Любимец богов

      Особняк Шиндо был огромным, залитым светом и окутанным коварными тенями храмом, одновременно Олимпом и Аидом. Вокруг раскинулся райский сад, в котором Тадаши всегда чувствовал себя лишним, неуместным — до тех пор, пока не начал помогать отцу и не почувствовал, что нужен этому саду для жизни. А в доме жили господин Шиндо — верховный бог, его сестры — уродливые как ламии, но имевшие власть мойр над всеми в особняке — и маленький господин Айноске, сын верховного бога и неизвестной, неупоминаемой богини. Множество слуг — жрецов в форме вместо ритуальных одежд — ежедневно удовлетворяли все потребности господ-небожителей, и господа были милостивы к ним, обычным смертным.       Тадаши же был любимцем богов. Он успешно избегал жуткого взора тетушек, зато его заметил господин Айчиро, когда семилетний мальчик читал тяжелую, едва умещавшуюся на худых коленях книгу. Прочитанные две трети пестрили многочисленными разноцветными закладками, и господин Айчиро спросил, что это значило.       — Я просто помечал историю каждого героя отдельно, господин Айчиро, — сказал Тадаши, закрыв книгу и почтительно опустив голову. — Зеленые, например, — это…       — Довольно, — остановил его Айчиро. — И за сколько ты прочитал столько страниц?       Тадаши весь сжался и втянул склоненную голову в плечи:       — За пять дней, господин Айчиро, но даю вам слово, я выполнял всю свою основную работу, это на нее никак не повлияло. Но если вы решите иначе, я никогда больше не буду отвлекаться на чтение.       Господин Айчиро не приказал ему оставить чтение или больше заниматься работой по саду. Только уточнил имя («Кикучи Тадаши? Сын садовника Кикучи? Хорошо»), а через несколько дней вызвал Тадаши и сказал, что теперь он будет учиться секретарскому делу. К работе прибавилось обучение, а со временем — и мелкие бумажные поручения. На сон оставалось шесть-семь часов, на чтение — не больше получаса после душа, на подаренный на день рождения скейт — несколько часов в неделю, но Тадаши не жаловался, ведь его, самого обычного, так сильно приблизили к Олимпу.       Может быть, из-за этого он и оступился. Как после всех наставлений родителей и других слуг Тадаши осмелился подойти к маленькому господину и протянуть ему скейт? Не посчитал ли он себя равным богам или того хуже — не решил ли замарать юного бога своей человеческой сущностью? Потом Тадаши грыз себя этими вопросами снова и снова, но в тот момент, когда увидел плачущего Айноске, он чувствовал только, что хочет снова увидеть улыбку этого мальчика, хочет осушить его слезы.       Тогда наступил их золотой век. Они оба много учились, а Тадаши еще и работал, но они находили время — после занятий Айноске бежал помочь Тадаши с работой, вдвоем они быстро заканчивали ее и шли в дальнюю часть сада, к старому бассейну и маленькому домику рядом. Это их часть рая, и густая зелень и одичавшие цветы не выдавали секретов: где хранилась запасная доска, которую Тадаши отдал маленькому господину, первое падение, разбитые коленки и стесанные локти, первый прыжок и звонкий, не связанный правилами хорошего тона смех. Позже цветущий рододендрон стыдливо засыпал лепестками нарисованные перманентным маркером сплетенные сердца и заодно дно бассейна — мальчикам пришлось выгребать их, романтичное катание в цветах оказалось слишком травмоопасным. Еще через несколько лет одичавшая яблоня склоненными до земли ветвями прикрыла их первый поцелуй.       Тогда Айноске было всего пятнадцать, но вся будущая ненасытная сексуальность уже кипела в нем, мешалась с нежным доверием и образовывала в груди нечто бело-розовое, как цветы яблони, и при этом жгучее, пряное. Он первый протянул руку и погладил Тадаши по щеке, обвел большим пальцем скулу, спустился к уголку рта. Заглянул в глаза, увидел смесь покорности и искру того же желания, что жгла его самого, и провел подушечкой по губам. Тадаши тихо вздохнул и сам вплыл в его объятья.       