НЕУКРОТИМАЯ ГРЕЧАНКА

Дворец Топкапы. Вот только венценосные брат с сестрой даже не догадывались о том, что, в эту самую минуту, сопровождаемая кизляром-агой Сюмбулем, Мейлишах-хатун уже подошли к дубовым створкам широких арочных ворот общей комнаты гарема, где младшие калфы с евнухами уже собирали наложниц для того, чтобы отвести их в учебные классы. --Махмелек Султан сегодня какая-то уж слишком перевозбуждённая и нервная. Что с ней такое, Сюмбуль-ага? Ты, случайно не знаешь?—пребывая в глубокой мрачной задумчивости, крайне осторожно спросила у него юная девушка, чем вызвала у собеседника понимающую горькую ироничную усмешку, с которой он, ничего от собеседницы не скрывая, честно ответил: --Всё дело в Баш Хасеки Нурбану Султан, девочка! Она устраняет всех своих врагов: выдавая кого-то замуж, как Нигяр-калфу с Махмелек Султан, либо ссылая в старый дворец, как поступила ещё в прошлом месяце с несчастными Селимие, Дилвин и Нурмелек-хатун, которых, в итоге, тоже ждёт безрадостное замужество.—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, погружённая в глубокую задумчивость, Мейлишах-хатун сама того не заметила, как вошла вовнутрь общей комнаты, где, выглядевшие какими-то, очень встревоженными, наложницы сидели по группам и о чём-то чуть слышно разговаривали друг с другом. Именно к ним и шагнула юная Мейлишах-хатун, правда для этого ей, поначалу пришлось, слегка приподнять полы зелёного, обшитого гипюром, шёлкового платья, шагнуть на возвышение и немного пройти вглубь просторной комнаты, оказавшись радушно встреченной Михринур с Айшегуль-хатун и их подругами, которые незамедлительно окружили Мейлишах-хатун и завели с ней, едва уловимый слухом, душевный разговор, что ни укрылось от внимания, стоявших немного в стороне от них, Сюмбуля-аги с Махнур-калфой, мрачно беседующих друг с другом о суровом правлении Баш Хасеки Нурбану Султан с её сестрицей Мелексимой-хатун, делающей за сестру всю грязную работу, непосредственно по тайному приказанию старшей венецианки: --Неужели на этих проклятых венецианок нет никакой управы, Сюмбуль-ага?! Долго они ещё будут издеваться над всеми нами?! Когда Повелитель, наконец-то, прозреет и наведёт порядок в своём гареме?! Неужели он не понимает, что вся эта тирания Его жестокой Баш Хасеки приведёт к новому восстанию?!—измождённо вздыхая, посетовала молоденькая младшая калфа, с чем мудрый кизляр-ага был полностью согласен, ведь ему, тоже очень сильно не нравилась, возникшая в гареме, предреволюционная, очень опасная ситуация, благодаря чему, он сам того не заметил, как измождено вздохнул и, смутно надеясь на её взаимопонимание, мудро рассудил: --Повелитель прекрасно всё видит и понимает, но старается не вмешиваться в дела гарема из-за чрезмерной занятости государственными делами, обрушившимися на него, подобно снежной лавине, в чём ему бескорыстно помогают Великий визирь Лютфи-паша с Шехзаде Баязидом. Конечно, Махнур-калфа поняла мудрые рассуждения кизляра-аги и искренне жалела их, весьма юного Повелителя, пытающегося успешно справляться со всеми своими делами, не говоря уже о том, что трепетно оберегая мир с благополучием не только в Султанской семье, главой которой является, но и в гареме, что, тоже очень важно, благодаря чему, вновь тяжело вздохнув: --Понятно!—вернулась к своим прямым обязанностям, а именно к сопровождению рабынь в учебные классы, провожаемая понимающим взглядом кизляра-аги Сюмбуля, внимательно проследившим за всем этим действом, вверенных ему в подчинение, младших калф с евнухами. Но, а чуть позже, когда наложницы, в число которых входила и юная Мейлишах-хатун, вместе с калфами и евнухами уже вышли из общей комнаты и выстроились в линию для того, чтобы отправиться в учебные классы, при этом, продолжая что-то воодушевлённо между собой обсуждать, что сопровождалось беззаботным звонким смехом, до них громогласно донёсся голос кизляра-аги Сюмбуля: --Внимание! Шехзаде Баязид Хазретлири!—чем заставил наложниц, мгновенно смолкнуть и замереть в почтительной поклоне, стараясь не поднимать голов из страха быть сурово наказанной, но, не смотря на это, девушкам так искренне хотелось привлечь к себе внимание мужественного красавца Шехзаде, который, хотя и пламенно любил свою дражайшую фаворитку Михринур-хатун и проводил с ней всё своё свободное от государственных дел и выхода в народ время, но она уже не могла быть с ним, как женщина лишь из-за того, что носила под сердцем ребёнка, а значит путь к его ложу, отныне был, снова свободен. Это же понимала и, стоявшая на террасе, Баш Хасеки Нурбану Султан, которая вела чуть слышно душевный разговор с преданной Джанфеде-калфой о том, что неплохо бы подложить в постель к юному Шехзаде свою шпионку, которая станет докладывать им о каждом шаге и действии Баязида. Только, кто сможет стать этой рабыней, Султанша излучающая свет, пока ещё не знала, что продлилось ровно до тех пор, пока их вниманием ни завладело то, с какой заинтересованностью юный Шехзаде ни заговорил с Мейлишах-хатун, уверенно подойдя к ней и остановившись напротив очаровательной юной золотоволосой девушки. --Как хорошо, что ты, наконец-то, всё вспомнила, Мейлишах! Вот только мне не понятно одно, зачем ты прислуживаешь этой проклятой венецианке Нурбану, хотя по статусу, ты на одну ступень выше её?