Часть 1
2 октября 2022 г. в 01:22
Пальцы зарываются в пшеничные пряди — глубже, с чувством — а губы находят россыпь веснушек на гладких щеках; они будто светятся на коже, как мириады звёзд, и если хорошенько присмотреться, то можно попробовать составить знакомые созвездия. На лбу — созвездие Гидры, проходящее кривой линией над светлыми бровями, на подбородке — изящная Кассиопея; тёплые пальцы Тео скользят ниже, к шее, мысленно соединяя тёмно-коричневые крапинки в созвездие Малой медведицы… Блейн судорожно выдыхает и начинает едва ощутимо дрожать от незнакомых прикосновений, или, скорее, полузабытых; слишком нежных, слишком уверенных. В груди застревает тревога: «не сон ли это?». Когда Теодора — Елена? — убирает упавшую светлую прядь волос с лица мужчины, тот несмело смотрит ей в глаза, а на его губах расцветает скромная, чуть дрожащая улыбка, словно он хочет что-то сказать, но не решается; его правый глаз исчерчен безобразным шрамом, таит в себе страшные воспоминания, и когда бравая журналистка смотрит прямо на него, молчаливо вглядывается в самую потаённую глубь, то не может не думать о том, через что Блейну пришлось пройти в далёком прошлом.
Мужчина виновато хмурится и пытается отстраниться — заметил, как пристально она смотрела на его недуг, его проклятье и постоянное напоминание об ужасах войны — но Эйвери не позволяет ему это сделать, лишь тянет ближе к себе, чтобы оставить ласковый поцелуй прямо на шраме, затем второй, третий, четвёртый — доказательство того, что она не боится. Что она принимает.
— Ты невероятно красивый, — едва эти слова соскользнули с губ, как Теодора вздрогнула от внезапного воспоминания; спёртый воздух оставленного кем-то дома, серая немецкая форма, пуговки которой было необычайно легко расстёгивать, тихие переливы голоса, шепчущие одно единственное слово, как отчаянную молитву, как глубокую тайну: «Дора…»
Женщина отскакивает с лихорадочным выдохом, выпутывается из тёплых объятий и отползает назад, успевая стереть запястьем резко нахлынувшие слёзы. Блейн пугается такой неадекватной реакции на близость, отстраняется на приличное расстояние и сдерживает навязчивое желание прикрыть собственный глаз рукой или хотя бы спрятать за чёлкой; он ведь почти открылся ей, подобно озлобленному ежу, который едва-едва показал свою мордочку из-под колючих опилок, а из-за её глупой ошибки опять свернулся в защитный клубок; его метафорические иголки стали ещё острее, ощутимее. Чувство вины хватает Теодору за горло цепкой невидимой рукой, не позволяя даже сглотнуть вязкую слюну.
— Что-то случилось?
— Блейн, — голос Эйвери кажется хриплым, как у старухи; впрочем, душа у неё и правда была очень старой, даже чересчур. — Прости, это не… Это не твоя вина.
Рейбёрн понимающе кивает — больше для вида — потому что на деле он совсем ничего не понимает. Хрупкий момент откровения между ними рассеялся, зато непробиваемым куполом накрыл стыд и почти осязаемая неловкость. Теодора прижала колени к груди, стараясь не поднимать взгляд; она тоже превратилась в ежиху, фыркающую на любого, кто проявит хоть толику ласки. Они с Блейном, всё-таки, очень похожи. Ей думалось, что он сейчас принесёт свои неуклюжие извинения и тихо уйдет, оставив её наедине с собой в пустой квартире. Она обыденно возьмёт виски из шкафа, будет пить прямо с горла, как несчастная пьянчуга, плакать и проклинать свою жизнь, свой ненавистный дар, но Блейн не уходит.
Садится рядом — она почувствовала, как под его весом прогнулась кровать. От него повеяло морской солью, знойным жаром дня, несмотря на то, что за окном стояла глубокая ночь, и Тео тихонько вдыхает против своей воли, прикрыв глаза. Это… немного успокаивает.
Фридрих — нежность, горьковатая хвоя и тишина леса; Блейн — спокойствие, морской бриз и хруст колючего песка под босыми ногами.
— Елена, — на выдохе произносит мужчина, отчего на ресницах Теодоры вновь выступают некрупные бусинки слёз, обжигая веки — от несправедливости, от угрызений совести, от осознания, что он называет её чужим именем. — Ты можешь мне рассказать.
Вместо того, чтобы извиниться и убедить его в том, что она в абсолютном порядке, с языка срывается вопрос:
— Ты всё ещё вспоминаешь об Эйлин? — женщина так и не подняла взгляда, отстранённо уставившись в пространство перед собой; Блейн долго молчал, все ещё пребывая в шоке, или, быть может, в глубокой задумчивости, поэтому она продолжила. — Воспоминания о ней не накатывают на тебя в самый неподходящий момент? Даже если ты уже отпустил её, решил жить дальше, открыть своё сердце новым людям, то всё равно… Чувствуешь себя неправильно. Будто она ещё… Здесь? — в какой-то момент Теодора поняла, что больше говорит о себе, нежели о Блейне, и застопорилась, прикусив кончик языка, удерживая подступающую к горлу горечь.