Айноске склонился к подставленным послушным губам и поцеловал. Пронзительное, электрическое ощущение, особенно когда Тадаши осторожно повторил движение губ Айноске и даже вздрогнул в его руках — всегда спокойный, невозмутимый Тадаши…       С возрастом Тадаши решил, что все правила для простых смертных не сравнятся с правилами жизни («богов») господ. Сотня «нельзя» для слуг — ничто рядом с тысячей господина Айноске: нельзя громко смеяться, нельзя плакать, нельзя есть много, нельзя есть мало, нельзя есть неправильную пищу, нельзя выбрать себе одежду, нельзя ничего, и уж особенно нельзя иметь никаких личных отношений с людьми низкого происхождения. Айноске между тем тоже взрослел и нарушал правила одно за другим — но только на их стороне райского сада, только с Тадаши. Трюки становились все опаснее, а ласки — все смелее, и вот уже юный бог и его верный слуга лежат в домике для садового инвентаря: их ноги сплетаются, губы Айноске целуют шею, а руки расстегивают рубашку. И Тадаши готов пойти до конца, готов отдаться своему любимому господину, своему тайному другу, своему талантливому ученику даже в этом пыльном, воняющем мышиным пометом сарае, и наспех скинутая куртка под спиной кажется ему королевским ложем…       Но Айноске останавливается, тяжело дышит в плечо Тадаши, а потом приподнимается и шепчет у самого уха — Тадаши даже подбрасывает:       — Не здесь, это не очень-то романтично… и как минимум неудобно, — он отворачивается и чихает, будто подтверждая свои слова, и Тадаши обнимает его. — Лучше скажи, ты сможешь кое-что сделать для меня?       Тадаши клянется, что сделает все, и заливается краской, когда слышит просьбу.       Они сбегают ночью, после того, как верный графику господин Айчиро засыпает. Тадаши — на два часа раньше, чтобы успеть все подготовить, и только данное обещание не дает ему пуститься наутек из отеля любви, в котором он снимает номер, отдает внушительную сумму и еще немного сверху за некоторые дополнительные удобства. Уставший за день и особенно — за вечер, расслабленный после отпустившего страха и стыда, он садится рядом с огромной кроватью и сам не замечает, как задремывает.       Тадаши просыпается от прикосновения к волосам, потом к шее.       — Такой хороший, даже сейчас не позволил себе лечь в постель одетым?       Тадаши разворачивается и еще в полусне встречает губами губы. Приоткрывает рот и легкими быстрыми движениями языка касается нижней губы Айноске; тот полувздыхает, полустонет в поцелуй, отстраняется на миг, шепчет:       — Змейка… моя змейка… — обнимает за талию и поднимает на ноги. «Змейкой» Айноске зовет его давно — еще с тех пор, как Тадаши в первый раз рискнул ответить с языком, и влажное неловкое трепетание почему-то безумно завело Айноске.       Тадаши прижимается пылающим лицом к шее Айноске (к шестнадцати годам молодой господин обогнал его по росту) и чуть сводит плечи. Айноске уже сейчас прекрасен действительно как бог: гармоничное от природы тело отшлифовали занятия верховой ездой, теннисом, танцами и — Тадаши хотелось верить — скейтбордом, правильные, тонкие и одновременно мужественные черты лица, кожа без единого изъяна, детские кудри распрямились в густые блестящие волосы, глаза цвета спелой вишни, казалось, излучали собственный свет. Рядом с ним Тадаши кажется себе страшненьким, угловатым, со слишком крупными суставами и кучей родинок на теле, похожих на брызги грязи.       — Ты прекрасен, — шепчет Айноске, целуя под ухом. Словно прочитал его мысли или, скорее, почувствовал напряжение в теле. — Ты такой красивый, Тадаши, я так мечтал об этом моменте… Тадаши, мое искушение…       Тадаши правда чувствует себя змеей: холоднокровный, тесно прижатый к Айноске, он нагревается его страстью и желанием, и вот уже сам расстегивает белую куртку, целует голые плечи, помогает освободить собственные руки из узких манжет.       — Ты все сделал, как я просил? — Айноске опрокидывает его на кровать и нависает сверху.       Мягкий свет льется на его спину, и кажется, что он весь сияет, и Тадаши снова ощущает свою, человеческую, далеко не такую прекрасную наготу. Хочется прикрыться, но нечем, и он только прячет лицо в ладонях и кивает.       — С постелью вижу, что да. Не хотелось бы заниматься любовью на простынях, испачканных тысячей тел, — Айноске обхватывает запястье Тадаши и отводит одну руку от лица. — А еще я знал, что ты будешь прекрасно смотреться на этом белье. Ну же, взгляни на меня… Да, именно так, змейка.       