Вкус поражения

не знать бы встречи, судьбоносной, ветхой; ночей, где стонет сгорбленная тень; и если чей-то взгляд подобен свету, твой взгляд — как сонм мучительных смертей. — parasitichunter

— Вот уж не подумала бы, что былые кошмары станут мне когда-нибудь милы. Правила игры просты: перехватить контроль, не позволить сделать ход первым. Око за око, зло за зло, вместо защиты — сплошь нападение. Цири знает по всем взглядам, по повадкам и каждому обронённому слову: подобному хищнику удастся противостоять лишь когтями, зубами — разгрызая мышцы. На каждый сделанный им шаг стоит расставлять капканы. Лишь бы самой в них не угодить. Засыпая где бы то ни было, Цири не дивится очередной встрече, ведь Эредин отыщет её, подобно гончей, взявшей след, будь то протоптанная тропа, случайно обронённые хлебные крошки или капли крови, витиеватой дорожкой ведущие прямиком к ней. — Тебе и смерть милее будет, — Эредин хмыкает буднично, как в первую встречу, волной высокомерия окрестив её подобно замеченному на пастбище скоту. «Человечья самочка», сплошное ничто. Легка была бы вера в его пренебрежение, не гонись он за ней — за утраченным им же трофеем, за этой особенной dh'oine, и первородная злость ныне отражается в его взгляде. Он сидит подле, и Цири запоздало, да и со стыдом, осознаёт, что лабиринт своей же памяти забросил их в её былые покои. Вот и мягкие перины, и дюжина зыбко горящих свечей, и цинтрийские гобелены, и всё, о чём Цири практически забыла — пламя вылизало память дочиста, отполировало в зеркало цокотом копыт, крыльями хищной птицы. Теперь же её сны своим присутствием клеймит Эредин. И Цири почти не лукавит сказанным, безотрывно глядя на него, с едким вызовом, пускай хочется как можно скорее проснуться. — Если не прекращу убегать, оставляя тебя с носом? — и всё же не удерживается, чтобы не влезть под кожу: за всё ранее выказанное презрение, за угрозы и каждый поступок ей хочется разворошить ястребу перья. А то и повыдёргивать. — Без разницы, Ласточка, — он склоняется к ней, жарким выдохом опаляя изувеченную щеку, с намерением напомнить обо всех несовершенствах «золотого самородка». — Моё терпение не безгранично, а ты порядком по нему потопталась. Время переговоров прошло. — Но ты всё же здесь, — Цири задирает голову, зыркнув. Эредин нависает без намеренной угрозы и всё же — давит. Тёмные волосы струятся по его широким плечам, блестят расплавленным чёрным металлом. — И говоришь со мной. Только не увещеваешь, как прежде, сладкими речами о прикосновениях и моих желаниях. Или пришла пора поговорить о твоих? Пальцы Эредина крепко стискивают её подбородок, хотя Цири и не стала бы отводить взгляд. — А распелась как, — он цокает, не отстраняясь, и Цири не уверена, есть ли что-то за его спиной или всё растворилось, истлев вместе с комнатой да непрошеными воспоминаниями? — Неужто истосковалась, моя птичка певчая? Когда-то, целую вечность назад, с теми же интонациями он назвал Цири амазонкой и мотыльком, пообещав, что она останется доживать свою мотылиную жизнь в далёком от дома мире. Цири дёргает углом губ, сощурив глаза. Вот она, докучливое ничто, наследие Старшей крови, мотылёк и химера, которая не даст себя поймать так просто, пусть хоть кони Красных Всадников останутся без копыт. — Соскучилась по вкусу твоего поражения, — шепчет она Эредину в лицо, зная, что, оступившись, поплатится сполна; воистину чувствуя, что дикий азарт, разогретый ею, может обратиться тлеющим углем, уступив место обыкновенному гневу. Эредин удивляет её, лишь колко усмехнувшись, и хочется дёрнуть его за волосы — самоуверенного командира, сломя голову гоняющегося за человечьей самкой. Темнота наползает из углов, ведь времени почти не осталось. Стоило бы испугаться: подобные сны становятся похожими на привычку. — Не переживай, Ласточка, — чужое дыхание вновь опаляет Цири лицо, а пальцы напоследок оглаживают её по подбородку. — Совсем скоро я попробую на вкус твоё.