Ласка

Ей просто хотелось немного ласки. Ей до безумия, до ненависти, до боли, до отчаяния, до горючих слёз хотелось ласки. Хотелось почувствовать себя нужной. Ей, не знавшей своей семьи, выросшей там, где нет ни любви, ни нежности, ни заботы, было сложно представить: какого это. Когда тебя любят. Когда про тебя думают. Когда тебя ждут. Она и представить не могла, какого это — быть любимой. Она, имевшая всё по первому требованию, она, которая должна была стать королевой, она, чья магия, выходив из-под контроля, устраивала цунами, землетрясения и огненные смерчи. Она привыкла получать то, что хотела, любой ценой. Вот только любовь цены не имела. Если бы любовь можно было бы купить, Прасковья не колеблясь отдала бы всё. Десять лет жизни, двадцать, тридцать, полжизни, всю жизнь… Да, всю жизнь. Если бы можно было отдать всю жизнь, а взамен получить лишь один короткий миг любви, она бы не раздумывая согласилась. Любовь представлялась ей костром, алым пламенем, в которое нужно броситься с головой и сгореть. Сгореть как спичка, коротко и ярко вспыхнув и оставив лишь слабенький дымок воспоминаний. То, что подразумевали под любовью светлые, она таковой не считала. Домашняя, прирученная ласка была для неё глупостью, тихие идиллические нежности — бредом. Ей не хватало размаха, авантюрности, риска, зашкаливающих эмоций, буйства красок. В её мечтах за неё дрались на дуэли, её внимания добивались, её желали. Любовь Прасковьи была страстью; страстью дикой, иссушающей и опустошающей, — в то время как Дафны исходило чувство спокойное и ровное. Если Дафна была солнцем, то Прасковья была чёрной дырой, поглощающей саму себя. В представлении Прасковьи любовь не была светлым чувством. Её любовь была беспросветным мраком. Безумием, головной болью, причиной, заставлявшей её биться головой об стены, до крови расцарапывать себе руки, плакать и не спать ночами. Как любовь может вытащить кого-то к Свету, как любовь может быть Светом, Прасковья не понимала. Её любовь была пиковым проявлением эгоизма и не вытаскивала наверх, а топила на дно. И всё же Прасковья хотела любить. Любить и быть любимой. Это было единственное, что она так и не смогла получить, как ни пыталась. Она угрожала и плакала, а её слёзы падали на истыканную ножом фотографию Мефасдаф. Она захватывала заложников, она давила на жалость, она получала отказы и снова добивалась встреч, она ворожила и колдовала, она пыталась разлучить Мефодия с его светлой — и всё было напрасно. И она совершенно искренне не понимала, почему Мефодий не отвечал на её чувства. Почему она так и не смогла заставить его её полюбить. Что, что, что она должна была сделать? Убить его? Убить себя? Убить кого-нибудь ещё? Всякий раз, когда она клала руки на шею Мефодия, она пыталась представить, что чувствует он. Ведь она знала, женским чутьём знала, что он не мог оставаться совсем равнодушным, он должен был почувствовать бушующий в ней пожар любви. И хоть на секунду, но ей удавалось смутить его, заставить его пульс ускориться, взволновать то, что светлые так упорно пытались в нём искоренить. Каждый раз, касаясь сзади щеки Мефодия, она стремилась запомнить наощупь его кожу. Чёткие линии скул — но всё же не настолько чёткие, как у неё! — неровности, родинки, температуру, текстуру… Ей не хватало телесности. Ей хотелось чувствовать его кожей. Прикоснуться щекой к его груди, почувствовать его руки на своей талии, прижаться к нему так, чтобы запомнить буквально каждый миллиметр его тела, ощутить на своей шее его горячее дыхание. Она хотела его тепла. Да, без любви и ласки она леденела. Леденела сердцем и душой. И любой ценой хотела согреться. О, сколько раз она вспоминала тот поцелуй! Долгожданный, желанный, вожделенный… для неё. Бестолковый, недобровольный, вынужденный — для него. Короче говоря: невзаимный. Да уж, не о таком первом поцелуе она мечтала. Не о таком читала в романах. В нём не было ни капли любви, в которой она так нуждалась, ни капли искренности или нежности. Неужели ей никогда-никогда этого не испытать, мысленно спрашивала Прасковья неизвестно кого, без малейшей надежды получить ответ. Ей казалось, что она задыхается без любви. Будто бы в лопухоидном мире кислорода было меньше чем в Тартаре. Или же это у неё перехватывало дыхание, стоило ей увидеть чужую любовь? Обнимающиеся пары в метро, страстно целующие друг друга — на улицах, скрипящие кроватью — в соседней комнате в общежитии. Почему, почему, почему не со мной, почему не меня, — хотелось крикнуть ей, и, отвечая её настроению, разлетались стёкла, взрывались канализационные трубы, вспыхивала мебель. Прасковья и сама сгорала. Пламенела. Пылала. Её любовь сжигала её саму изнутри. А вот любовь Дафны согревала. Дафна была маленьким земным солнцем, заставляющим окружающих поневоле тянуться к нему. Всеобщей утешительницей, ангелом во плоти, воплощением Добра и Света. Прямо или косвенно она ухитрилась повлиять на всех, не только на Мефодия: и на Улиту, и на Арея и даже на саму Прасковью. Ведь кому, как не Дафне подражала она, старательно оклеивая одну из комнат желтенькими обоями и пытаясь выращивать орхидеи на подоконнике?.. А потом Дафна исчезла. Можно было подумать, будто бы судьба наконец-то сжалилась над Прасковьей и избавила её от соперницы, дав попытать счастья с Мефодием. Если бы потом не стало так болезненно очевидно, что это было лишь насмешкой судьбы, а не милостью. Смотри, мол. Любуйся. Всё, как ты хотела. Вот он, Мефодий: один, без Дафны. Иди и возьми. Но она не смогла. Видимо, дело было всё-таки не в Дафне. И Прасковья снова швыряла табуретки в зеркала, снова устраивала пожары и снова рвала на части фотографии Мефа. Снова плакала, прекрасно зная, что на её слёзы всем плевать. В особенности Мефодию. И иногда ей казалось, что ей уже не хочется дуэлей, страстей и зашкаливающих эмоций. Не хочется Дара Кводнона, трона Мрака и поджидающих со всех сторон опасностей. А хочется тех самых светлых «телячьих нежностей», которых она ещё недавно так презирала. Хочется этих глупых, дурацких и бесполезных «давай руку», «надень куртку», «доброе утро» и «спокойной ночи», которых она никогда не слышала в свой адрес. Хочется знать, какого это: быть любимой. Когда заботятся, когда понимают без слов, когда ищут прикосновений и пересечений взглядов. Когда для встречи не требуется повод, а чтобы получить поцелуй не нужно прибегать к шантажу. Хочется хоть раз вернуться не в пустую и тёмную комнату, а домой. Очень хочется дома. Как у Дафны с Мефодием, как у Ирки с Матвеем. С аккуратно поклеенными обоями, с уютными шторами, с тёплым пледом на диване. Хочется, чтобы дома кто-то был. Ждал. Хочется, чтобы был кто-то, кого можно ждать самой. Хочется простого человеческого «любить», каким бы смешным, глупым и бесконечно светлым ни было это слово. Пусть даже любовь и ласка и казались Прасковье чем-то невозможным. Ведь всё возможно, если очень сильно захотеть. Ведь так?