—негодовал юноша, доброжелательно улыбаясь невестке, залившейся застенчивым румянцем и ничего не скрывая, но со скромной улыбкой объяснившей шурину о том, что так нужно для сохранения благополучия в гареме и душевного спокойствия Повелителя: --Мне необходимо подобрать побольше доказательств для вынесения сурового, но при этом, справедливого наказания обеим венецианкам, Шехзаде! Нам всем не долго осталось терпеть их тиранию. Скоро они получат по заслугам.—доброжелательно улыбаясь Шехзаде с Махмелек Султан, заверила их Мейлишах Султан, с молчаливого их одобрения решившая сейчас же отправиться в покои к кормилице для того, чтобы проведать своих с Повелителем малышей, что пришлось брату с сестрой по душе, благодаря чему, они, не говоря больше ни единого слова, отправились обратно в главные покои для того, чтобы доложить Повелителю о том, что в столице началась новая эпидемия чумы, о чём Шехзаде Баязид узнал от ремесленников во время очередного своего выхода в народ, даже не догадываясь о том, что решение о новой наложнице Шехзаде Баязида, который уже успел сменить одежду на чистую после тщательного своего омовения в хаммаме, в мерах предосторожности, уже принято, о чём Баш Хасеки Нурбану Султан и поспешила отдать верной калфе незамедлительное распоряжение: --Немедленно приведи ко мне Сюмбуля-агу, Джанфеда! Пора нашу Мейлишах-хатун отправить в покои к Шехзаде Баязиду! Джанфеде-калфа, хотя и была потрясена до глубины души столь неожиданным распоряжением Султанши, прекрасно зная о том, что юная девушка является главной Хасеки Повелителя, уже успевшей всё вспомнить, но решила не выдавать добросердечную госпожу, считая, что рано или поздно та сама раскроется перед их Баш Хасеки, но лишь для того, чтобы свергнуть её и отправить в преисподнюю, в связи с чем понимающе сдержано вздохнув: --Как прикажете, Султанша!—почтительно откланялась и ушла выполнять, крайне неразумный, как ей казалось, приказ Баш Хасеки, провожаемая её одобрительным взглядом. А между тем, что же касается Шехзаде Баязида с Махмелек Султан, то они уже вернулись в главные покои, где Султан Селим, восседая на софе за рабочим столом, внимательно вчитывался в доклады визирей, делая в них свои поправки и не обращая никакого внимания на, согревающие его приятным теплом, яркие золотистые солнечные лучи, дерзко проникающие сквозь стёкла арочных окон и окутывающие юного Падишаха, подобно мягкой шерстяной шали, либо шёлковому платку. Вот только, вскоре ему пришлось прервать своё увлекательное занятие, а всё из-за того, что, в эту самую минуту, его вниманием завладели, вернувшиеся к нему, брат с сестрой, благодаря которым, Селим, мгновенно отложил все свои государственные дела в сторону и с чрезвычайной серьёзностью заговорил с ними. --Ну и, как обстоят дела у горожан? Есть ли у них какие жалобы, либо пожелания, Баязид?—обращаясь к брату с доброжелательной улыбкой, поинтересовался у него Селим, чем заставил собеседников печально вздохнуть, а Шехзаде Баязиду, ничего от старшего брата не скрывая, доложить: --Чума вернулась в Османскую Империю, брат. Люди мрут, как мухи, прямо на улицах города.—невольно приведя это к тому, что доброжелательная беззаботная улыбка, мгновенно сошла с лица юного Падишаха, сменившись чрезвычайной серьёзностью вместе с искренней опечаленностью, благодаря чему, он ненадолго погрузился в глубокую мрачную задумчивость, после чего и, словно на автомате, решительно проговорил: --Необходимо немедленно прекратить выходы евнухов в город и запретить торговкам тканей проходить во дворец. Дайте распоряжения дворцовым лекарям о том, чтобы они усилили бдительность по отношению ко всем обитателям для того, чтобы вовремя выявить проявление эпидемии и закрыть на карантин всех контактёров с заболевшими. Его, внимательные и погружённые в глубокую мрачную задумчивость, брат с сестрой прекрасно поняли его и одобрительно кивнули, единогласно заверив: --Можешь не о чём не волноваться, брат! Мы обо всём позаботимся и внимательно проследим!—что заценилось одобрительным кивком головы юного Падишаха, даже ни на чуть не сомневающимся в успехе их всеобщей противочумной борьбы, но, вспомнив о душевном дисбалансе горячо любимой сестры, вызванном решением Баш Хасеки Нурбану Султан о том, чтобы как можно скорее выдать Махмелек Султан замуж, Селим обратился к сестре с самым разумным, как ему казалось, решением.—Можешь выдохнуть с облегчением, Махмелек, ибо ты можешь не выходить замуж до тех пор, пока сама того ни захочешь и за кого ни захочешь! Юная Султанша оказалась, снова окрылённой столь разумным решением горячо любимого брата, ведь таким своим, весьма разумным распоряжением, Селим ещё больше воодушевил сестру на отважную отчаянную борьбу с ненавистной ей Баш Хасеки Нурбану Султан, в связи с чем, венценосные братья с сестрой продолжили беззаботно беседовать друг с другом, совершенно не заметив того, как за окнами постепенно сгустились тёмные сумерки, что ознаменовалось вступлением в свои законные права вечера, даже не догадываясь о том, что слуги всюду уже начали зажигать все возможные светильники и растапливать камины, благодаря чему великолепный дворец постепенно окутался приятным теплом и лёгким медным мерцанием, что