гонец, весь в поту да бледный, упал на колени: — Не вели казнить, государь — беда! Войско государя Онфима дружина с Железных гор окружила, число в три раза поболее! Позеленел Серафим, ногой гонца оттолкнул. А Антон посмотрел в небо опять — не видеть ли Жар-птицы. Но видно было только черные тучи, закрывшие небо, и ни единого луча света. Тут послышался опять шум да крик, расступилась дружина и встал перед царем златоградский гонец. Поклонился и молвил торжественно: — Государыня наша предлагает тебе, царь, решить дело поединком по старинному обычаю: твой богатырь против ее. Выпучил царь глаза, помолчал — а потом засмеялся так, что у Антона мороз по коже пошел. — Ну что, царевич — все ж таки моя взяла, и насчет головы братца твоего я тебе не соврал. Ступай, гонец, да скажи, что я согласен. Пусть готовят место для поединщиков, чтобы все видели, чья возьмет. А ты, богатырь, зря усмехаешься: силен Илья, ну да у меня посильнее есть. Антон на это только плечами пожал — и сам себе подивился: не было страха в его душе, одна только вера, что не может такой злодей победу одержать. Серафим меж тем велел кобылицу привязать понадежнее да стеречь пуще глаза — и еще что-то на ухо сотнику своему прошептал. Потом поглядел на Антона и спросил прежним сладким голосом: — Со мной пойдешь ли — на честный бой поглядеть, потешиться? — Честного-то от тебя не дождешься — но отчего ж не пойти. Погляжу, как тебя, ирода, паралич разобьет, когда твой боец проиграет. Окружили Антона со всех сторон и пошли они к месту поединка. Добрались до места ристалища: кусок поля с травой потоптанной примерно в пол-поприща, на той стороне войско златоградское стоит. Серафиму стульчик раскладной поставили — с резной спинкой, с мяконькой подушечкой. Устроился он на нем, улыбается масляно, голову задрал горделиво — а Антон по сторонам поглядывает, удобного момента дожидается. Тут стук копыт раздался, подъехал князь Онфим. Брылями тряся, с коня слез, рядом с братцем устроился — а сам на него не глядит. «Эге, — подумал Антон, — а дело-то, видать, неладно. Не шибко понравилось князю, что дело не прогулкой обернулось, что против его войска макарова дружина подоспела. Народ-то в Железных горах отчаянный! Не диво, что обозлился старый хрен!» Тут со стороны златоградской дружины двое всадников выехали, во всем одинаковых, только плащи один красный, как заря, второй синий, как горные вершины ввечеру. Ста саженей не доезжая, спешились, отпустили коней, чуть дальше прошли и встали, руки на груди сложив. Стоят, смеются, переговариваются. У Онфима от злобы аж глаз задергался. — Ничего, братец, будет им сейчас веселье, — сказал Серафим и платком махнул. Вышел тут из дружины огромный воин, больше не на человека, а на медведя схож: волосат, одноглаз, в плечах три сажени, ручищи — что мельничные жернова. Онемел Антон: этакого чудища он в дружине серафимовой не помнил. А за ним следом еще один выходит — ростом пониже, в плечах поуже, но любому опытному бойцу видно, что он крепче гвоздя могильного. Засмеялся Серафим, брата локтем толкнул: — Что, хорошего я нашел за тебя поединщика? Лихо Одноглазое за меня стоять будет, Булат-молодец за тебя, а как бой закончится, он в твою дружину насовсем уйдет. — Пусть сперва закончится, — процедил Онфим, по-прежнему на брата не глядя. — Ну что вас там, год ждать?! — закричал Макар, приставив ко рту согнутую ладонь. Махнул Серафим платком еще раз — и пошли его воины вперед вразвалочку. Да только недалеко продвинулись: явилась перед