Сон Стёфы №1:
Шуршит море. Пищит в ушах. — Если я умру, — говорит камень широкого Черноморского побережья. — В корне ничего не изменится. Стёфа думает. От нечего делать пинает соседний — точно такой же по цвету, форме и степени уныния камень. — Ой, прости. — Вот-вот, — обиженно замечает он. Стёфа думает усиленней, с опаской смотря под ноги. Шумит море. Камень ждёт. Миллион камней ждёт. Стёфа спотыкается о грязно-желтый катамаран, в котором блевало уже не одно поколение смелых морских путешественников. Заглядывает на дно — там уже не одно поколение забродивших водорослей размножаются среди недовольно бубнящих камней. Пахнет школьным бассейном и стиральной машинкой из общежития. — Стёфа! — Зовёт первый камень. — Где ты? — Ой, прости, — Стёфа виновато вжимает голову в плечи и глазами ищет нужный камень. Камней миллион. Его камень — замолк. — Но я, если честно, не совсем понимаю, по каким правилам этикета разговаривать с камнями. Я-то не камень — я живой мальчик. — Подумав, добавляет, — извини меня, если что. Камень горделиво молчит. Стёфа думает, как бы сказать помягче. — По-моему, — он, кряхтя, пробирается через остальные катамараны, стараясь не мочить ноги, — ты драматизируешь. Конечно изменится. Стёфа резко останавливается. Камень не отзывается. — Конечно, — скорее для себя уверяет Стёфа. — Конечно изменится. Солнце от невыносимой жажды спустилось с неба и лижет мягкие волны. Стёфе всё кажется каким-то шуршащим и зернистым, расплывчатым, как когда смотришь через призму полупрозрачного фантика от сосучки. Голова как-то странно подкруживается, будто у него за раз забрали целый литр крови. И внутренний стержень. Небо плавится. — Что ты выберешь, Стёфа, — голос камня раздается за спиной так резко, что все фантики от сосучек у Стёфы перед глазами делают волнительный кульбит и плавно оседают на пол. — Убить себя или меня? Стёфа бережно собирает фантики в карман. Складывает руки за спиной, кусая губы, и смотрит на воду. — Вот оно что, — победно заключает камень, выдержав паузу. — Ты самый настоящий лжец! Предатель! Живодер! Эгоист! И ешь слишком много конфет! Стёфа, в этот раз беспроигрышно определив, с какой стороны идет звук, поднимает свой камень на руки. Кончиками пальцев аккуратно водит по его сколотому рёбрышку, заботливо прижимая к себе. А в следующий миг, шибко размахнувшись, безжалостно бросает его о воду. Камень не идет на дно — в считанные секунды разбивается о морскую поверхность, осколками разлетаясь по пляжу. Камушки-малютки недовольно пищат и жалуются на неприятное приземление. — Хам. — Хором охают остальные камни. — Вы как ошейник из колючек, — раздосадованно вздыхает Стёфа. — Ломаешь одну — и тут же жмут другие. Где-то глубоко внутри что-то обрывается. Шумит море.***
Дед аккуратно раскладывает снадобья на кухонном столе. Я подглядываю из-за застеклённой лоджии, — кутаюсь в свитер, холодно. Если б я что-то в этом смыслил, — в упор не понимал бы других вещей. И вес распределялся бы совсем по-другому. Но в то же время я не подходил бы к нему изредка от нечего делать с единственной завязкой для какого-никакого диалога — купи слона! «Купи слона!» — говорю я, повисая на двери. «Чего?». «Все говорят «чего?», а ты купи слона!». «Хорошо», — мрачно отзывался он, вновь утыкаясь в газету. И тут, секунде на сорок пятой, ломался я. Игра приостанавливалась. «Да ты что! Ты хоть знаешь, чем его кормить?» — от возмущения щеки краснели и руки дрожали. «Стефан!» — а вот тут, секунде на пятидесятой, ломался дед. — «Не верь всякой хрене, которую тебе городят!». «Но слово должно иметь вес!» — к этой части диалога обычно подбородок начинал предательски дрожать, а глаза — наполняться слезами. — «Иначе тогда какой смысл в том, чтобы говорить?..» «Стефан!!! Я торжественно разрешаю тебе не говорить и идти молча делать уроки». И я, обиженный до глубины души, шёл вычитать, складывать, делить и проклинать дроби. Бабушка, как бабушка и по-совместительству стандартная женщина, бежала утирать мои слёзы полами цветастых халатов, но я героически сморкался