сделало его по-домашнему уютным. Вот только никто из них даже не догадывался о том, что, в эту самую минуту, в музыкальный класс, где удобно расположившись на, разбросанных по персидскому ковру, мягких подушках с тёмными рубинового оттенка бархатными наволочками, юная Мейлишах-хатун сконцентрировано наигрывала на медной арфе какую-то лирическую мелодию, благодаря чему, даже не заметила того, что осталась совершенно одна по той лишь простой причине, что все другие наложницы закончили на сегодня своё обучение и вернулись в общую комнату, крайне бесшумно прошёл кизляр-ага Сюмбуль, который, привлекая к себе её внимание, громко кашлянул. Юная девушка услышала его и, осознав, что учебный день завершился и для неё, мгновенно перестала музицировать и, плавно поднявшись с мягких подушек, почтительно поклонилась кизляру-аге и, проявляя к нему искреннюю заинтересованность, участливо спросила: --Что-то случилось, Сюмбуль-ага? Почему вы такой мрачный?—чем вызвала у него взаимный, невыносимо печальный вздох, во время которого он небрежно отмахнулся и, ничего от неё не скрывая, ответил: --Лучше не спрашивай, девочка! Совсем уже эта проклятущая венецианка по имени Нурбану сдурела! Ты бы только знала то, что она на этот раз задумала устроить!—невольно приведя это к тому, что из соблазнительной упругой груди очаровательной юной Мейлишах вырвался сдержанный вздох, во время которого она, вновь спросила: --Ну и, что же на этот раз удумала Баш Хасеки Нурбану Султан, Сюмбуль?—чем заставила собеседника, вновь, ничего от неё не скрывая, ответить: --Она днём вызвала меня к себе, но лишь для того, чтобы дать мне распоряжение о том, чтобы я вместе с младшими евнухами и калфами подготовили и сопроводили тебя в покои к Шехзаде Баязиду, девочка.—благодаря чему, между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого, юная Мейлишах сделала для себя неутешительный вывод в том, что, вот и пришло для неё время раскрыться перед Баш Хасеки Нурбану Султан, в связи с чем, она, вновь сдержано вздохнула и решительно заключила: --Чему быть—того не миновать, Сюмбуль-ага! Веди меня к ней в покои!—чем потрясла кизляра-агу до глубины души, ведь он прекрасно знал одно, что, раскрывая себя перед жестокими венецианками, юная Мейлишах обрекает себя на страшную смерть. Только, как бы у него от невыносимого отчаяния ни кричала душа, призывая девушку к благоразумию с самосохранением, Сюмбулю-аге пришлось подчиниться и с измождённым вздохом: --Как прикажете, госпожа!—он, не произнося больше ни единого слова, повёл подопечную по мраморному, тускло освещаемому, дворцовому коридору в роскошные покои Баш Хасеки Нурбану Султан, погружённый в глубокую мрачную задумчивость. Для преодоления всего расстояния им потребовалось, буквально пару минут, которые для них пролетели, подобно вихрю. И вот очаровательная юная Мейлишах уже находилась в великолепных покоях Баш Хасеки Нурбану Султан, вальяжно восседающей на софе напротив горящего камина и согреваемая, исходящим от него приятным теплом с лёгким медным мерцанием, заботливо обволакивающим её и комнату, подобно шёлковому платку, погрузившись в глубокую мрачную задумчивость о том, как ей раз и навсегда избавиться от, мешающего ей править полноценно, Шехзаде Баязида, пока ни вспомнила о, вспыхнувшей, как ей казалось, весьма вовремя, новой эпидемии чумы, от понимания о чём, её красивое лицо озарилось коварной улыбкой, не укрывшейся от внимания, застывшей на пороге в почтительном поклоне, Мейлишах, которой даже стало как-то не по себе, в связи с чем, она судорожно сглотнула и, привлекая к себе внимание Баш Хасеки Нурбану Султан, любезно заговорила с ней: --Султанша, Вы уж великодушно простите меня за дерзость, только я больше не могу Вас обманывать, и пришла сюда для того, чтобы признаться Вам во всём том, что… --О чём это ты таком хочешь повиниться передо мной, Хатун? Я тебя не понимаю. Объяснись!—внезапно перебив собеседницу, обеспокоенно осведомилась у неё Баш Хасеки Нурбану Султан, продолжая доброжелательно ей улыбаться, что продлилось ровно до тех пор, пока юная Мейлишах ни заговорила, вновь измождено вздохнув: --Я не могу сейчас отправиться в покои к Шехзаде Баязиду и уж тем-более стать его фавориткой для шпионажа вам по той лишь простой причине, что уже являюсь дражайшей фавориткой Повелителя, ради душевного благополучия которого готова даже умереть!—невольно приведя это к тому, что между ними воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время чего с очаровательного лица Баш Хасеки Нурбану Султан мгновенно сошла доброжелательная улыбка, сменившаяся, вполне себе естественным потрясением, во время которого она с царственной важностью встала с софы и, мягко подойдя к, смиренно ожидающей её справедливой реакции, наложнице и, дав ей оглушительную звонкую пощёчину, яростно принялась душить ошарашенную соперницу с воинственными гневными словами: --Ах, ты подлая предательница! Да, как ты посмела перейти мне дорогу?! Жить тебе, как я посмотрю, надоело?! Так я, мигом, удушу тебя собственными руками!—благодаря чему юной Мейлишах стало постепенно не хватать воздуха, из-за чего она предприняла отчаянную попытку спастись тем, что с воинственной решительностью угрожающе бросила Султанше прямо в лицо: --Если ты сейчас задушишь меня, Нурбану, тебя казнят по обвинению в убийстве свободного человека, каковым я являюсь, но и законной жены Султана! Да! Я всё вспомнила!