ними вдруг прямо из вытоптанной травы тонкая женская фигурка в белой рубахе, в цветном сарафане, черная коса короной уложена. Обомлели все — а Катя молча из волос гребень вынула да под ноги царевым поединщикам бросила. Встала тут в поле трава выше пояса, оплела их ноги, руки путами стянула. Стали они вырываться, да не пускают зеленые оковы, тянут к земле, в землю тянут. Вскочил Серафим, закричал диким голосом: — Ну-ка, лучники, стреляйте, убейте проклятую ведьму! Бросился Антон на свою стражу, благо она обомлела и не больно-то за ним доглядывала, половину в войско пошвырял, одного прямиком в Серафима кинул, да попал в брата его, на землю вместе со стульчиком сшиб. Видит — поднялись луки, вот-вот полетят в Катю стрелы, а он и закрыть не успеет. Но тут выскочил откуда-то кот рыжий, оборотился добрым молодцем, топнул ногой. Задрожала земля, затряслась, зазмеилась корнями и поднялся из нее огромный дуб, а на ветках его не листья — черепа растут, из глазниц страшный свет бьет. Антон едва ладонью заслониться успел. Побросали ослепленные люди оружие, кто по земле катается, кто кричит, кто плачет. Подошла Катя, встала рядом с женихом. — Пригаси, — говорит. Топнул Димка еще раз ногой, и исчезли черепа. Вместо них наросла листва молодая, шуршит тихо над человечьим стоном. Повела Катя руками — будто покрывало взметнула, и замолчали все. Руки от глаз отняли, глядят оторопело, будто не верят, что боль так вот враз закончилась. — Кто я такая, все вы знаете, — сказала Катя, и голос ее по полю эхом прокатился. — Я Василисы Премудрой дочь, которую Онфиму в жены отдали. Он ее насмерть замучил, а меня к брату сослал, чтобы не мешала трон занять. Онфим с Серафимом вас на бойню привели — а я хочу, чтоб ее вовсе не было. За что воевать-то собрались? — А разве тебя, царевна, не Кощей украл, которого златоградцы-предатели выпустили? — закричал кто-то. — Никто меня не крал. Серафим каждый день надо мной измывался, убить хотел. Антон-богатырь да Кот златоградский меня от верной гибели спасли. — Не верьте ей! — завизжал Серафим, выползая из под корней дуба. — Да что тут верить-то, — миролюбиво сказал Димка, — стража все знала. Ты вот, рыжий, Никодим, что ли? Я тебя у дверей видел, когда за царевной пришел. Ты еще проверить заходил, что за шум. И пряник ей дал — помнишь? — Помню, — пробасил свекольный от всеобщего внимания Никодим. — Государь-то сказал не кормить, да виданое ли это дело, по три дня без еды девчонке! Войско после его слов примолкло, потом зашумело, заворочалось. Антон пристально следил за Серафимом, который, кряхтя, поднимался с земли, и хотел уж было взять его за шкирку, но тут из-под земли вылезли корни, дернули царя обратно и он упал, пропахав носом землю. — Так это что ж теперь, баба нами править будет? — спросили из толпы. — Чего править-то, никто ж из этих не помер еще! — Ну, это и поправить недолго. — Да чтоб перекидышева ведьма мной командовала!!! — А Кощей-то как же? Серафим-то и вправду нас от такого горя избавил, поймал злодея... — Да какой!.. — закричал кто-то в ответ и замолчал резко. Катя покачала головой, пошла сквозь войско, расступавшееся перед ней, Димка — следом. Антон поднял с земли оброненный кем-то нож, взвесил в руке на всякий случай. Катя остановилась возле дружинника — молодого, с мелкими бобриными глазками. — Скажи им, — велела спокойно. — Нельзя, — замотал головой парень. — Да что нельзя-то, это ведь все знают, — засмеялась Катя с горечью и обвела глазами толпу. — Вас тут половина