в клетчатые тетрадки по математике, не подпуская к себе никого на пушечный выстрел. Так, упорно работая годами, я испортил отношения со всеми: и с дедом, и с бабушкой, и с учительницей по математике. Итак, дед склонился над полуразложившейся газетой девяносто восьмого года. Перед ним мирно лежали смертоносные детальки, при его пламенном желании вмиг собирающиеся в массивное ружьё. А может и не массивное — вживую я других, конечно, не видел. Дед был квалифицированным охотником-любителем. Уже сорок лет гонял по лесам только потомков зайцев, которые сорок лет назад убегали от молодого деда-не деда. Круг жестокости в природе восполнялся тем, что его, по приходе домой, гоняла бабушка, внезапно просыпающаяся в пустой квартире. Смотреть на деда было больно. На ружьё — ещё больнее. Я думал, прокушу губу прямо там, на месте, но бабушка откуда-то из гостинной крикнула «не стой на лоджии, простынешь!», и мне, навалившись на дверь, пришлось выкатиться назад, в кухню. Дед посмотрел на меня как на душевнобольного. Пришлось принять непринужденный вид, облокотившись о стену. «Не облокачивайся о стену, она холодная!» — отрезала бабушка из соседней комнаты. Я скривился, но отлип. — «И не строй рожу, я тебе ничего такого не сказала!». — Интересно? — хмыкнул дед, бережно складывая баночки-скляночки в рюкзак. Из всего, что там находилось, я мог распознать только бинокль и бутерброд с сыром. — Интересно, знаешь ли ты, что белки вымирают. — Я скрестил руки на груди. Возникать было безумно страшно, но что-то под кожей шевелилось от несправедливости и хотелось скулить, когда я думал о том, что кому-то придется незаслуженно умереть страшной смертью. — И кого предлагаешь стрелять? Муравьев? — Он залился грохочущим смехом, и как только он разинул свой рот пошире, кухня тотчас запахла табачным дымом. Его усы будто смеялись с ним, подскакивая то вверх, то вниз. — Это нечестно. — Продолжил гнуть я. — Убивать кого-то запросто так. — Всю жизнь было честно, а теперь вдруг нечестно? — Я видел, как неловко ему оттого, что он не может уже спокойно уйти. Как стыдно ему за меня и что он предпочитал вообще не иметь внуков, чем слушать моё нытьё. — Ну пообещай мне раз в жизни. Не убивайте белок просто так! Он крякнул что-то неразборчивое, развернулся и ушел. «Бабушку слушай». И ни про одну несчастную белку.***
Сон Стёфы №2:
Стёфа летел над бескрайним широким полем — почему-то ярко-синим. Летел он, конечно, не сам, — что-то явно крупнее и крылатее Стёфы несло его в своих массивных лапах, очень сильно прижимая к себе, тем самым давя на ребра. — Извините, — неловко прокашлялся Стёфа. — Вы пережали мою грудную клетку. Мне трудно дышать. Тут к Стёфе, по левую и правую сторону, спустилось два больших пушистых розовых уха. «Ну конечно!» — понял Стёфа — «Это кролик! Это было очевидно». — Что? — Голос кролика был настолько нереалистичным, что Стёфе даже на мгновеннее показалось, что кто-то в реальном времени прогоняет его через компьютерную программу. «Ну конечно!» — понял Стёфа — «Это не кролик, а крольчиха. Я так сразу и подумал». Стёфа постарался набрать полную грудь воздуха, что в его положении было крайне сложно. — Я говорю, извините! Не надо меня так крепко держать! Я же не упаду, у меня есть две руки и целых две ноги. Я сам могу ими пользоваться! — Что? Что ты там бубнишь? Казалось, крольчиха по природе своей не могла усвоить или даже уловить то, что говорил Стёфа, и это потихоньку стало его раздражать. Полёт был рваным, трясущимся: крольчиха еле держалась в небе, из последних сил маша крыльями. Она сама по себе-то, наверное, тяжело летала — а Стёфа сколько-то весил, тем более, его приходилось держать… Каждый раз, когда они залетали в какое-нибудь одинокое облако, дышать становилось в два, а то и в три раза тяжелее, а он и так делал это с трудом! — Я говорю, отпусти меня! Отпусти меня, ты ломаешь мне кости! — Вконец разозлился Стёфа, когда, пролетая вровень рядом с ярким косяком фламинго, не смог выпутать своих рук из розовой шерсти, чтобы пожать крыло хотя бы одной из