ОтЧАЯние

Гин сидит на пороге казармы пятого отряда, надувшись, как мышь на крупу. Дождь капает с крыши и стекает ему за шиворот по налипшим к шее светлым волосам. Лейтенант жмурится еще сильнее, чем обычно (если это вообще возможно), и кутается в промокшее насквозь косоде, но внутрь самой казармы упорно не заходит. На улице сумрачно и противно, и скоро уже совсем стемнеет, но ёж ведь – птица гордая, нэ? Еще не забылись ни снисходительный тон, ни чуть насмешливое «если тебе со мной так скучно, то почему ты еще здесь?». Вот после этого-то он и взбрыкнул, и обида хлестнула по нервам, и с ядовитой ухмылочкой он выдал это свое «действительно…» И собственно вот, сидит теперь один под дождем, и не знает, куда податься, лишь бы не видеть омерзительно-добрых глаз своего капитана и не пить его давно уже осточертевший чай. Можно, конечно, пойти к Рангику. Она и пожалеет, и обогреет, и на ночь оставит. Вот только давно уже не испытывает он к ней тех чувств, которые связывали их холодными ночами во времена веселого руконгайского детства. И от тоски, плещущейся на дне ее красивых глаз, когда она смотрит на него, на душе становится тошно. Можно наведаться на лейтенантское собрание – читай, пьянку - на котором наверняка сейчас согревают свои озябшие души офицеры более чем половины отрядов. Там же, кстати, наверняка развлекается и упомянутая подруга детства. Будет шумно, ехидно и тепло, и даже пожаловаться на зануду-тайчо будет возможность – подобное перемывание косточек начальству сопровождает каждую подобную сходку. Но приелись уже и лица, и плоские шутки, и дрянное саке, да и не особо любят там Гина, что уж говорить, - сам создал себе образ двуличной змеюки. А за спиной, в комнате капитана, сейчас так уютно и почти жарко, и пахнет жасмином, и большие красивые руки мерно вырисовывают на тонкой бумаге изящные иероглифы, и секунды неторопливо падают в вечность, будто сухой песок пересыпается из верхней части старинных часов в нижнюю. -Чертов Соуске, - слова почти непроизвольно срываются змеиным шипом с дрожащих от холода бледных губ. - За что же ты так на меня злишься, Гин? Ичимару невольно вздрагивает – обругал он капитана тихим шепотом, но внезапно материализовавшийся позади него объект высказывания наверняка успел расслышать сие неласковое обращение. Лейтенант внутренне подбирается и оборачивается с самой что ни на есть невинной улыбочкой. - О, Айзен-тайчо, вы уже закончили с отчетами? - Как официально… - Соуске снимает очки и устало потирает переносицу. – Кажется пару секунд назад ты говорил обо мне в куда более непринужденном тоне. Гин замирает. Пропал. Он уже знает силу своего капитана, и если первую выходку ему еще могли простить, то насчет столь неосторожного выражения своих эмоций он уже не так уверен. Айзен задумчиво смотрит на залитый водой двор, степенно надевает очки… и в следующее мгновение вдруг оказывается совсем рядом с мокрым и напуганным, но все еще по инерции улыбающимся фукутайчо. Вот сейчас, сейчас скинет его с крыльца в грязь, придавит к земле реацу… Он еще никогда так не делал, но кто его знает, каким становится, казалось бы, добродушный капитан, когда у него иссякает терпение? Они вместе еще не настолько долго, чтобы быть уверенным в своей безнаказанности, тем более что неуважительное отношение к старшему по званию – пожалуй самое страшное преступление в Готее. Гин жмурится в ожидании удара, но внезапно сильные руки обнимают его за плечи, прижимают к широкой груди, и альбинос чувствует на своей макушке теплое дыхание. Он… прощен? Минуты проходят, наказания не следует, и Ичимару наконец решается ответить на объятие – тонкие руки ложатся на капитанскую поясницу, все еще не доверяя, робко смыкаются пальцы, и вскоре он согревается, несмотря на отяжелевшую от влаги, липнущую к телу одежду. Наконец Айзен чуть отстраняется, пару секунд изучающее смотрит в самую душу своими обманчиво-добрыми глазами, которым Гин не доверяет ни капли, и говорит лишь одно слово: - Пойдем. И они идут внутрь. В комнате, из которой около часа назад выскочил разобиженный и разозленный лейтенант, пахнет жасминовым чаем, ненавистным чаем, от которого уже воротит, и осмелевшему после сцены на крыльце Гину так и хочется высказать все, что он думает теперь еще и о любимом напитке не в меру терпеливого капитана – а вдруг тоже сойдет с рук? Ему же интересно проверить, где та самая заветная граница айзеновского всепрощения. А этот чертов чай мало того, что редкостная гадость, так еще и заваривается три часа, умрешь пока дождешься! Когда Соуске заканчивает колдовать над заварочным чайником, Гин уже сидит на татами, закутавшись в большое махровое полотенце. Одежда повешена сушиться, и ее обладатель трясет мокрыми белыми прядями, разбрызгивая во все стороны холодные капли, словно вылезший из реки дикий зверек. - Айзен-тайчо, пока этот ваш чай будет готов, я уже отправлюсь на перерождение от элементарной простуды! Какая нелепая смерть для подающего большие надежды лейтенанта! – решает высказаться он, привычно мешая в голосе иронию и некоторую жеманность – ясно же, что ему уже не холодно. Айзен в ответ на эти сентенции лишь понимающе улыбается и опускается рядом. - Ну значит пока будет готовиться чай, нам придется искать другие лекарства от насморка. И когда его горячие ладони начинают медленно ласкать прохладную бледную кожу под полотенцем, а мягкие губы – рисовать свой замысловатый узор на тонкой шее, Ичимару приходит к выводу, что на самом деле этот долго заваривающийся жасминовый чай – лучшее на свете изобретение человечества.