перекидышей, вторая половина братья да сватья, вы ж все знаете, что никого Кощей не крадет, никаких красных девушек не бесчестит. Перекидыши они — и сами от вас бегут, потому что вы им жизни не даете! Мы вам — как вы нам: и дети, и родители, и родня, и любимые. А Кощей нас от вас же спасает, когда совсем невмоготу, и по милости серафимовой десять лет никакой защиты нам не было. — Не верьте, — завопил опять Серафим, — я этого разбойника в цепях держал, чтобы всем нам покой был, чтобы он не губил малых детушек! — Ты от него Жар-птицу требовал, — сказал Антон, сжимая в руке нож. — Коли ту птицу убить и сердце ее живое съесть, вечно жить можно. Ахнула толпа. Димка усмехнулся криво: сказки про Жар-птицу и стар, и млад любил, хоть и за правду не принимали. — Да разве ж есть она, птица-то?! — спросил кто-то. — А как же! — раздался веселый голос, и Антон, обернувшись, увидел своих братьев-близнецов. На плече Макара сидела Жар-птица и чистила перья. По полю снова прокатился изумленный вздох — будто море колыхнулось. Илья протянул руки к Антону, тот шагнул вперед и обнял брата. — Вот ты непутевый-то, а! — проворчал Илья. — Вот куда ж ты сунулся, нет бы переждать где! — Я так и подумал было — да с горы увидел, как вас Онфим окружил, думал выторговать вас у этих лиходеев... Онфим-то где? Не видели? — А как же, видали, — засмеялся Макар и поднял кулак. Антон посмотрел на него в недоумении. — Раскрою — сбежит! — Как это?! — закричали верхнедубецкие дружинники. — Да уж вот так, — развел руками Илья, покачнув птицу, и та посмотрела на него неодобрительно. — Сами удивились. Котяра, ты ж всезнающий у нас, не поможешь? Димка оглядел братьев непонимающим взглядом, потом вдруг заулыбался, стукнул себя по макушке и сорвал листочек с дуба. Тот вмиг увял, иссох, покрылся бурыми пятнами. Растер его Димка меж пальцев, в ладонь пересыпал, дунул Макару на руку — и все глазом моргнуть не успели, как встал перед людьми Онфим, ворот богатого кафтана в кулаке богатырском зажат. Изумленной тишиной накрыло толпу, и в этой тишине раздался хохот Антона. — Ах ты ж твою-то мать, — выдохнул он с трудом, вытирая слезы, — это кто ж он был-то? Макар тоже засмеялся. — Ей-богу, я глазам своим не поверил, как он перекинулся. Кабы в меня прямо не ткнулся, я б решил, что мне сон наяву примерещился! Катя подошла к отцу, посмотрела на него внимательно. Князь, багровый весь, забегал глазками, дернулся. — Ну здравствуй, батюшка, — сказала Катя спокойно. — Что ж ты, не рад, что ли? Двенадцать лет не виделись. — Уйди, ведьма! — прохрипел Онфим. — Лжа это все, люди! Это она меня обратила! И эти изверги! Разве ж я на таракана-то похож?! — А мы ведь не говорили, что ты таракан, — заметил Илья. Катя повернулась к окончательно остолбеневшим людям. — Ну что, видели? Перекидыш вами столько лет правил — и вы ему верой-правдой служили. — Да как правил-то! — мрачно сказал кто-то. — Чуть что, на плаху да на дыбу, слово непочтительно молвишь — на другой день уж являются... теперь-то понятно, как он умудрялся. — Ну, зато не баба, да? — Катя в упор посмотрела на говорившего, и тот затих. — Хотите дальше так — я не неволю. Мне свободная жизнь больше по душе, чем терем окаянный. А не хотите — скажите. Но драться вы не будете. Лучше сами разойдитесь подобру-поздорову, чем я вас разнимать стану. Зашумело, зарокотало войско, а Катя спокойно к Димке отошла и взяла его за руку. Макар покачал головой, на них глядя, улыбнулся. — А батюшку-то твоего куда девать? — спросил. Катя