—что прозвучало для Баш Хасеки, подобно, очень болезненной ответной отрезвляющей пощёчине, благодаря чему, она мгновенно ослабила хватку и, яростно прокричав: --Пошла вон отсюда!—отрешённо проследила за тем, как Мейлишах Султан ушла прочь из её великолепных покоев, что позволило Нурбану Султан с измождённым стоном, опять сесть на софу, мысленно признаваясь себе в том, что оказалась полностью беспомощной из-за правдивых слов проклятущей соперницы, которую даже убить не может. Её одиночество продлилось не долго лишь из-за того, что, словно почувствовав то, что дражайшая сестра нуждается в её незамедлительном утешении, Мелексима-хатун вместе с Джанфеде-калфой пришли к Баш Хасеки Нурбану Султан в покои в тот самый момент, когда та лихорадочно металась по своим покоям взад-вперёд, подобно, растревоженной кем-то, яростной львице, что собственно так и было на самом деле. --Надо было эту гадину Мейлишах добить ещё в тот день, когда её поместили в лазарет сразу после падения с балкона! Вот и сыграла со мной в злую шутку моя жалость!—возмущалась Баш Хасеки Нурбану Султан, словно не замечая того, что она уже находится в своих покоях не одна, от чего у её верной калфы с сестрой уже голова пошла кругом, благодаря чему они обе, ничего не понимая, переглянулись между собой и, привлекая к себе внимание Нурбану Султан, потрясённо спросили: --Нурбану, ты можешь нам сказать, что случилось то? Чем таким тебя взбесила эта кефалонка?—что заставило разъярённую Баш Хасеки, мгновенно остановиться и, воинственно смотря на верных рабынь, возмущённо выпалила: --Что случилось?! Предательница оказалась у нас под самым носом, а никто из нас даже подумать не мог, что ею окажется эта проклятая притворщица Мейлишах, которая давно уже вспомнила всё, но дурила нас, прикидываясь беспамятной!—чем потрясла их до глубины души, заставив понимающе тяжело вздохнуть, а Мелексиму-хатун предостерегающе произнести: --А ведь я тебя предупреждала о том, что надо было ещё на прошлой неделе убить эту Мейлишах и не возвращать её сюда в гарем, прекрасно зная о том, что Повелитель не успокоится до тех пор, пока ни вернёт её себе.—за что удосужилась убийственного яростного взгляда от старшей сестры, которая измождено вздохнула и с отрешённым восклицанием: --И, что же нам теперь делать?! Как бороться с Селимом и его главной Хасеки?!—резко села на софу и, закрыв, покрасневшее от, переполнявшей всю её, ярости, лицо изящными руками, погрузилась в глубокую мрачную задумчивость, в связи с чем Джанфеде-калфа вместе с Мелексимой-хатун, вновь между собой понимающе переглянулись и, тяжело вздыхая в ответ: --Госпожа, вы же прекрасно понимаете то, что, рано, или поздно, это должно было случиться. Теперь уже ничего не изменишь. Смиритесь. Только Баш Хасеки была совсем не из тех, кто так просто прощает, нанесённую ей, обиду. Она желала незамедлительного свершения справедливой мести обидчице, но не знала того, как, окончательно уничтожить её, хотя, конечно можно было вероломно заразить её чумой. Только как это сделать? Вот, если бы Мейлишах упала бы с лошади во время верховой прогулки и поранила бы ногу, тогда можно было бы перебинтовать рану заражённой чумой тряпкой, а так… А между тем в своих роскошных покоях, куда её только что переселили, не находила себе места от, переполнявших её всю, бурных чувств с эмоциями юная главная Хасеки Мейлишах Султан, прекрасно понимающая, что теперь она разбудила в Нурбану Султан самую, что ни на есть яростную фурию, с которой ей, отныне предстоит продолжать отчаянно бороться, благодаря чему металась по просторной гостиной взад-вперёд, как потревоженная львица, наблюдавшие за чем, Нигяр-калфа с Махнур-калфой и, вернувшиеся из старого дворца Дилвин с Нурмелек-хатун уже начали уставать от хаотичных метаний Султанши, невольно приведя это к тому, что ункяр-калфа Нигяр предприняла отчаянную попытку, хоть немного, но успокоить госпожу вразумительными словами: --Успокойся, Мейлишах, ведь ты итак сделала всё то, что от тебя зависело для того, чтобы отстоять своё с Повелителем семейное счастье! Не надо себя накручивать. У тебя не было никакого другого выхода, кроме, как, наконец, открыться перед Нурбану. Она, просто довела тебя до отчаяния своими коварными интригами.—к чему, постепенно юная главная Хасеки прислушалась и, перестав метаться по комнате, наконец, остановилась и, измождено вздыхая, собралась с мыслями, хотя это и далось ей, крайне не просто, и решительно произнесла: --Тебе незачем покидать гарем, как того желает Нурбану, Нигяр, ибо я отменяю твою свадьбу с человеком, которого ты даже ни разу не видела. Повелитель одобрил это моё решение, поэтому, ты остаёшься на своём посту ункяр-калфы.—благодаря чему, между ними всеми воцарилось долгое, очень мрачное молчание, во время которого от пристального внимания Мейлишах Султан ни укрылось то, как её верная мудрая наставница мгновенно воспряла духом и, повеселев, почтительно кивнула темноволосой головой, выдохнув с огромным облегчением: --Благодарю Вас за избавление от, нежеланного мною, никяха, Султанша! Вы с Повелителем оказались очень великодушны и добросердечны.