Покидая лиман

Тварь с бегающими косыми глазёнками и дрожащими, непропорциональными всему телу длинными лапками стремительно ползёт ко мне по мокрой траве. Из-за того, что вместо двух конечностей у неё свисают культи, ей это удаётся не очень хорошо. Зато скорость её собратьев всяко выше. Уродливые, пугающие, гротескные существа. Они словно родились из больной головы всеми отверженного скульптора, решившего абы как высечь их из куска гранита, или нерешительного художника, что не смог определиться, какое же животное ему нарисовать на холсте, и попросту изобразил их всех. В одном лице. По звёздному небу разбросаны рваные, гонимые ветром серые облака. Несмотря на старания холодного ветра, они намереваются вот-вот прикрыть небосвод и позволить вечернему ливню взять реванш. Твари любят появляться именно при такой погоде. В солнечные дни я их вижу редко. Ещё сызмальства я с чисто младенческим изумлением рассматривал существо, приближавшееся ко мне в сумерках явно не с дружескими намерениями, но едва стоило в саду зажечься огоньку из факела сестрицы Исумо, как оно тут же растворялось в воздухе, превращаясь в тёмный дым. Выглядели они совершенно по-разному. В своей уникальности эти существа были подобны снежинкам или отпечаткам пальцев — тебе бы никогда не удалось найти среди них двух одинаковых особей. Я видел нечто четырёхлапое и бесхвостое, с мордой, напоминающей человеческое лицо, но со стрекозиными глазами и крыльями. Я видел лося размером с собаку, летавшего на совиных крыльях, с волчьим ухом вместо одного из рогов. Я видел нечто, очень похожее на кролика. Его выдавали только мерцавшие в темноте кошачьи глаза и два длинных, напоминавших антенны, усика шелкопряда, отчётливо возвышавшихся перед боязливо опущенными ушками. Я видел таких существ, которые не поддавались абсолютно никакому вразумительному описанию. Кого и чего я только не видел за эти двенадцать беспокойных лет. * Этот странный мир, в котором я рождён, можно описать только одним словом — океан. Неспокойный, бушующий океан, где каждый день кто-то оказывается погребён под могучими волнами. Разорван свирепыми акулами. Затянут в жадный до разрушенных судеб водоворот. А наше поселение — это лагуна. Лиман. Благодаря альтруистическим намерениям, сопряжённым с нечеловеческими усилиями наших прабабушек и прадедов, подверженным риску жизням и здоровью наших доблестных хранителей, старательно очищавших окрестности от жестоких врагов, в этом мире, где царствует произвол и жестокость, появился небольшой уголок спокойствия. И пока по всей планете блуждают неразумные мутанты, один за другим отключаются вышедшие из-под контроля военные роботы, подобно карточным домикам рушатся небоскрёбы и ищут своё пристанище разбросанные там и сям клочки былого великого человечества, на моей маленькой родине всё тихо и спокойно, как и всегда. На моей памяти в этих краях нет ни единой насильственной смерти, не считая зверюшек, на которых мы охотились в лесу, и… С распределением работы у нас, чаще всего, дело обстояло несложно: каждый занимался тем, что хочет и/или может лучше всего. Я, к примеру, брал на себя обязанности по уходу за садом. Братец Лану и сестрица Исумо спозаранку седлали коней и вместе с парой-тройкой других ребят отправлялись в лес на охоту. Их добыча и мои урожаи затем переходили в умелые руки повара Иро: за его невероятно вкусными блюдами выстраивались целые очереди. Работа находилась даже для старухи Каби — преклонного возраста инвалидке, родившейся без ног, что совершенно не мешало ей быть хорошей учительницей и няней практически для всего молодняка комунны, от желторотой детворы до пылких отроков. Старуха Каби рассказывала нам невероятные истории. Она рассаживала нас в круг и ведала нам о давних временах, когда планету