пожала плечами. — Отпусти. Макар разжал руку. Онфим, которого не держали уже ноги, плюхнулся на землю. Надвинулась на него своя же дружина с очень недобрыми лицами, а князь сжался весь, ладонью о землю хлопнул — и исчез. Кинулись все таракана топтать, да бог знает, получилось ли. Тараканы-то — они юркие. Вытер Макар руку о штанину, поморщился и только сказать чего-то хотел, как раздался сладкий голос: — А ведь вы, богатыри, слова не сдержали. Посмотрели все под дуб — да что ты будешь делать! Стоит царь Серафим с распухшим носом, но все ж таки в окружении верных людей, а корни, что его держали, в куски порублены. У Антона аж опять в глазах помутилось от ярости. — Кто б попрекал бесчестием, только не ты! — выдохнул он с ненавистью. — Вот опять худые слова говоришь, царевич, — всплеснул Серафим руками, — но ведь ты мне обещал Жар-птицу отдать, а теперь она у братьев твоих. Как же так вышло-то, Антошенька? И матушка твоя предложила мне дело богатырским поединком решить — а братья твои и пальцем не шевельнули, все за них ведьма злокозненная сделала. Что ж вы смотрите-то, люди? Об чем думаете? Ведь как божий день, ясно, что в Златограде удумали — земли наши себе забрать, нас под себя подмять, ведьмам да волкам заживо скормить! — Ты в уме ли, Серафим? — в некотором изумлении даже спросил Илья. — Давай сюда своих поединщиков, я с ними один разберусь, раз уж надобно. И какие такие волки-людоеды, у тебя ж в дружине одни волколаки да медведи-перекидыши, им у тебя и жизни-то другой нет! Кто их сожрет — Катерина, что ль? — Я б на вашем месте обиделся. — Макар обвел глазами чужое войско. — Ну, так а встанет дружина на ведьмину сторону — и пойдет великое разорение, бабы да ребятишки... Тут уж не выдержал воевода из Лютеня — дернул себя за бороду в исступлении да как завопит: — Кого мы разорять-то пойдем, свои же дворы? Совсем уж рехнулся, гриб старый! Все попятились: воевода, несмотря на мешковатую свою внешность, в неистовство приходил быстро и, обратившись в медведя, не останавливался до последнего врага. Тут Серафим свистнул заливисто — и раздалось в ответ истошное ржание, да такое, что аж присели все. Видит Антон — тащит стража серафимова золотую кобылицу, ножами колют, за узду тянут. Дернулся было царевич, подняла руки Катя, но тут же взметнулись над лошадиной шеей три меча и замерли, рубить готовые. — Значит, так будет, — сказал Серафим устало. — Либо вы мне сейчас же Жар-птицу отдаете, либо сей же час кобылице голову срубят и весь свет белый в тартарары наладится. — Не посмеешь, — сказала Катя, сжав кулаки. — Ты тоже жить хочешь! Покачал Серафим головой. — Нет, Катерина. Я ведь не батюшка твой, которому хоть бы за печкой, лишь бы дышать. Будет по-моему — а не будет, так и мне такая жизнь ни к чему, и вы все провалитесь. Решай, царевич. На этот раз я с тобой шутки шутить не буду. До трех считаю. Раз. Смертельная тишина стояла над полем, даже ветер замер и тучи в небе окаменели. — Два. «Что ж я наделал-то!» — подумал Антон, поднимая руку вверх ладонью. Открылась ранка, потекла из нее кровь, а Серафим с усмешкой уж навстречу свою сморщенную лапу протягивает. — Три. Взмыла Жар-птица в небо, расправила крылья огромные, засияла алым золотом — и кинулась на людей, что кобылицу держали: хлещет когтями и крыльями, кричит пронзительно. Бросился Антон ей на помощь уздечку из рук мучителей вырвал, три стрелы на себя принял, трех мечников положил, пока Макар с Ильей остальных скрутили. Махнула Жар-птица последний раз