—за что получила от юной главной Хасеки взаимную добродушную улыбку, с которой любезно заключила: --Не стоит благодарностей, Нигяр, ведь я всего лишь отменила, крайне несправедливое и очень жестокое решение тиранши, решившей таким беспощадным образом избавиться от всех преданным мне с Повелителем людей, чего мы с ним никак не можем допустить!—и, не говоря больше ни единого слова, с новым измождённым вздохом плавно села на парчовую тахту, расположенную возле тройного окна, что послужило сигналом для Махнур-калфы, которая подошла к, неподалёку стоявшей, тумбочке и, взяв в руку, стоявший там на медном подносе, кувшин с травяным успокоительным шербетом и, налив его в стеклянный стакан, вернулась к юной Султанше и подала его ей, за что удосужилась от госпожи благодарственного кивка золотоволосой головы, после чего, погружённая в глубокую мрачную задумчивость, Мейлишах Султан грациозно поднесла к чувственным губам стеклянный стакан с шербетом и, сделав из него пару небольших глоткой, поставила стакан обратно на поднос, который держала в руках Махнур-калфа, чуть слышно выдохнула.—Оставьте меня одну, пожалуйста! Верные слуги прекрасно поняли юную Султаншу и, почтительно откланявшись, постепенно разошлись, оставляя её в гордом одиночестве, за что она была им искренне благодарна. Только одиночество очаровательной юной главной Хасеки, вскоре оказалось нарушено тем, что, в эту самую минуту, стоявшие, замерев в почтительном поклоне, по ту сторону её великолепных светлых покоев, Дилвин с Нурмелек-хатун крайне бесшумно открыли тяжёлые дубовые створки широкой двери, пропуская во внутрь молодого Повелителя. Он уверенно прошёл в покои к дражайшей возлюбленной, сияя очень нежной чарующей улыбкой, с которой, чуть слышно умилённо выдохнул: --Мейлишах! Любимая моя!—чем мгновенно вывел юную Султаншу из её глубокой мрачной задумчивости, заставив немедленно подняться с тахты и, почтительно поклонившись, измождено вздохнуть: --Повелитель!—благодаря чему, он мгновенно распростёр перед ней заботливые объятия, в которые она незамедлительно вплыла, подобно молодой лебедице, что позволило Султану Селиму, крайне бережно сомкнуть объятия на стройном, как кипарис, стане дражайшей возлюбленной, которая, на мгновение, инстинктивно закрыла голубые, как небо в ясную безоблачную погоду, глаза и, простояв так какое-то время, вновь открыла и, собравшись с мыслями, измождено вздохнула и, ничего не скрывая от любимого мужа, поделилась с ним душевным откровением.—Я всё вспомнила, Селим, вернее мне пришлось это сделать, иначе Баш Хасеки Нурбану Султан отправила бы меня в гарем к Шехзаде Баязиду наложницей-шпионкой, чего я ни в коем случае не могу, да и не желаю допустить, так как принадлежу лишь тебе одному! Внимательно выслушав дражайшую возлюбленную, Султан Селим хорошо ощутил то, как его всего постепенно беспощадно накрывает яростной волной праведного гнева, который он решил обрушить на свою Баш Хасеки, а заодно указать ей на законное положенное место одной из его рабынь, пусть и благодаря своевременному рождению на свет Престолонаследника, что и изрядно вскружило венецианке голову. --Ты всё правильно сделала, Мейлишах!—понимающе тяжело вздыхая и ласково гладя возлюбленную по румяным бархатистым щекам, чем вызвал в ней новый печальный вздох, с которым она чуть слышно поинтересовалась: --Ну и, что же ты намерен, относительно неё предпринять?—что вызвало в молодом человеке взаимный тяжёлый вздох: --Это уже не важно, любовь моя!—и, не говоря больше ни единого слова, он уверенно дотянулся до её чувственных губ и воссоединился с ней в долгом, очень пламенном поцелуе, чем и положил логичный конец их, весьма душевной беседе. --Как вам будет угодно, Повелитель!—вздохнув с огромным облегчением, заключила Мейлишах Султан в перерыве между их пламенными поцелуями. Но, а морозным зимним утром, когда яркие солнечные лучи дерзко проникли во все укромные уголки роскошного султанского дворца Топкапы, озаряя всё вокруг ослепительным золотисто-медным блеском, пробудив от крепкого ночного сна всех его обитателей, заставляя их, привести себя в благопристойный вид и незамедлительно приступить к повседневным обязанностям, юная венценосная возлюбленная пара Султан Селим с Мейлишах Султан расстались сразу после совместного завтрака лишь из-за того, что юному Падишаху необходимо было пойти на пятничное приветствие в главную мечеть Стамбула, где ему вместе с верными визирями, братом и высокопоставленными сановниками с начальниками различных воинских подразделений предстояло с неистовым жаром помолиться о том, чтобы как можно скорее завершилась страшная эпидемия и, вновь начался привычные покой вместе с благополучием. Только его дражайшей главной Хасеки Мейлишах Султан не долго суждено было находиться в гордом одиночестве и, вальяжно восседая на парчовой тахте, заботливо качать колыбельку, где мирно спал её горячо любимая дочурка Михрибишах Султан, что совсем нельзя было сказать о маленьком Шехзаде Мураде, находящимся в руках Дилвин-хатун, тоже сидящей на тахте рядом со своей мудрой и добросердечной госпожой, до сих пор не в силах поверить в то, что та, наконец-то, всё вспомнила и, даже бросив воинственный вызов Баш Хасеки Нурбану Султан, вернула