чудных птиц. Тут крольчиха словно даже притормозила прямо в воздухе. Она, будто в судорогах, резко прижала Стёфу к себе. Ещё ближе и ближе… Послышался страшный надломанный хруст. Это что-то внутри не выдержало и разорвалось на мелкие части. Стёфа на мгновение захлебнулся в своём неконтролируемом больном и испуганном «Ох!». — Пф. Надо мне ещё… Крольчиха разжала когтистые лапы, и Стёфа стремглав полетел вниз. — Ты неблагодарный! — Крикнула она ему вслед. — Помни: ты для меня теперь навсегда — падший! — Навсегда падший… — Одними губами проговорил Стёфа. — Дальше тебя ждёт кровавое приземление. — Дальше меня ждёт кровавое приземление… — И тебе больше никогда не стать таким, как я! Прощай! — До встречи, — шмыгнул носом Стёфа. Находясь между небом и землёй, Стёфа как-то неестественно спокойно, с большим интересном разглядывал крольчиху. Она была будто склеена из ярких газетных листочков. А крылья её были — теперь он мог их рассмотреть — непропорционально маленькими для ее пухлого крепкого тела. Ей вообще противопоказано было летать. Падать было не страшно, только немного щекотно в шее и бабочкопомножающе в животе. Стёфа всё мечтал, что вот он, сейчас, приземлится на спину фламинго, и они вместе полетят… куда? «Куда угодно», — подумал Стёфа. — «Только чтобы в моем куда угодне не было кроликов»… Но Стёфа продолжал лететь. Секунды за три он увидел, уже там, вдалеке, что одна большая крольчиха делится на два точно таких же маленьких крольчонка. Два крольчонка — на четыре, четыре — на восемь, восемь — на раздватричеты… А дальше он посчитать не успел.***
А следующим утром на кухонном столе, бережно завернутая в грязноватый носовой платок, лежала маленькая серая белка. Если смотреть долго, издалека, не присматриваясь, можно было бы подумать, что она спит. Но я-то знал, что она не проснётся. Я стоял над ней, как последний идиот, несколько часов подряд и беспрерывно плакал, сморкаясь в точно такой же по цвету и месту рождения платок. Было до чёртиков обидно даже не за белку — скорее за самого себя. Глаза опухли, а губы слиплись между собой оттого, что плакать вслух мне было запрещено — в соседней комнате спал уставший дед. Мог ли я как-то ещё на него повлиять? Я бы мог хотеть реанимировать белку или спасти всех тех белок, что ещё могли попасть под раздачу. Мог бы набраться смелости и попытаться вновь поговорить (впрочем, безрезультатно: когда я видел его, насмехающегося надо мной, язык прилипал к нёбу и обида так ощутимо жгла горло, что хотелось провалиться под землю). Мог бы, в конце концов, пожаловаться бабушке или перерасти это… Но в голову пришла блестящая мысль. Я нервно покосился на скрипучую антресоль в конце коридора, рядом с входной дверью. Если бы я смогу сломать ружьё… Много ли бы от этого было толку? Сначала я просто представлял, как восторжествует правосудие, и от этих мыслей становилось гораздо спокойнее и даже как-то приятнее на душе. Потом этого стало мало, и я стал потихоньку, на цыпочках шастать из одной части коридора в другую, сложив руки за спиной. Со временем шея стала чесаться, а уголки рта — автоматически подниматься вверх. Когда я тащил стул из кухни к двери, внутри было так легко и весело, что хотелось петь и танцевать, хотя, с другой стороны, руки словно сами делали всё за меня, и я не мог им противиться. Это всегда был самый неосвещаемый квадратный метр квартиры. В глубоком детстве мне казалось, что там, на антресолях, живёт чудовище из советского «Аленького цветочка» и боялся сунуться в этот угол квартиры. Также уверенность в безопасности пошатывали дедовские истории про чертей и барабашек. «Выхожу с лоджии — смотрю, под столом два глаза светятся. (Не надо, хватит, пожалуйста!). Тихонечко прохожу по коридору и роняю за собой что-то с тумбочки. Ночь тёмная, чёрт глаз выколет, как сегодня. (Прекрати, я уже и так не засну). Оборачиваюсь, ставлю её на место, спереди слышу резкий шорох, и перед глазами вроде что-то мелькнуло. Ну, смотрю — нет там уже ничего. Резко разворачиваюсь назад, к лоджии, и оказываюсь с ним нос к