крыльями, ударила кобылицу по бокам — и исчезла она. Антон стрелы из груди и плеча выдернул, отбросил прочь. — Вот и все, — сказал царевич Серафиму, тяжело дыша. — Не будет по-твоему, упырь окаянный. Один ты остался, никому не нужен. И если есть на свете справедливость, то до заката еще твои же люди тебя и приговорят. Медленно обвел Серафим взглядом свое войско. Огромный дуб, у которого уж новые корни наросли и над землей приподнялись — в любой момент бросятся, руки-ноги свяжут. Катерину, близнецов. Пустоту вокруг себя. И молвил ласково: — Так-то оно так, царевич. Только тебе этого не увидать. Стрелы-то ядом смазаны были, для верности. Хотел Антон усмехнуться в ответ, да губы не слушаются. Хотел шаг шагнуть — да ноги подкосились. Упал он на колени, одеревенел. Кинулись к нему все, а он ничего не чувствует, не слышит почти. Только вперед смотрит — и видит, как рушится с неба Жар-птица и встает перед Серафимом уже человеком. Побелел Серафим, как стенка, попятился, руку с ножом поднял — да ударить не успел. Схватил его Кощей Бессмертный за горло, поднял над землей и переломил, словно ветку. Тут у Антона в глазах свет померк. Не стало ничего — будто свечу во тьме задули. «Надо же, — подумал он отрешенно, — у полозов-то быстрее было». А потом остался только холод. А потом — вспыхнуло снова горячее солнце, обожгло кожу, и горло обожгло так, что Антон закашлялся. Подняли его теплые руки — те, которые не узнать нельзя. «Матушка!» — хотел было сказать Антон, да опять провалился в беспамятство. Три дня и три ночи провел он так, между жизнью и смертью. Лица родные наяву видел словно в тумане, кое-как различал, а потом падал из тумана во сны, такие яркие, что сразу понятно — не настоящее это все. Но царевич и ненастоящему был рад: снилось ему, что гуляет он по саду с Арсением, что берет его за руку, говорит слова заветные, что давно у сердца стояли, да через горло не шли. Что вместе они до конца времен, и ничего разлучить их нее может больше. А как-то раз приснилось, что Арсений птицей к нему прилетел, крыльями горячими накрыл, всем телом легким прижался — и будто заполыхало все вокруг, засветилось, а потом погасло медленно и пришла темнота, но не страшная, а теплая, добрая. Как в детстве зимней ночью под одеялом спрятаться. На четвертые сутки открыл Антон глаза, на кровати сел. Чувствует — слабое еще тело, а все ж не мертвое. Видит — за окном светает. Горит свеча на столе, на стуле матушка спит — измученная, бледная. Хотел Антон осторожненько обратно лечь, чтоб не потревожить, да она на шорох сама вскинулась. — Тихо, тихо, сыночек, — зашептала, — ложись обратно, я вот водички тебе... — Не надо, мам. Я здоров уже... вроде бы. Села царица на кровать рядом с Антоном, взяла его руку, к губам прижала. Слезы горячие — кап да кап. Антон и сам чуть не заплакал. — Мама, ну что ты, правда, — слабо улыбнулся он. — Первый раз, что ли. — Да каждый раз сердце-то рвется! Дурной какой, господи, вот будут у тебя детки, так поймешь... хотя что вы, мужики, понимаете! Вздохнул Антон тяжко: во-первых, права матушка, во-вторых, какие уж у него детки... Долго молчал, решался, воды два раза попросил. А потом спросил все-таки: — Ты Кощея Бессмертного случаем не видала? Посмотрела на него Майя-царица, по щеке погладила. Антон от робости свою руку на ее положил и чувствует — гладкая кожа-то на щеке. Исчез шрам, как и не было. Нахмурился он, подумал — перепутал от болезни. Тронул другую щеку, но и там шрама нет. Заморгал Антон в растерянности, а