сотрясали разрушительные войны, когда людей было много, во много раз больше, чем сейчас. Им были доступны такие блага, такие технологии, такие прекрасные плоды человеческого ума, о которых мы и мечтать не смели. При всём при том, они в абсолютном большинстве своём были несчастливы и невероятно одиноки. Рассказывала, что нас было настолько много, что матушка-природа с переполненной чашей терпения уже была готова начать расставлять всё и всех по местам. И это оставалось бы лишь вопросом времени, если бы люди успешно не справились с этой задачей сами. Как-то раз, когда родители вернулись с работ и Каби со спокойной совестью отпустила нас по домам, меня по пути нагнала подруга Деа, чтобы побеседовать. Не знаю, откуда она выведала про моих сюрреалистичных дымчатых друзей, но она зачем-то стала рассказывать про своего пра-пра-пра… короче, про своего очень древнего деда. Рассказывала, что в тёмные времена разрухи у него был один друг. Когда мир был разрушен почти до основания, а человечество было готово пополнить собой ряды исчезающих видов животных, тот друг оставался одним из немногих безумцев, у которых в голове заседали мысли, иные чем о поиске способов выжить. Он намеревался не только остаться в живых, но и донести до своих потомков хотя бы часть событий тех неспокойных времён. И что после его смерти давний родственник Деа забрал его записи себе. До сих пор их семья хранит его древний, полуразваленный дневник, из которого толком ничего не понять, но в наиболее хорошо сохранившихся записях содержались жалобы, подобные моим. Этот человек, живший сотни лет назад, тоже видел эти уродливые композиции из разнообразных зверей, птиц и насекомых. — Откровенно говоря, я думала, что на закате жизни у него от пережитых ужасов попросту поехала крыша, — призналась подруга Деа, — Но я не думала, что такие люди найдутся и в моё время. Было несомненно приятно понимать, что я не одинок. Что существовал на свете кто-то, который мог полностью понять меня. Мою радость даже не омрачало осознание того факта, что кости этого человека уже давно тлеют неизвестно где. Впрочем, и среди живых есть как минимум один человек, в какой-то мере способный понять меня. Мирт. Он неоднозначный парень. Но я несомненно его люблю, ведь он единственный, кто мне верит и не считает сумасшедшим. Потому что сам видел этих тварей. Я до сих пор помню, когда мать с отцом взяли тогда ещё малолетнего Мирта жить с нами. Этот робкий, боязливый и вечно дрожащий мальчуган не имел ничего общего с моим нынешним названым братцем, этим жилистым и статным юношей. Ни одна ночь тогда не обходилась без его плача — он безутешно рыдал и умолял не оставлять его ночевать в комнате с сестрицей Арикой, потому что на него безотрывно смотрят «страшные пчеловолки», «безглазые медведоежи» и даже «крылатый дядя с клювом и длинными клыками». Мать и отец сочувственно качали головами. Сестрица Арика обижалась на него и думала, что он выдумывает все эти глупости лишь только потому, что хочет быть подальше от неё. Остальные сестрицы и братцы хихикали над ним и его буйной фантазией. Я тоже хихикал. Потом перестал. Потому что одним туманным ноябрьским вечером под голой ивой вырисовался силуэт кабана, выставившего вперёд свои богомольи лапки и уверенно стоявшего на двух человеческих ногах. Он буравил меня взглядом пухлых глазищ неизвестного мне зверя, от которых отражался свет фонаря, что я держал в руке. Теперь я их видел. А Мирт — больше нет. Любая моя попытка поговорить с ним об этом, облегчить свою участь, поделиться своими страхами и переживаниями с ним — с единственным человеком, пережившего всё то же самое, что и я, а посему и очевидно способного меня понять — встречала отпор. Иногда активный, иногда молчаливый. Он делал вид, что никогда в жизни и не