из старого дворца всех своих рабынь и беременную фаворитку Повелителя, несправедливо высланных и заточенных там по жестокому распоряжению коварной старшей венецианки, почувствовавшей себя полноправной хозяйкой гарема юного Падишаха, за что юные девушки были искренне благодарны Мейлишах Султан, о чём сейчас и вела с ней душевную беседу Дилвин-хатун, за чем юный девушек и застала, мягко войдя к ним в роскошные покои, ункяр-калфа Нигяр, хорошенькое лицо которой сияло восторженной улыбкой, с которой она остановилась напротив девиц и, почтительно поклонившись, облачённой в шикарное шифоновое тёмное бирюзовое платье с глубоким сборённым лифом и рукавами свободного покроя, что дополнял парчовый безрукавный кафтан на пару тоном темнее самого наряда золотоволосой главной Хасеки, доброжелательно произнесла: --Я желаю вам самого доброго утра, Султанша!—чем мгновенно привлекла к себе внимание Мейлишах Султан, заставив её, незамедлительно прервать их с Дилвин-хатун душевный разговор и любезно спросить, обращаясь непосредственно к мудрой ункяр-калфе: --Что там слышно в гареме, Нигяр-калфа? Как отнеслась к возвращению из старого дворца Селимие-хатун наша «достопочтенная» Баш Хасеки? Сильно ли она разозлилась?—что вызвало у, сидящей всё это время молча, Дилвин-хатун понимающую ироничную усмешку, с которой обе юные девушки обменялись понимающим взглядом, пока ни услышали равнодушные, но очень справедливые слова ункяр-калфы, полностью разделяющей их презрение к Баш Хасеки Нурбану Султан: --Она ещё, пока ничего об этом не знает, Султанша! Только не сомневайтесь, скоро она придёт в такую ярость, что все мы, непременно услышим её грозный гневный крик, который, подобно грому разнесётся по всему гарему.—невольно приведя это к тому, что они втроём звонко рассмеялись и смолкли лишь тогда, когда юная Мейлишах Султан, ни поднявшись с тахты, решительно направилась к выходу из своих покоев с предостерегающими словами: --Пойду, проведаю Селимие-хатун, а заодно предупрежу её о том, как ей следует вести себя с венецианками для того, чтобы выжить здесь в гареме, а то она слишком простодушная и добренькая.—что позволило ункяр-калфе с Дилвин-хатун с добродушным смехом внимательно проследить за тем, как их справедливая госпожа, легонько постучав в дверь и терпеливо дождавшись момента, когда старжницы откроют её ей, с царственной уверенностью вышла в мраморный дворцовый коридор и отправилась в просторные светлые покои Селимие-хатун. Селимие-хатун находилась в своих отдельных, выполненных в нежных кремовых и голубых тонах с многочисленной золотой лепниной и с, расстеленными на мозаичном полу, пёстрыми персидскими коврами, не говоря уже о том, что окружающую вокруг текстуру из парчи, бархата, газа и шёлка, покоях, и облачённая в простенькое шёлковое светлое платье, сидела на парчовой тахте, расположенной возле окна, и вела душевный, едва уловимый слухом, разговор с Шаххубан Султан, царственно восседающей рядом с подопечной и не обращающей никакого внимания на, суетящихся здесь же, рабынь, занимающихся раскладыванием вещей по шкафам своей новоиспечённой госпожи, которая до сих пор чувствовала себя, крайне неуютно и даже скованно, о чём откровенно делилась с мудрой госпожой. --Вот и тебе, наконец-то, улыбнулось счастье, Селимие-хатун! Ты стала госпожой с собственными рабынями. Кто бы мог подумать, что это свершится.—доброжелательно улыбаясь очаровательной юной подопечной, душевно произнесла Шаххубан Султан, чем вызвала в девушке взаимный тяжёлый вздох со словами огромного сомнения: --Вот только надолго ли всё это возвышение, Султанша?! Вдруг, Баш Хасеки Нурбану Султан, прознав обо всём, вновь сошлёт меня в старый дворец, либо спровоцирует мне выкидыш! От неё с сестрицей можно ожидать любой подлости!—что было хорошо понятно её собеседницей, иначе бы Шаххубан Султан ни, вновь улыбнувшись, приветливо мудро ни рассудила: --А ты не думай о плохом, Селимие. Доверься Повелителю. Он справедливый. Вот увидишь, в старый дворец поедешь сегодня, вовсе не ты, а Баш Хасеки Нурбану Султан с сестрицей.—во что юная Селимие-хатун верила с большим трудом, благодаря чему, вновь погрузилась в глубокую мрачную задумчивость, чем и воспользовалась главная Хасеки Мейлишах Султан, предварительно терпеливо дождавшись момента, когда молчаливые стражники бесшумно открыли перед ней дубовые створки широкой двери, пропуская Султаншу вовнутрь, что та с царственной грацией и уверенностью сделала, пройдя вовнутрь и встав перед Шаххубан Султан с Селимие-хатун, с доброжелательной улыбкой произнесла, поддерживая мудрую Султаншу: --Шаххубан Султан абсолютно права, Селимие-хатун! Баш Хасеки Нурбану Султан осталось царствовать, буквально несколько часов, вернее сказать, ровно до тех пор, пока Повелитель ни вернётся с пятничного намаза с приветствием.—невольно приведя это к тому, что собеседницы с сомнительной надеждой и счастливым блеском в глазах переглянулись между собой, а их лица озарила восторженная улыбка. --Ну, что же! Тогда сегодня можно будет угостить девушек халвой и шербетом.