навеки лишенный солнца

После того дня Дио всегда будто пах дымом. А может, это было с ним всегда. Порой, зарываясь в светлые волосы, Роберт почти плакал от ощущения, щиплющего глаза и сжимающего горло железной ладонью. Может, это просто подступающие слёзы? Каждый их разговор заканчивался таким же смердящим огнём в груди, и это было даже забавно, учитывая, что сколько бы крови несчастных женщин (Роберт не желал даже думать об этом) не выпил вампир, все его тело ниже бордового шрама на шее было настолько ледяным, что казалось мертвым. Хотя, если подумать… День за днем они переплетали пальцы, глядя друг другу в глаза, и Роберт чувствовал подступающее к горлу пламя. — Ты мой, — шептал Дио, и оба знали, что он врёт. Оба знали, что если Спидвагон сильно захочет, он сможет уйти. Возможно, только благодаря этому его сосуществование с вампиром было гораздо более приятным, чем для каждого (точнее, каждой), кто переступал порог особняка. Иногда Роберт думал о том, как он выйдет на улицу, вдыхая предрассветный воздух и в последний момент своей жизни глядя на золотые лучи солнца. Наверное, тогда ему станет так же горячо, как когда он глядит на Дио. Когда касается его ледяных рук. Когда резко выдыхает, откидывая голову и прикрывая глаза, которые никогда больше не увидят дневного света. Именно день стал ценой его вечной жизни с вампиром. Брандо, жестокий и тщеславный Брандо, всегда знал, как утешить горящее сердце, где потрогать, куда поцеловать. Его слова всегда то ли кусались, то ли сладко ложились на язык, и Роберт чувствовал, что пылает уже далеко не к Джонатану и не к его телу, ледяному и тяжелому. Годами на душе таяли мысли о том, что он влюблен и не в приторную паутину вампирских чар. Возможно, всё куда проще, чем должно быть. Это пугало, но вместо того, чтобы бежать, Спидвагон бросался в огонь с головой, плавясь под мягкими прикосновениями и шепча чужое имя в ледяное плечо. Слёзы давно ушли, остались лишь порывистые вздохи и многозначительные взгляды. — Я поставлю оперу этим вечером, — сообщил Дио, глядя сквозь полумрак на практически безучастно лежащего на другом конце залы Роберта. — Какую? — Услышишь. Вопрос, на самом деле, был скорее риторическим, ведь в опере он не разбирался, тем более в той, что продавали в Египте в двадцатом веке. И Брандо, скорее всего, тоже, хотя знать наверняка этого было нельзя. — Эй, Роберт, — послышался шелестящий голос, и Спидвагон ощутил, как по его спине спускаются легкие прикосновения пальцев. — Ты ничего не чувствуешь? Понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, и от этого осознания в груди что-то полыхнуло и дымно запахло. — Твои руки, — он схватил одну из ладоней, прижимая к собственной щеке. — Почему они теплее, чем обычно?