Ты каждый раз отворачиваешься..

      Тебя предупредили еще до первого раза: это дрифт. Может стать неловко.       И ты сказал, что я знаю, я был там раньше, я профессионал. Как будто есть разница. Как будто ты не видел то, что хотел забыть. Проблема была в том, что дрифт заставлял тебя чувствовать о тех вещах, о которых вы оба не можете и не должны говорить. Изображения, которые вы видели, пролетели слишком быстро. Счастливая семерка и конец. Ты чертов профессионал и никогда не рассказываешь о том, что видишь, пока не станет слишком поздно. То же самое произошло и с Чаком. Можно попробовать убежать, но всегда будет рядом, впечатление от дрифта.       Впечатление от чего-то, что он видел, потому пытался не думать об этом. До этого были те неловкие моменты, когда один из них чувствовал, как другой кончает, вспышка похоти, влечение, которое не было их собственным. Иногда это приводило их в замешательство, когда они смотрели на другого пилота и испытывали эрекцию, которая, как им казалось, была слишком прямолинейной.       Чак знал, что они снова зациклились на том, чтобы не говорить об этом, не вести беседу, пока не проплыла добела горячая секунда воспоминания, и они вспомнили мыслительный процесс просмотра порновидео в поисках мужчины, который выглядел как Герк, что было бы нарциссическим. Каждый из них знал, что оба пытаются оттолкнуть, запрятать глубоко внутри. Он сунул это тебе, воспоминание, видео, на котором он остановился, мастурбируя, на котором какого-то крепкого мускулистого мальчика держат за волосы и трахают в горло.       — Ты испугался?       — Испугался чего?       — Что твой сын гей.       — Нет.       — Ты отдаляешься от меня.       Нейронная связь дрогнула.       — Все в порядке, Хансенс?       Ты чертов профессионал и хороший пилот, и ты вытащил себя и Чака из глубоких вод памяти. Ты сказал себе, что поговоришь об этом позже, достаточно громко, чтобы Чак услышал. Но Герк никогда не говорил об этом. Проблема была иерархической: в дрейфе вы были равны, но во плоти вы были авторитетной фигурой. И трудно поддерживать такое же уважение, когда вы видели каждую уродливую мысль в своих индивидуальных головах так глубоко, что она интегрировалась в вашу собственную ненависть к себе.       Случай из подросткового возраста. Первый раз, когда Чак увидел своего отца плачущим. Стыд, который он испытал в тот день, когда понял, что он не бог. Что он был смертен и слаб, и его внутренняя жизнь была такой же глубокой и беспокойной, как и твоя. Когда вы в дрейфе, вы так относитесь к себе, не зная, кто кому вторит.       — Если ты так беспокоишься, что облажался, то почему не старался сильнее?       — Я сделал то, что считал лучшим в то время.       — Конечно.       — Ты получаешь мои воспоминания только через фильтр того, кто я сейчас. Как я помню их переживания, а не то, какими они были.       — Я знаю. Я в твоей голове.       Проблема была обоюдной: Они оба совершенно не осознавали тревогу, которую испытывал другой из-за невозможности быть отцом и сыном. Было нелогично принимать чужие команды, даже если это заканчивалось тем, что они оказывались на полу. Однако. Работа отца — исправлять вещи, даже когда они разбиты, или находятся на пределе своих возможностей. И ты разочаровывал его более чем достаточно раз, чтобы сосчитать, даже продолжая в условиях самого дрейфа, например, в тот раз, когда его фантазии вернулись в твою голову, и ты услышал, как он думает. Чак остановились там. Он был в его голове; он знал, чем закончилась эта фраза.       Он знал, что Герк обдумывает это; каждый раз, когда вы пилотировали, призрачный дрейф длился дольше. Сначала это было несколько минут. Какие-то физические ощущения, спотыкаясь о собственные ноги из-за путаницы между вашим телом, его телом и тем, как море раскололось от взмаха вашей руки. Проблема была не в том, чтобы оправиться от ощущения тела егеря — проприоцептивная система знала пятьдесят метров от двух. Это было совпадение между Герком и Чаком, достаточно близкое, чтобы одурачить запутавшуюся карту тела, заставив держать себя за руку. Теперь они провели три дня внахлест. Они вместе ели, вместе принимали душ, вместе спали. Один был болен другим. Один пытался уйти. Это длилось полчаса, а потом он упал с лестницы, потому что ваши ноги стояли на твердой поверхности, и он принял ее за собственную ногу на ступеньке, и вы тоже почувствовали боль, хромая туда, где он был.       — Пилоты должны держаться вместе, — напомнил им доктор. — Тебе повезло, что это всего лишь синяк.       