царица и говорит ему ласково: — Здесь Кощей, в соседних покоях спит, почитай что не просыпается. Когда Димка твой за ним приглядывает, когда я. — Он кошмары видит, живые. — Как это? — Ну... — Антон задумался было, как объяснить, а потом махнул рукой: если б видели, и объяснять бы не надо было. — Он здоров ли? — Да бог его знает,— ответила царица. — Бессмертный ведь. Человек после такого не выжил бы, а тут и не поймешь. — Да что с ним случилось-то? — Антон от беспокойства опять сел на кровати. Покачала царица головой в нерешительности. — Даже не знаю, как и сказать-то. Спас тебя Кощей. Велел Макару с Ильей его держать, Дмитрию нож дал, обернулся птицею... — Что?! — ... Димка ему живому грудь рассек и кусочек сердца отрезал. Тот кусочек в рот тебе положили, кровью губы помазали. Да лежи ты, бешеный! Антон спустил ноги на пол. — Где он? — спросил дрожащим голосом. — Мне видеть его надо! — Так ведь спит он. С тех пор и спит — а порой войдешь, словно и не дышит вовсе. Недавно только порозовел вроде, есть попросил. Не буди, не надо. — Я и не стану. Мне было только... одним глазком. Увидеть только, что живой. Посмотрела мать на своего сына пристально и спросила шепотом: — Любишь, выходит? — Больше жизни, — ответил Антон. — Никто мне больше не надобен. Прости, матушка. Засмеялась Майя-царица, заплакала. Поцеловала Антона в лоб. — Что ж тут прощать-то, сынок. Сердцу не прикажешь. Сыскал ты свою судьбу — мне ли спорить? — Та стрела... — Я знаю. Катерина рассказал. Эх, радость ты моя, непутевый мой, лапушка... Ну, пойдем. Поглядишь на своего суженого — может, успокоишься и поешь чего-нибудь. Проводила царица сына в соседнюю опочивальню — и добро, что пошла, а то Антона как осину тонкую под ветром шатало. Подошел к кровати — не держат ноги. Опустился Антон на пол, глядит на Арсения — а тот спит глубоко и спокойно, ни одна жилка на бледном лице не дрогнет. Скрипнула дверь — матушка затворила да ушла, одних оставила. — Лада мой, — прошептал Антон. — Что ж ты над собой сделал-то? Разве ж так можно, а? Задрожали вокруг него бревенчатые стены, почернели. Испугался было Антон, что Арсению опять страшный сон снится, да узнал опочивальню в каменном дворце. Как ее не узнать, когда холодно там, как в леднике! Сел Антон осторожно на край кровати, потом и вовсе под одеяло забрался. Арсений заворочался, прильнул к нему, обнял и задышал опять глубоко и редко. Лежал Антон, смотрел, как тают вокруг каменные стены, как светлеет медленно в горнице, и пытался слова подобрать какие-то, чтоб Арсению сказать, как проснется. А тот, едва глаза открыл, спросил сонным голосом: — Ты, значит, за седмицу едва третий раз не помер — а меня же спрашиваешь, что я над собой сделал! — Слышал, значит, — растерянно проворчал Антон. — Не слышал. Во сне видел. Ах, царевич, разве ж ты и доселе не понял, что мне без тебя ни жизни, ни радости нет? — Так ведь ты не говорил ничего... Арсений приподнялся на локте, улыбнулся — и Антон улыбнулся ему в ответ. Как тут удержишься, когда сердце словно в душистом лете купается? — Я и про Жар-птицу тебе не говорил. Не сердись — не хотел на тебя такую ношу взваливать. К тому же я до последнего не знал, получится ли — ведь до того, как ты со мной три ночи провел, я и перекинуться не мог, а это хуже, чем руки отсечь. А ты так и не понял? — Не понял, — вздохнул Антон. — Кабы понял, с ума бы сошел: тебя, да Серафиму… Илья-то поди удивился? — Удивился,— кивнул Арсений. — Но за меч хвататься не стал, выслушал. После