—с добродушной усмешкой заключила Шаххубан Султан, бросив на, замершую в почтительном поклоне, невестку приветливый взгляд, что совсем нельзя было сказать о Селимие-хатун, продолжающей относиться к разговору обеих Султанш с недоверием, огромным сомнением и с предосторожностью, воспринимая грядущее падение с низвержением жестоких венецианок никак иначе, как за радушный сон, которой вот-вот закончится, и она, снова окажется в скромных покоях старого дворца, всеми забытая и никому ненужная, что было вполне себе понятно, благодаря чему Селимие-хатун разумно заключила: --Не будем строить радостных иллюзий, а лучше дождёмся справедливого решения Повелителя. Как он решит, так и будет.—благодаря чему, обе Султанши, вновь с понимающим вздохом переглянулись и, полностью согласившись с Селимие-хатун, погрузились в смиренное ожидание. Оно продлилось не долго, ведь перед тем, как отправиться на пятничное приветствие, юный Султан Селим пришёл в покои к Баш Хасеки Нурбану Султан, которая, в данную минуту, царственно восседая на парчовой тахте, возилась с маленьким сыном, то есть с Шехзаде Махмудом, что-то чуть слышно ему напевая, тем-самым укладывая спать, а её красивое лицо озаряла доброжелательная счастливая улыбка, постепенно сменившаяся полным негодованием с ошеломлённостью сразу после того, как она внезапно заметила присутствие в покоях горячо любимого Падишаха, бесшумно пришедшего к ней вместе с кизляром-агой Сюмбулем и верными рабынями Мелексимой и Айшегуль-хатун, последняя из которых крайне бережно несла в руках Гевгерхан Султан, крепко спавшую и даже не догадывающуюся о том, что сейчас здесь произойдёт. --Селим, что происходит? Зачем ты всех сюда привёл?—почувствовав неладное, спросила у мужа Султанша излучающая свет, чем заставила его подать молчаливый знак кизляру-аге, который всё понял и, не говоря ни единого слова, забрал у Баш Хасеки Шехзаде Махмуда и незамедлительно покинул её покои, провожаемый потрясённым взглядом Султанши, вниманием коевой, вновь завладел юный Падишах, наконец, нарушивший их чрезмерно мрачное молчание хладнокровным решением: --Ты, отныне больше не управляющая моим гаремом, Нурбану, так как я снимаю тебя с данной должности, вернув её главной Хасеки Мейлишах Султан. Ты же сейчас же отправляешься в старый дворец в наказание за все те прегрешения с преступлениями, что успела натворить за этот месяц. Благодари Бога за то, что я не казню тебя, хотя должен был бы отдать такой приказ.—и, не произнося больше ни единого слова, решительно покинул покои Баш Хасеки, с измождённым стоном: --Селим, пощади!—опустившуюся, вновь на парчовую тахту, хорошо ощущая то, как из ясных изумрудных глаз по пунцовым бархатистым щекам потекли горькие слёзы, которые Султанша не могла больше сдерживать и дала им полную свободу, что ни укрылось от внимания Айшегуль-хатун, погружённой в глубокую мрачную задумчивость о том, что из-за беспощадной тирании Нурбану Султан с Мелексимой-хатун, они все теперь отправятся в старый дворец, где безрадостно станут доживать свои дни, чего юной Айшегуль-хатун совершенно не хотелось для себя, а всё из-за того, что ей искренне хотелось остаться в основном гареме, где, вполне возможно, её ждало, если ни возвышение по гаремной иерархии, то, по крайней мере, счастливое замужество и спокойная семейная жизнь в кругу любящего мужа с детьми. Только высказываться юная венецианка не стала. Вместо этого, она увлечённо принялась помогать Мелексиме-хатун в складывании вещей Султанши, не обращая никакого внимания на её тихие всхлипывания, а всё из-за того, что ей, в отличии от Мелексимы-хатун, было совсем не жаль Баш Хасеки, которая получила по заслугам справедливое наказание, благодаря чему, все девушки совершенно не заметили того, как все приготовления в дорогу, наконец-то, оказались полностью завершены. И вот, стоя возле великолепной кареты, запряжённой молодыми вороными скакунами, верхом на которых величественно восседали вооружённые стражники, не обращая никакого внимания на, пронизывающий её насквозь, мороз, Баш Хасеки Нурбану Султан бросила, полный глубокой мрачной задумчивости, взгляд на мраморный балкон, примыкающий к великолепным султанским покоям, где увидела, стоявших, с огромной нежностью обнимая друг друга и что-то с беззаботной весёлостью обсуждая, Султана Селима с его главной Хасеки Мейлишах Султан, что, словно острым кинжалом вероломно ударило Баш Хасеки Нурбану Султан в самую спину, благодаря чему, она не смогла больше себя сдерживать и дала волю горьким слезам, тонкими прозрачными ручьями, медленно стекающими по пунцовым бархатистым щекам, не говоря уже о, бешено колотящемся в соблазнительной груди, сердце, которое «обливалось кровью» от невыносимой боли, смешанной с праведным гневом. --Султанша, с Вами всё хорошо? Может, уже сядем в карету, ведь холодно очень?! Как бы Гевгерхан Султан ни простыла.—привлекая к себе внимание сестры, обеспокоено обратилась к ней Мелексима-хатун, крепко спавшую и ни на что не обращающую внимания, благодаря чему, Баш Хасеки мгновенно опомнилась и, решив прислушаться к вразумительным словам младшей сестры и, печально вздохнув: --Пожалуй, ты права, Мелексима!—наконец, взобравшись по ступенькам, вошла в просторный тёплый, обитый бархатом коричневого оттенка, салон и удобно расположилась на одном из сидений, примером чего последовали её верные Джанфеде-калфа и Мелексима с Айшегуль-хатун, благодаря чему, карета, наконец-то, плавно тронулась с места и, постепенно набирая ход, уже было направилась к выходу из дворцового сада, как, в эту самую минуту, вовремя опомнившаяся, Айшегуль-хатун внезапно постучала в стену с распоряжением для кучера: --Немедленно остановите карету! Я хочу выйти!