— Елена, — женщина вздрагивает, когда чувствует лёгкое, почти деликатное прикосновение к своему плечу.
Она боролась с желанием отпрянуть ровно так же, как и Рейбёрн боролся с желанием одёрнуть руку, судя по дрожащим кончикам его мозолистых пальцев. Даже смешно, насколько они были похожи в своей боли, душевной бездне, непроглядной, тёмной и бесконечной, которую оба пытаются залатать работой, кидаясь с головой в любимое дело, игнорируя потребности собственного сердца — «пожалуйста, пожалуйста, я хочу любить и быть любимым» — увы, пробоины всё равно остаются, сколько бы усилий они не приложили.
— Ты тоже кого-то потеряла, — это был не вопрос, а утверждение — мягкое и сочувствующее.
Больше не в силах сдерживать внутри себя такие невыносимые страдания, непомерную тяжесть, которую Теодора Анна Эйвери пронесла с собой спустя года, она тихо кивает, и вместе с этим кивком стираются все грани. Женщина, наконец, позволяет слезам безостановочно струиться по нестареющей коже, больше не предпринимая попыток незаметно стереть раздражающую влагу запястьем; Блейн вновь хмурится — пара морщинок расстилаются на его широком лбу, разрушая созвездие Гидры. Звёздочки-веснушки неумолимо тухнут. Впервые он увидел её плачущей, разбитой, совсем-совсем потерянной, ровно так же, как и Теодора впервые показала кому-то свои слёзы: искренне, открыто, не прячась за холодным цинизмом и сарказмом, как обычно. Блейн пробил её щит.
— Фридрих, — единственное слово, наполненное нежностью, тоской, неприкрытой любовью, и Блейн понимает, на этот раз действительно понимает, а потому не произносит ни слова, молчаливо раскрывая руки для утешающих объятий.
Теодора юркает в эти объятья, не раздумывая ни единой секунды — жмётся щекой к груди, крепко-крепко, желая ощутить чужое сердцебиение, его присутствие, укутаться в этом запахе морской соли и горячего песка. Она всхлипывает и икает, пока Блейн плавно качает её из стороны в сторону, пытаясь успокоить, как новорожденное дитя. Аромат морской соли забивается в ноздри, а прикосновения Блейна успокаивающие и мягкие, как лучи заходящего солнца. Он шепчет какие-то банальные подбадривания ей на ухо, перебирая волосы: «всё будет хорошо» и «мне так жаль» сливаются в невнятные шепотки, похожие на… Шум моря. Теодора закрывает глаза, чтобы полностью отдаться этим ощущениям — на минуту ей чудится, будто она катается на волнах.
Удивительно, но разрушительная энергия внутри Теодоры не спешит бесноваться, мерцать фиолетовым в её заплаканных глазах и вырываться наружу самой настоящей истерикой, круша всё на своём пути — это была просто тихая печаль, часть которой забирал себе Блейн. Будто усыплял её.
Рейбёрн уже давно не утешал женщину (или вообще кого бы то ни было) — это видно по его неуклюжим попыткам подбодрить: то, как он нашёптывал мантрой всякую банальщину, то, как его руки дрожали, крепко прижимая к себе, а через секунду ослабевая хватку, словно боясь причинить вред, то, какими ошарашенными выглядели его глаза… Он испугался такого всплеска эмоций, не привык к ним, потому что всегда предпочитал людям тишину и компанию своей швейной машинки Сильвии; заместо душевных разговоров — тарахтение металлической подруги, а человеческие прикосновения вполне заменял шёлк восхитительных платьев, что он создавал. Ощущать под пальцами жар тела другого человека было до одури непривычным, а взмокшая от чужих слёз жилетка так и вовсе вгоняла в ступор, но он не убегал… Он искренно хотел помочь. Успокоить. Защитить.
— Спасибо, — спустя какое-то время Теодора успокаивается, и Блейн перестаёт покачивать её в своих руках, замерев на месте. — Прости, я… Это было лишним… — что именно было «лишним», мужчина так и не узнал, потому что комната вновь погрузилась в тишину; когда из его объятий стали неловко выпутываться, он подал голос, в котором сквозила непривычная для него решимость:
— Я не против, если мы останемся в таком положении ещё ненадолго, — Блейн замолкает на секунду, решимость в его голосе начинает таять, уступая место теперь уже обыденной застенчивости. — Если ты тоже не против?
Теодора и правда не была против — прижалась ближе, слушая размеренное сердцебиение. Она уже забыла, каково это, когда тебя кто-то так трепетно касается, поглаживает по рукам и волосам, не затем, чтобы распалить, не из плотского порыва затащить в постель, а из искреннего желания утешить. Эйвери очень ценила его доброту.
— Каким он был? — пробубнил Блейн ей в макушку; он не выглядел расстроенным или разочарованным, как она ожидала, лишь чуточку меланхоличным.