обернулся я черным ветром и в Железные горы полетел. Второму брату твоему рассказал все, войско его почти что до места доставил, а потом снова перекинулся. Как сил хватило, не знаю — верно, только потому, что о тебе думал. — А Серафим, получается, не знал ничего? — Не знал. Про это вообще мало кто знал — Серый разве, да Ирина, да учитель мой, да Полоз, пухом ему камни. Ну, зато теперь по всей земле молва пойдет. — Жалеешь? — Нет. Как сказал твой друг кот, Жар-птица в сказках ваших что-то вроде ясного солнышка, от нее худа не бывает — значит, и от меня его вроде как нет, меньше напраслины возводить станут. А за тебя я бы еще не то сделал. — Ты и сделал, — сказал Антон и погладил уродливый шрам напротив сердца Арсения. — Матушка мне рассказала. Никогда больше... обещай мне, что никогда в жизни! — Так ведь и не понадобится, — усмехнулся Арсений. — Помнишь ведь — кто живое сердце Жар-птицы съест, всегда молод и силен будет. Ты, Антон-царевич, теперь как я. Прости меня. — За что? Ты ведь жизнь мне спас! — А ты знаешь, что оно такое — вечная-то жизнь? Сколько ты друзей и родных схоронишь, сколько такого увидишь, что не видел бы! Я-то по доброй воле бессмертие выбрал, знал, на что соглашаюсь. Помолчал Антон, задумавшись. А потом сказал: — Зато сколько я чудес увижу, сколько радости людской, благородства сколько и верности. И еще... С тобой ведь? — Со мной,— ответил Арсений тихо. — Как же я без тебя, лада мой, единственный мой, ненаглядный... Долго они рядом лежали, миловались, надышаться друг на друга не могли — и еще б дольше миловались, да вошел Димка с горшком куриного супу и свежим хлебушком. Сперва-то чуть не уронил от неожиданности, потом хмыкнул, глядя на красного от смущения Антона, и сказал: — Ну вот и ладно. Раз на это силы есть, значит, скоро поправитесь. Поглядел Антон на Арсения, Арсений на Антона — и засмеялись оба, и так легко стало вдруг, будто среди зимы вдруг весной повеяло. К вечеру Арсений опять заснул каменным сном, а Антон со всеми за стол сел и натерпелся от братьев соленых шуточек — ровно таких же, какие над ними шутил, когда женились оба. В конце концов царица прикрикнула — мол, охальники, постеснялись бы. А потом спросила: — Что ж, выходит, провожать тебя теперь? — А как же, невесту завсегда из дома провожать надобно, — кивнул Макар. — И выть еще. — А тебе и завидно, — ответил Антон ехидно, — по тебе не выли, только плясали на радостях, что кто-то тебя наконец приветил. — Ну-ка хватит, говорю! — опять прикрикнула Майя, видя, что Илья уж рот открыл — беседу продолжать. — Ты хоть не забывай нас совсем-то, Антоша. — Мама, ну ты что, как же я дом родной позабуду! — Да как — примешься кощеевы деревья считать, с лешим наконец подружишься — мечту исполнишь, и пропал с концами, — сказал Илья с улыбкой. — Да какой ему леший, он из спальни не выйдет, — начал было Макар, но примолк под испепеляющим взглядом матери. После ужина остались сидеть — детство вспоминали, да батюшку, да разные случаи смешные. Об урожае говорили, о новой придумке железногорских кузнецов — самоходном плуге, который покамест больше рыл, чем пахал, но ежели отладить, так вещь хорошая. Про катину свадьбу тоже говорили — и опять Антона мурыжили: мол, куда ж ехать, друга не женив? Антон только отмахивался — чего сейчас-то решать, когда и Арсений не поправился еще, и свадьба только по осени. Во-первых, раньше-то не играют, во-вторых, когда невесте-царице сразу два государства в полном разоре достались, ни ей, ни жениху ее не