носу! (Паш, хватит, потом до туалета не добежит!). (А что потом?). А ты сходи до туалета да узнаешь. Хе-хе». Хе-хе. Чуть со стула не упал. До сих пор страшно настолько, что все внутренние органы сжимаются в ленточку и сворачиваются в бантик. Антресоль, на удивление, легко поддаётся и открывается — добрый знак. Я несколько секунд шарю руками по её внутренностям и натыкаюсь на что-то отдалённо напоминающее ружьё. Где-то за моей спиной раздаётся шорох неопределённой природы. — Ёб. — Почему-то шёпотом, с замиранием сердца произношу я, прежде чем упасть. Ружьё летит вместе со мной — на меня. Ноги в полёте путаются в ножках стула, я пытаюсь если не сгруппироваться (в идеале), то хотя бы не упасть головой об угол тумбочки. Если бы простая смерть решила бы мои нарастающие с каждой секундой проблемы… Я валюсь на пол с ужасным грохотом. Через миллисекунду в десять раз громче рядом приземляется табурет. Ружье падает дулом прямо в переносицу, прикладом бьёт по тазовой кости, похоже, вжимая её куда-то в пол. Не знаю, кого сейчас больше боюсь: проснувшегося деда или барабашку. Никогда в жизни мне не разрешалось трогать ни одну из дедовых вещей, даже-тем более очки примерить. Дальше всё как в замедленной съёмке. Я слышу его тяжёлые шаги и вдруг очень ясно понимаю — сейчас он меня убьёт. Возьмёт и убьёт. Живьём. На этом самом месте. Даже глазом не моргнёт. Я даже выбежать в подъезд не успеваю — дверь закрыта аж на три поворота замка. Меня от неё отдаляет табуретка, болючий синяк на коленке и совесть. Какой-то своей частью я даже хочу, чтобы меня сейчас избили до смерти. Самые бредовые мысли приходят в голову; секунды, будто специально, тянутся всё медленнее и медленнее, так, что я успеваю передумать кучу разных штук — удачных и не очень. Секунды за две, когда уже вижу его очертания в дверном проёме, я вдруг понимаю, что сейчас буду стрелять, и никуда мне уже не деться. Я кое-как выпрямляюсь в сидячее положение. Глубоко вдыхаю-выдыхаю, поджимая губы. С горем пополам прицеливаюсь, кладу палец на курок. Руки мои — будто не мои совсем. Голова резко пустеет. Веки хотят закрыться. — Ты чего удумал? — Голос у деда хриплый ото сна, но встревоженный, каким я его не слышал уже много лет. Он ускоряет шаг. Я зажмуриваюсь. И жму на курок. После размышлять совсем трудно. Я полностью прихожу в себя только когда ему удаётся своими огромными сильными руками отцепить меня от ружья, к которому я приклеился намертво. — Думаешь, я у тебя перед носом ружьё заряженное оставлю? — Вижу только его очертания, они плавятся под мигающим светом люстры. Коридор заливается светом. — Ты же головой вообще не соображаешь! Голос у него злющий-злющий, хоть и заметно, как он волнуется. Я сам плохо понимаю, что вообще произошло: у меня жутко болит голова и слипаются глаза. Я стекаю вниз по стенке, затыкая уши ладонями, хоть он продолжает что-то говорить. Так тяжело думать, что я даже перестаю пытаться.***
Сон Стёфы №3:
Стёфа камнем идёт на дно океана. Дышать в воде тяжело, но, оказывается возможно — как же он удивился, когда понял, что взрослые всё это время врали. Вокруг безлюдно, как в пустыне, и двигать руками или ногами крайне тяжело. Поэтому Стёфа очень быстро прекращает предпринимать хоть какие-то попытки побега и оседает на песок плавно, но тут же путаясь в водорослях. — Добрый день! — Слышит Стёфа за спиной, когда выпутывает левую ногу из травы. Огибая рифы и кораллы, к нему тут же подплывает говорящая рыба в цилиндре. — Добрый день! — Снова здоровается рыба, приподнимая шляпу плавником. В этот раз она не остаётся грубо проигнорированной. — Здравствуйте! — Говорит Стёфа и думает, чего бы такого он мог нацепить на свою резко ставшей постыдно непокрытой голову. — Вы надолго к нам? — Вежливо интересуется рыба, виляя хвостом. Стёфа крепко задумался. — Наверное, навсегда. — Поспешно заключил Стёфа. — Хорошо тут у вас. Стёфе стало как-то неудобно перед рыбой непонятно на что. Он неловко сложил руки на груди и шмыгнул носом. Несколько пузыриков полетели вверх. — Как скажете, — пожала