Богиня-мать

На несуществующем тринадцатом этаже всего лишь две комнаты: в коридоре две двери c именными табличками, за которыми оные прячутся, – «Взрачная» и «Невзрачная», так те дощечки гласят. Суть разделения проста и понятна. Разделение вполне обусловлено. Чарльз знает свое место – его учили разделять: есть мусор (он), а есть богиня-мать. Сегодня у него нет настроения идти на поклон к матери, да и смысл в этом действии? Простая дань прошлому – прошлому, в котором все травмы из детства. Общеизвестно, что несчастливые события случаются; в случайных местах в случайное время: ночь, улица, фонарь, аптека, – и далее по списку. Вся его жизнь – простой пример, вещающий о том, как без зазрения совести, без сожалений, сгубили жизнь простого человека. Та женщина сама вложила в его руку нож – клинок, разящий, праведный, такой, что легким взмахом надвое рубит всех, кто ходит под эгидой смертельных (их, ЕЕ) врагов. В самом начале пути Чарльзу просто не свезло оказаться среди неугодных. Что такое памятные даты и как их переваривать, не подавившись, – вопрос неоднозначный, почти риторический. «День одной смерти», «День другой смерти», «…смерти», «День…» – можно и нужно ли поминать подобные события? Чарльз думает: «Да». Запоздало добавляет: «Всегда». Поэтому ежегодно он отдает дань памяти: заново раскрывает сочленения тела по старым зажившим рубцам. Такой грех грешно не повторить. Старая история, рассказанная на новый лад. Он не может умертвить себя (к сожалению, больше нет), проткнув трахею не вилкой – трезубцем, тонкую кожу под кадыком, или затянув удавку ровно под челюстью – шнурок от вырвиглазных спортивок. Теоретически, его тело бренно, а душа бессмертна. На практике все, похоже, наоборот. От бесконечных стенаний Лилит у Чарльзя развилась психосоматическая мигрень. Он мечтает сдохнуть. Ну, или стать опытным мастером, который по степени боли в волшебных пропорциях мешает свой колдовской порошок: кофеин, аспирин, парацетомол, – а если добавить к ним напроксен, дротаверин, то от счастья Чарльз, сто пудов, пускал бы слюни на прикроватный коврик или на дспшную столешницу. Если бы слюни оказались вдруг и не розовые, а во рту не стоял стойкий привкус железа, то это вообще словно сорванный джекпот. Монстр за узорно расписанной дверью влечет к себе его немощное тело несмотря на ни на что. Дети ищут тепло материнской груди, на то они и дети, но он уже давно не ребенок. Кровосос, назойливая мошка, летящая на тепло крови и сосудов, – вот он кто. Мяса у матери в посмертном мире Чарльза в избытке – удивительно мясистая тварь, кровищи тоже хоть отбавляй. Что же в ней привлекает его больше всего и почему ее образ никак не отпустит? Вроде давно почила, вроде не жива (что значит «вроде»), а ставит ему вскрытый шах с последующим матом, просвечивает своими икс-лучами насквозь, копошится в его потрохах как во внутренностях разделанной на уроке биологии лягушки. По крайней мере, так она выглядит в его глазах. Обычно по приходе на поклон к матери его сосуд трещит по швам, его душа трепещет от ужаса, монстр сам завывает песнь ужаса: «ААаааААаААААААаааааааааААаа!» – говорит она, читает нотации, и в его голове за первый план происходит эпическая битва у мигрени с иррациональным обожанием. Чарльз больше не делает ставки. «ААаааААаААААААаааааааааААаа!» «ааАААааАааааааАААААААААааАА!» «ААААААА!!!!!» «АаАаааааааааАаАаааАаА!!» Голосит, не затыкаясь, и на самом деле при желании ее легко можно бы было понять. Чарльз не хочет. Его мать плачет из раза в раз, рожая ребенка: просто от боли или от чувства досады. От смертельной усталости. Если так подумать, смысл ей теперь упражняться в остроумии, когда абсолютно все утратило первоначальный смысл. Во время их встреч, не занятая посторонними делами, она молит его. Она молит его об одном. Она говорит: «У тебя на поясе кобура и пушка в ней. У тебя на поясе сиятельный чудесный в ножнах меч. Ты создал дом, затем меня ты создал и вставил мне уздечку в рот, что б не могла сказать ни слова против. Приходишь в комнату ко мне и смотришь в желтовато-красноватое лицо без тени страха, с притворным пониманием на радужке, с искристою насмешкою на дне: о как смешно, наверное, думаешь – такую дивную игрушку заиметь. Театр одного актера, право слово. В память о старой, очень давней, но все же дружбе ты разожми ладонь на горле, оставь трофей – мой беспокойный дух. Убей меня, иначе пройдут годы, солетия-века, поверь, со временем я стану куда беспокойней, куда хитрей и куда злей. Убей пока не поздно, убей, умри, умРи, УБей, УМРИ, убе… Мальчишка Чарльз не разумеет, как разрешить по правилам возникшие проблемы и пережить метель, опять. Его мамаша вновь и вновь в мозолистую лапку норовит вложить клинок. И почему он никогда не слушается сразу? Ведь Лилит Эйлер точно знает, что человечество ошиблось дважды: однажды, когда придумало себе богов; второй же раз, когда на откуп отдало им право решать вопросы про любовь.