до праздничка, о другом голова болит. Заполночь уж разошлись. Хотел было Антон к себе, да махнул рукой и впрямую к суженому пошел. Что уж теперь. Все знают. Арсений сидел на кровати, держал на коленях серебряную тарелку — и она светилась молочно, будто рассветный туман. Антон дверь затворил, рядом с милым сел. — Что там? — спрашивает. — Серому весточку послал, что все хорошо, — ответил Арсений, улыбаясь. — А он мне свадебный подарок посулил. — Это какой же? — А сам погляди. Придвинулся Антон поближе, глянул в туманное облако: стоит на поляне изба на курьих ногах, а рядом еще одна — почти готовая, свежими бревнами светится. Небо над лесом темнеет, полная луна из-за деревьев поднимается. Сидит Серый на крыше, кроет ее деревянной черепицей и черными словами — а внизу Ирина стоит с целым снопом трав, смеется. Заулыбался Антон, вздохнул глубоко — и будто снова почувствовал запах леса, цветущих яблонь, мха на болотных тропах и спелых ягод. — Что, — закричал Серый, приладив последнюю черепицу и потянувшись, — хорош ли подарок? — Баню пристроишь — истинно царский будет, — ответил Арсений. — Ты дошутишься сейчас — я к ерусланову кузнецу схожу, колец ему закажу из железа с резьбой побогаче и все те кольца на курьи лапы-то надену. Сразу все по звону знать будут— государь, мол, едет! — Не слушай его, — сказал Антон, — хорошая изба вышла. Еще поди и стружками пахнет... — А как же! — вмешалась Ирина-Яга, — я тут поколдую, чтоб аромат сохранить, покуда вы доедете. Ты, царевич, только не суйся больше никуда от греха, а то Серый мне тут порассказывал. И пригляди, чтоб этот бешеный ни во что не перекидывался, пока в силу не войдет. А то этак и бессмертному околеть недолго, придется потом на сто лет в хрустальный гроб на отдых ложиться! — Что, бывает такое? — удивился Антон. — Понадобится — будет, — ответил Серый и, посерьезнев, добавил: — Ты, Арсений, и правда не спеши никуда. Что с того, что много времени пройдет, пока поправитесь да доберетесь? Десять лет человеческих как-то справлялись, еще подождем немного. А потом уж мы все дела-то на вас скинем, а сами на печь наладимся, лежать тридцать три года и в потолок плевать. — Соскучишься, я ж тебя знаю, — засмеялся Арсений. — Не соскучится. — Яга перехватила поудобнее травы. — Но тебе покамест, неженатику, этого не понять. А вот как женишься... Махнул Арсений рукой — и исчезло все. Антон тарелку убрал, ткнулся ему в шею губами. — Меня сегодня уж братья тоже задразнили. А матушка дом просила не забывать. — Значит, приняли? — спросил Арсений, обнимая своего ладу. — А я думал, худо будет. — Я тоже сперва так подумал, да только все равно сказал. Что ж делать, если я тебя больше жизни люблю? Взял Арсений его лицо в ладони, к губам прильнул — сладко, нежно. Потом сказал: — Долго оставаться тут мне все равно нельзя. Но как шрамы сойдут и сила моя вполовину вернется, так и поедем. — Это когда ж будет, не к осени? — Раньше. Но ты не тревожься: на катину свадьбу мы так и так приедем, коли позовут. — Да с чего бы не позвать! — возмутился Антон. — Эх, ненаглядный мой... — Арсений зарылся пальцами в его кудри. — Всякое может случиться. Может и так быть, что матушка твоя не благословит тебя. — Знаешь, что, — сказал Антон решительно, пригребая суженого к себе поближе. — Ты ерунды-то не говори. Ты к хорошему привыкай потихонечку. Посмотрел на него Арсений пристально. — А коли не смогу? Сразу-то? — Ничего страшного, — пожал плечами Антон. — Я помогу. У меня для этого целая вечность есть.