Белье из тонкого хлопка цвета молодой листвы, Тадаши сам привез его. Господин Айноске не любит спать на шелке, хотя тетушки вечно выбирают ему именно такие комплекты, и господин ненавидит белый цвет. Его господин, ласкающий его на первом белье, который выбрал сам, в свой первый раз, Тадаши знает, что в первый.       — Ты мой невинный агнец… мой зеленоглазый демон… — едва ли Айноске контролирует, что говорит, но именно это, несмотря на всю странность и неловкость слов (комплиментов? прозвищ?) и сводит с ума Тадаши. Он чувствует себя уже не змеей на теплом мраморе, не жрецом храма Шиндо, не слугой, он чувствует себя равным, влюбленным в прекрасного человека, и сам неумело, но со всей горячностью и усердием ласкает Айноске, милого Айноске, который утыкается ему в шею и почти всхлипывает, когда пальцы нежно гладят бедро.       Смазка (Тадаши проверил даже срок годности) холодит кожу, по которой Айноске щедро ее размазывает и просит свести ноги. Тадаши подчиняется — и содрогается, выгибается всем телом, когда между сжатых бедер скользит член.       — Змейка… как же ты отреагируешь, когда он будет внутри тебя?       Тадаши и сам хочет это знать.       Айноске опирается на руки, двигается быстро, размашисто и не спускает горящего алого взгляда с Тадаши. Все это — и неопытность плюсом — заставляют его кончить, кажется, через двадцать секунд.       — Вот теперь, — улыбается он и протягивает салфетки, — можно заняться этим по-настоящему. Но сначала…       Он встает с кровати и подходит к столику. Достает изо льда бутылку вина, смотрит на этикетку, удовлетворенно кивает, легко достает пробку и разливает рубиновое вино. Под цвет его глаз, отмечает Тадаши, когда Айноске протягивает ему бокал.       Всего несколько глотков — Айноске не собирается напиваться сам и спаивать Тадаши. Только чуть подкрасить вином его щеки и губы и расслабить тело.       Действительно становится легче — и Тадаши уже не смущается, когда извивается на травянистой простыне в такт движениям пальцев. Сначала одного, потом двух, после чего Айноске думает воспользоваться из игрушек, но Тадаши перехватывает его руку и тихо, серьезно говорит, что в себя впустит только его, Айноске.       Тадаши сжимает простыню, потому что сначала, несмотря на алкоголь, подготовку и смазку, все же немного больно — садняще, как от стесанной на колене кожи, только еще чувствительней. Он вздыхает, напряженно замирает, сводит лопатки, между которыми его целует Айноске и шепчет, что сейчас будет хорошо, что им обоим будет приятно. Хочется верить, и все же мышцы невольно сокращаются, и уже Айноске шипит от боли — но в его голосе примесь странного удовлетворения.       Успокаивает довольно неожиданное движение — легшие на талию ладони. «Это же… как в поддержке. Я тоже доверюсь тебе, как ты тогда, ребенком, Айноске…» Тадаши чуть приподнимается на коленях и локтях, выгибает спину. Выдох — расслабиться, вдох — слегка двинуться назад, выдох — расслабиться, вдох…       Айноске улавливает ритм его дыхания, его движений — и повторяет его, как когда-то, когда учился кататься на скейте. Боль проходит, утихшее было возбуждение накатывает с новой силой, и Тадаши отдается полностью, коротко вскрикивая и уже не думая, как он выглядит, не думая вообще ни о чем. Айноске дважды замирает, сдерживаясь, и снова начинает двигаться, гладит и целует влажную от пота спину, иногда кусает за плечи — но не за шею, где господин Айчиро заметит следы.       Даже тогда, без опыта и сноровки, Айноске удалось довести Тадаши до оргазма первым, правда, пришлось помочь руками. Потом, в других отелях, а позже и в спальне Тадаши (Айноске по-прежнему ненавидел шелковое постельное белье, простой сатин нравится ему куда больше), он уже добивался этого и без дополнительной стимуляции.       Они были юны, влюблены и обманывали верховных богов слишком часто и успешно, и это не могло не привести их к гибели.       — Не знаю, как, но это с каждым разом все лучше, — прошептал Айноске после очередной любовной схватки в комнате Тадаши. — Как на скейте — все больше возможностей, все круче, — еще одно маленькое нарушение, в основной жизни Айноске не употреблял даже такой сленг. — Я люблю тебя, Тадаши.       — Я вас тоже люблю, господин Айноске, — ответил Тадаши. Так легко, как он не мог себе представить, так же легко, как дышать.       — Почему так официально? После всего, что между нами было? — рассмеялся Айноске и увлек Тадаши в поцелуй.       Этот смех стал концом золотого века.       Утром господин Айчиро вызвал к себе Тадаши и елейным голосом сказал расстегнуть воротник. Посмотрел на вспыхнувшие дикими розами щеки, подошел и сам дернул рубашку. Пуговицы загремели по полу.       Тадаши едва сдержал дрожь, когда чужие пальцы коснулись темного засоса над ключицей.       — Ты думаешь, маленький поганец, — все тот же сладкий голос, в котором Тадаши тонул, как насекомое в патоке, — что тебе можно настолько много? Например, что ты можешь соблазнять моего сына?       — Господин Айчиро, я виноват… — короткий сильный удар в солнечное сплетение заставил подавиться дыханием и окончанием фразы.       — Не смей говорить, пока я не разрешу! Вы слишком далеко зашли. Я знал о вас давно и я бы смирился, если бы он просто тебя трахал. В конце концов, до приличного брака лучше нагуляться по шлюхам. Но ты решил, что ты особенный? Что можешь претендовать на него?       Тадаши только замотал головой, не смея говорить, и тут же получил новый удар. Потом еще и еще. Господин Айчиро бил равнодушно, молча и так, чтобы не осталось следов: ни разу не тронул лицо, зато щедро обработал спину, живот, выкрутил обе руки так, что связки почти ощутимо затрещали, надрываясь, а в конце небрежно, почти без замаха пнул в пах.       — Думаю, с ним мне следует сделать то же самое. Хотя этого мало. Пожалуй, лишу его наследства. Раз уж он выбрал связаться с беспородной шавкой, пусть привыкает к жизни, которую ведут беспородные шавки.       Тадаши корчился у его ног, пораженный божественным наказанием, не оставляющей следов молнией, и все же поднял взгляд.       — Прошу вас, господин Айчиро, во всем виноват только я. Накажите меня, только не господина Айноске, вы можете выгнать меня, можете делать со мной, что хотите, я виноват, один я…       — Выгнать после того, как столько средств вложил в твое обучение? Даже не мечтай. Ты останешься в этом доме и будешь отрабатывать это до конца своих дней, только нужно, чтоб ты запомнил свое место. Накрепко запомнил, чего у тебя нет и быть не может, — он оглядел лежащего на полу Тадаши и поморщился. — Иди и приведи себя в порядок. Через десять минут жду тебя у мусоросжигателя.       Через десять минут Тадаши смотрел, как в мусоросжигателе сгорал скейтборд господина Айноске. Удушливый дым просачивался наружу, игнорируя дымоотвод, и в запахе краски и резины чудился ладан.       — Господин Айчиро… — начал было Тадаши и тут же встретил пронзительный, убийственный взгляд разгневанного верховного бога.       — Разве я спрашивал твоего мнения, Тадаши? — но в мыслях голос бога сказал больше, сказал о наказании, которое ждет блудного сына, если только Тадаши посмеет спорить.       — Нет, господин Айчиро, — ответил Тадаши и добавил, показывая, что усвоил урок: — у меня нет своего мнения.       Плечи господина Айноске содрогнулись, но в этот раз Тадаши не смог подойти и утешить его, как много лет назад.       Тадаши не знал наверняка, что именно говорил господин Айчиро сыну, когда вел его к мусоросжигателю, в котором лежал скейтборд. Обвинил в предательстве? Наверняка. Намекнул ли, что знал об их отношениях? Вряд ли. Это огненное жертвоприношение — символический жест, господин Айчиро прекрасно это понимал. Айноске на следующей же неделе тайком купил новый, но не позвал Тадаши кататься с ним. Талантливый и загадочный, он быстро нашел друзей — или, вернее, поклонников — снаружи, а потом и парня. Тадаши видел его — розовые волосы, четкие движения, пирсинг на губе — наверное, даривший господину Айноске потрясающие ощущения при поцелуях. Не бог, но кто-то близкий, сын земной женщины и олимпийца, который куда лучше подходил господину (теперь Адаму), чем тварь из праха, презираемая всеми.       Только десять лет спустя Тадаши решился поспорить с богами снова, когда господин Айноске занял место громовержца. И решил сделать это под сожженным вместе со скейтом именем.       — Кто это?       — Он записан как… Снейк.