плавниками рыба. — Смотрите! — Стёфа поднял голову вслед за рыбой. — Он снизошёл до нас… Под воду, медленно, рывками, опускался крючок с приманкой. — О господи! — Засуетилась рыба. — Какой же волнительный момент! Стёфа непонимающе поглядел на рыбу. Потом снова на крючок. — Ах да, — рыба хлопнула себя плавником по голове. — Вы, наверное, тоже хотите в наружу? — В наружу? — Удивился Стёфа. — Ну конечно! В прошлый раз я не успел из-за того, что один наглый карась проскочил к червю вперёд меня! Надо как-то честно поделить шанс, понимаете, чтобы было по-честному… — Давайте сыграем в камень-ножницы-бумагу? — Сдуру предложил Стёфа. — У меня нет пальцев, — неловко напомнила рыба. — Что же делать… Стёфа встряхнул головой. — Но подождите. Разве вы не знаете, что это охотятся за вами рыбаки? Крючок опасен! И вообще, что хорошего вы нашли в этой своей наруже, если ни разу там не были? И из неё, насколько я понимаю, никто даже и не возвращался… Рыба засомневалась, стала метаться из стороны в сторону. Обдумав что-то, наконец сказала: — Как скажете. Не хотите — как хотите. И поплыла к крючку. Стёфа с очень странными и противоречивыми ощущениями наблюдал за тем, как медленно говорящая рыба отдаляется от него. — Счастливая… Мурашки пробежали по коже.***
— Извинись перед дедушкой. Мне было так неловко, словно я был щенком, написавшим на ковёр, а бабушка — моей хозяйкой, тычащей мордочкой в лужу. Я неловко переминался с ноги на ногу. С одной стороны, я поступил даже не плохо — просто ужасно. С другой — отказываться от собственных принципов я не собирался. Но есть ли в этом смысл, когда синяки уже замазаны зелёнкой, годовые запасы валерьянки кончились в доме за вечер, а антресоль навсегда закрыта на ключ? — Извини, — говорю я, потупив взгляд в пол. Дед безэмоционально хмыкает, сложив руки на груди. — Белок поедешь со мной белок стрелять? В воскресенье. Я поджимаю губы. Бабушка кладёт мне руку на плечо и крепко сжимает его. — Ну, докажи, что ты мужик, а не пискля. Всё это так глупо. Я понимаю, что он заведён до предела. Если сейчас откажусь — он вскачет с места и уже без стеснения набьёт мне лицо. Уже очень даже оправданно. За окном птицы летают косяками и едут по рельсам поезда. Я стою, покачиваясь, одними губами, еле дыша, говорю: — Поеду. И мы садимся ужинать. Все в хорошем настроении. Через пять лет вспоминают как забавный случай. Как сейчас помню — на следующий день я слёг с сильнейшей температурой. И ни на какую охоту, конечно, не поехал.***
Явь Стёфы без номера:
Стёфа оказывается в безлюдном поле. Небо волнуется раз — гремит молния. Два, три — ничего не происходит. В метре от него на пустой тумбочке стоит телевизор, занавешенный кружевным платком. Стёфа садится на колени и аккуратно снимает его. Телевизор шипит. Включается неизвестный канал. Стёфа садится поудобней, готовый к просмотру. На экране появляется грустнолицый мужчина в белой рубашке. В руках у него тряпка — он стоит и несколько минут натирает что-то серебристое и массивное, но Стёфе плохо видно, — это происходит где-то за пределами экрана. — Вот так… Да… Вот так в жизни и бывает, — мужчина так забавно жалуется непонятно на что, что Стёфе на мгновение даже хочется улыбнуться. — А сны всё короче и короче. Стёфа жмёт плечами и кивает. Действительно ведь — короче. — И страшнее. — Заключает мужчина и вдруг смотрит прямо Стёфе в глаза. — Вот так. — Он откидывает тряпку в строну, и в экране появляется… То самое ружьё. Он берёт его двумя руками и приставляет к виску. — Не бойся, Стёфа. В этот раз я его зарядил. Стёфа смотрит на экран округлившимися глазами. Ему отчётливо слышится выстрел, но в ту же секунду по экрану уже бегут помехи. Картинка резко меняется. — Рекламная пауза! — Вещает тот же самый мужчина в белой пропитанной кровью рубашке. Совершенно живой и здоровый. — Внимание, новости из мира животных! — Он утыкается в листы с записями. — Сегодня бродячая небольшая мышиная белка впервые… — Мужчина резко высунул голову из телевизора, хватая Стёфу за грудки. — Прикинулась человеком.