—чем мгновенно вывела Мелексиму-хатун из глубокой мрачной задумчивости, заставив отрезвляюще шикнуть на сослуживицу: --Ты, что такое творишь, Айшегуль?! Опомнись! Только та даже и не собиралась прислушиваться к вразумительным словам своей черноволосой подруги, небрежно бросившей лишь одно: --Баш Хасеки Нурбану Султан сама виновата в том, что, теперь отправляется в справедливое забвение старого дворца! Я же не собираюсь из-за неё губить свою молодость с красотой, Мелексима!—и, не говоря больше ни единого слова, терпеливо дождалась момента, когда карета остановилась, что позволило Айшегуль-хатун решительно открыть позолоченную дверцу и, спустившись по ступенькам на брусчатую тропу, вновь захлопнуть дверцу, чем мгновенно вывела, погружённую в глубокую мрачную задумчивость, Баш Хасеки Нурбану Султан из её отрешённости. --Оставь эту предательницу, сестра! Пусть она живёт, как хочет!—отрезвляюще рявкнула она на младшую сестру, совсем не обратив внимания на то, что их карета уже, опять тронулась с места и, постепенно выехав за пределы дворцового комплекса дворца Топкапы, повезла своих пассажиров к старому дворцу, где их ожидала унылая жизнь в глубоком забвении. А между тем, что же касается юной правящей четы Султана Селима с Мейлишах Султан, то они уже, удобно расположившись возле, горящего камина, заботливо окутывающего их приятным теплом, на мягким подушках с бархатными наволочками тёмного оттенка, вели душевный разговор, едва уловимый слухом, не обращая никакого внимания на, дерзко проникающие сквозь окна в главные покои, золотые солнечные лучи. --Даже поверить не могу в то, что в гареме, наконец-то, постепенно воцаряется мир с благополучием!—вздыхая с огромным облегчением, чуть слышно произнесла юная главная Хасеки, ласково поглаживая мужа по мужественной руке и добровольно утопая в его добрых светлых глазах, чем вызвала в нём понимающую добродушную улыбку, с которой он ласково погладил дражайшую возлюбленную по румяной бархатистой щеке свободной рукой. --Представляю себе то, какой сегодня вечером грандиозный праздник устроят Шаххубан с Махмелек Султан, в честь отъезда Нурбану Султан!—иронично усмехнувшись, небрежно отмахнулся юный Падишах и погрузился в глубокую мрачную задумчивость о том, что, если учитывать сложную эпидемиологическую ситуацию, царящую в Османской Империи, то любое проявление веселья, будет выглядеть, крайне не уместно, с чем его дражайшая юная возлюбленная была полностью с ним согласна, о чём разумно и заключила с чрезвычайной серьёзностью: --Надеюсь, у Султанш хватит здравого ума для того, чтобы не устраивать праздник в то время, когда всюду царят: болезнь, смерть и невыносимое страдание, Повелитель.—выражая в ясных голубых глазах невыносимую душевную печаль вместе со скорбью, что получилось у юной девушки на столько очаровательно, перед чем не смог устоять Селим, который поимающе тяжело вздохнув, мрачно припомнил: --Семь лет тому назад, тоже вспыхнула эпидемия чумы, и Хасеки Хюррем Султан для того, чтобы, хоть немного отвлечь гаремных обитателей от горестных мыслей, устроила для них весёлый шумный праздник с танцами и музыкой, но, ныне покойной моей бабушке Валиде Хавсе Султан это совсем не понравилось, и она гневно высказала своей невестке огромное возмущение об этом, унизив её перед всем гаремом, что, конечно было, совсем неправильно со стороны моей мудрой бабушки, ведь она могла это сделать и с глазу на глаз.—и, не говоря больше ни единого слова, плавно склонился к чувственным губам дражайшей возлюбленной и, самозабвенно завладев ими, уверенно принялся целовать её со всем пылом неистовой страсти, на какую был только способен. Юная Султанша инстинктивно заботливо обвила изящными руками мужественную шею мужа и, повинуясь древнему порочному инстинкту, ответила на каждый его поцелуй с взаимным неистовым пылом. --Вот только мудрой Валиде Хавсы Султан больше нет, зато есть две Султанши, любящие повеселиться.—нехотя прервав их очередной пламенный поцелуй, с печальным вздохом констатировала, завершая мысль мужа Мейлишах Султан, вновь погрузившись в глубокую мрачную задумчивость о, весьма справедливой ссылке Баш Хасеки Нурбану Султан, из-за бессмысленного властолюбия с собственническими амбициями и с непримиримостью, погубившей своё семейное счастье, отправив себя в справедливую ссылку, перечеркнув также и жизнь младшей сестры, невольно приведя это к тому, из соблазнительной упругой груди юной Хасеки Мейлишах Султан вырвался новый печальный вздох, напоминающий измождённый стон, во время которого она с прежней душевностью произнесла, меняя их тему разговора.—Мне всё никак не даёт покоя неоправданная жестокость Баш Хасеки Нурбану Султан, Повелитель! Я ещё смогла бы понять то, если бы она все действия совершала бы из ревности с нежеланием делить Вас с другими наложницами, но нет. Вся беспощадная деспотия с репрессиями Нурбану Султан были вызваны невыносимым страхом, лишиться влияния в гареме. Необузданная жажда власти ослепила её, лишив здравого смысла.