Синяк на голени, небольшая вспышка боли в плече. Стыд, который заставил попытаться уйти. Как он должен был писать, когда знал, что он в другой комнате. Так хочется поставить его на место       — Это твоя идея, а не моя. — А потом пришлось уйти от него, пока не случилось то, о чем он пожалеет.       Это произошло; он пожалел об этом. Чак знал, что разозлить Герка не получится. Он может принять любое количество колкостей без комментариев. Часть того, чтобы быть профессиональным пилотом егеря, позволяла вещам скатываться с вашей спины; никто не мог подвергать цензуре их разум так, как они подвергали цензуре свои слова. Ему не нужно было напоминать, что он чувствовал, когда Чак уже знал, но он все равно это делал, язвительные комментарии и колкие монологи. Частью ритуала было напоминание. Разыграть отношения, о которых еще не слишком много знали. Слишком много знаний сделало его уязвимым. Чак мог содрать кожу с каждой части разума, связанной с отцовством, и найти самые виновные части, с которыми легче всего играть. Он знал, что, быть родителем-одиночкой выше твоих возможностей.       — Ты чертовски застрял со мной.       — Забавно, я чувствую то же самое.       Родительская вина: аналог родительской нежности. У него хватило наглости, смелости сказать Герку, что есть простой способ добиться его любви. Он знал, что Чак лжет, и он знает, что его просьба предназначалась для того, чтобы наказать его. Так ты сказал да. Это соответствовало отвращению к себе и закрепило в его глазах потребность быть человеком, который совершал трудные поступки.       Трудно было идти вместе с тем, что он просил. В ванной, в ночь, когда почти все были в отпуске, все еще параноидальные при каждом малейшем звуке. Они спасали человечество, не считая недостатков, но некоторые недостатки казались слишком всеобъемлющими, чтобы их игнорировать. Чак заерзал на кафельном полу. Одно небольшое преимущество заключалось в том, что им не нужно было обсуждать детали. Герк достаточно обдумывал каждый шаг, и у Чака было представление о том, когда нужно поднажать, а когда уступить. Даже если уступчивость уменьшила его уважение в глазах отца; он хотел, чтобы Герк увлекся, чтобы каждая унция боли казалась более оправданной. Чак запустил руку ему в волосы, потянул его за подбородок, чтобы посмотреть в глаза. Его раздражение почему-то казалось радостным, как будто он все это время хотел, чтобы это был его сын, а не кто-то другой.       Он не хотел слишком много думать об этом. Вместо этого он сделал то, о чем мечтал;              — Отсоси мне — ответом ему послужил красноречивый взгляд. — я не гомофоб, хоть и чувствую себя неправильно.       — Перед тобой на коленях стоит твой гребаный сын, и ты все еще беспокоишься об этом.       Это его разозлило. Все это было сделано для того, чтобы доставить ему удовольствие, удовлетворить его жгучую потребность в человеческом прикосновении и в отце, которого он мог ненавидеть.       — Не заставляй меня называть тебя так.       — Ты сделаешь то, о чем я чертовски прошу; Я в твоей голове. Я знаю, что ты хочешь. Ты и до этого был военным; ты знаешь, приказ и послушание.       — Слушай меня хорошо. Когда я говорю тебе что-то, ты говоришь «да, сэр» и делаете что тебе велено. Понял, Чак?       — Да. Сэр.       Это начало поражать вас, обратная связь возбуждения, то, как разум Чака метался между тысячей разных фантазий. Зациклен на твоем члене, все еще перед ним. Герк человек, который всегда старался поступать правильно со своим ребенком, по крайней мере, он оправдывал это, говоря, что все стоит спасения мира. И их совместимость с дрифтом была выше крыши. В то же время он ненавидел это, его собственное отвращение подавляло дрейф призраков, борясь с осознанием того, что вы перетащили друг друга через границу, которую большинство нормальных людей сочло бы непроницаемой. Чак хотел обвинить его, и именно здесь они подвели черту: они оба прокляли друг друга. Это было место взаимного позора.       — Думаю, мы облажались.       — Думаешь? Ты злишься?       — Я не злюсь       — Тогда сойди с ума, хоть раз.       Это было свидетельством крючков в плоти друг друга, что они не нарушили связь. Свидетельством того, что у них никогда не будет другого человека, такого близкого и родного, все, что нужно, это мысль в правильном направлении. Герк профессионал; он держит себя в руках, даже когда все, о чем вы можете думать, это трахать своего сына в душе. И оргазм почти стоил того. Чак ухватился за воспоминание и вытащил его на передний план разума.       — В следующий раз говори так, как думаешь, старик.       А потом он ушел.