— Восхитительным, — прямо, без промедления. — Он чудесно играл на скрипке, любил читать стихи, а ещё его было очень легко смутить — даже на самый безобидный комплимент щёки вспыхивали и краснели, как маки, — чем больше она говорила, тем спокойнее себя ощущала; тёплые выдохи Блейна в её макушку придавали моральных сил. — Он обожал кошек, так и норовил притащить парочку бездомных в наш дом, надеясь, что я не замечу…
— Не любишь кошек? — хихикнул Рейбёрн, его хватка на её плечах усилилась. — Никогда бы не подумал.
— О, ни в коем случае! — женщина хихикнула следом, ощущая в груди поразительную лёгкость, хотя всего лишь несколько минут назад она чувствовала себя полностью разбитой; воспоминания о возлюбленном всегда наполняли счастьем и умиротворением. — У нас была аллергия на кошек, но Фридрих всё равно приходил домой весь в шерсти после того, как покормит уличных бродяжек. Ещё он очень любил вырезать из дерева разные фигурки, в особенности очаровательных зверушек, и самые лучшие придерживал для меня. У него был досадный дефект речи — заикание, но это не мешало ему петь мне колыбельные, если я не могла уснуть после тяжелого дня, так и засыпала у него на груди…
Она не помнит, сколько это продлилось — минут тридцать, или час, или два — но рассказывала она так много и взахлёб, словно куда-то опаздывала, что вскоре просто выдохлась; в горле пересохло, а мысли были пусты. Рассказы о Фридрихе казались исповедью, которую Эйвери рассказывала самой себе, чтобы стало легче… Отпустить. Женщина поведала почти обо всём, даже о самых мелких деталях; к примеру, о том, что Фридрих всегда убирал за ней залежи чашек на рабочем столе, когда та постоянно забывала, или что Фридрих смешно морщил нос, когда улыбался, или… Боже.
Блейн молчал, методично поглаживая её по спине. Не чувствовал ли он себя ненужным, брошенным, недостойным, когда она так неприлично много рассказывала о своей первой любви? Тео осторожно отстранилась, чтобы вглядеться в лицо мужчины. Он… улыбался. Но как-то печально, едва приподнимая уголки губ.
— Тебе, наверное, неприятно такое слушать.
— Вовсе нет, — он покачал головой резче, чем ожидал. — Я просто рад, что в твоей жизни был такой хороший человек, Елена. Ты заслуживаешь этого, как никто другой, — он аккуратно провёл ладонью по её чуть влажной от слёз щеке, и женщина не стала протестовать, прижавшись к ней сильнее. — Ты так много рассказала, будто вы прожили вместе… Всю жизнь, — неуверенно протянул Блейн, потупив взгляд; Теодора прикусила нижнюю губу, когда осознала, что, возможно, сболтнула лишнего. — Я уверен, Фридрих бы хотел, чтобы ты была счастлива.
Он не знал, что именно случилось в их совместной жизни — Елена опустила эту деталь, рассказав только о самом хорошем, счастливом и светлом — но был уверен, что жизнь загадочного Фридриха, подарившего Елене столько любви, внезапно оборвалась точно так же, как и жизнь его милой Эйлин. Разница была в том, что Елена не желала забывать о своём возлюбленном, хранила в своей памяти, как нечто драгоценное, в то время, как Блейн наоборот — пытался забыть. Выкорчевать, как гадкий сорняк, лишь бы не было больно.
— Эйлин бы хотела того же для тебя, — Теодора — Елена — прижала голову Блейна к своей груди, поглаживая мужчину по золотистым кудрям; тот вздрогнул, но не стал отстраняться, послушно закрыв глаза. — Поэтому… Давай постараемся быть счастливыми вместе.
Рейбёрн впервые за многие годы захотел плакать, выплеснуть, наконец, всю свою боль, те запретные чувства, которые он запер внутри, под замок без ключа, накапливал-накапливал-накапливал — и те взорвались, расплескались тихими слезами на дамскую рубашку, пропахшую сладкими духами. Стыд накрыл с головой, когда он не смог удержать в глотке сдавленный всхлип, начал было отстраняться, но женские руки удержали его, не желая отпускать. Её горячие губы прижались к его виску.
— Не надо сдерживать внутри себя столько боли, — шепнула, будто секрет, и вновь поцеловала, на этот раз в макушку. — Я никому не расскажу.
В ту ночь Блейн выплакал больше слёз, чем за всю свою жизнь, так ни разу и не подняв головы, стыдясь посмотреть Теодоре — Елене — в глаза, но та и не была против, не ощущала неприязни к мужским слезам, проявлению слабости, а даже наоборот, была рада, что он настолько ей доверяет. Она успокаивающе поглаживала мужчину по голове, составляла пальцами невидимые узоры на его веснушчатых руках, находя новые созвездия. Хотелось расцеловать каждую звёздочку-веснушку на его теле.
Теперь она была готова отпустить. Была готова стать… Счастливой. Пусть даже ненадолго.
Теодора Анна Эйвери — Елена Флорес — решила, что будет с Блейном до конца его жизни. Он больше не одинок.