видел этих непонятных существ. Он притворялся, что не помнил свои ночные крики и плач. Он всеми силами избегал говорить со мной об этом. Тварей нет. Ты их не видишь. Я их не вижу. В конце-концов, я смирился с его жгучим желанием раз и навсегда забыть об этом эпизоде своей жизни и перестал служить ему живым напоминанием об этом. Моя любовь к Мирту была сильнее, чем отчаянное желание разделить свою боль с другим человеческим существом. * Сегодня утром, после пробуждения, первым, что я увидел, было персиково-красное небо, распростёртое за окном. Такой цвет не сулил ничего иного, кроме холодов. В сезон перепутья между зимой и весной желание как-либо бодрствовать стремительно близится к нулю, но иного выбора у меня нет: день сегодня предстоит напряжённый. Ведь несмотря на то, что наши сады пока ещё не думали отходить от тихого зимнего сна, работы у меня было предостаточно. Меня припахали к лесоповалу тащить деревья. Особой силой для этого дела я не отличался, но лишняя пара рук никогда не мешала. Я не отличался и особым энтузиазмом в том числе. По какой-то причине мне совсем не нравилось смотреть, как величественные сосны с громким грохотом падают вниз и навсегда покидают большое лесное семейство. Размеренность сегодняшнего дня была нарушена неожиданным визитом. К полудню, вместе с охотниками, в город явился странник. Впрочем, странником он был только для меня. Его все узнавали, приветствовали и обращались с ним, как с давним другом. Его спрашивали: — Почему же ты покинул нас? Он отвечал: — Я должен был уйти до того, как вы бы ещё больше возненавидели меня. Его вновь вопрошали: — За что же мы должны были возненавидеть тебя? Он отвечал: — Как будто вам об этом неизвестно. Нам действительно было неизвестно, о чём же он говорил. Казалось, его это изумляло. Выцепив из толпы мой взгляд, с тем же изумлением он смотрел на меня, пока я не смешался с зеваками. Странник жил в коммуне ровно пять дней. В тот вечер, когда пробиравшее меня любопытство о его происхождении и о его тайне было особенно сильно, я решил наведаться к нему, но, как оказалось, лишь для того, чтобы обнаружить его исчезновение. * С тех пор кое-что изменилось. Твари отныне ко мне стали приходить раненые, до жути искалеченные, с изощрённым увечьями, будто их подвергали нечеловеческим пыткам. Я не знаю, умеют ли они чувствовать боль, но, возможно, от подобных полученных неизвестно где травм они стали злее, ибо примерно с тех же самых пор они начали царапаться и кусаться. Будто хотели поделиться со мной хотя бы толикой своей боли. Чем быстрее я бежал домой, к безопасности, тем больнее они кусались, без труда нагоняя меня. А дома никто, совершенно никто не замечал моих искусанных рук и моего расцарапанного лица. Никто не замечал, что я весь в крови. Временами мне казалось, что Мирт как-то особенно внимательно вглядывался в мои раны, но и он не проронил о них ни единого слова. Стоит ли говорить о том, что я потерял всякий сон? Искалеченные уроды толпой сверлили меня своим неморгающим взглядом из окна. И в один момент моё терпение лопнуло. Я прокрался в спальню сестрицы Исумо. Забрал лук. Забрал колчан со стрелами. В меткости я определённо уступаю их хозяйке, но мне уже абсолютно плевать. Много лет я был жертвой. Теперь настала пора стать охотником. Идя навстречу дикой толпе дымящихся тварей, я ожидал чего угодно, но не того, что вместо нападения, они внимательно посмотрят на меня своими звериными, насекомьими, птичьими глазками, и начнут медленными шагами ковылять… к лесу. Всё время они оглядывались на меня, дабы убедиться, что я следую за ними. И вот, позади мой дом. Позади дыра в ограде. Позади даже твари — я теперь иду впереди… Позади из темноты доносится вскрик Мирта: — Братец, стой! Твари тут же навострили свои ушки (по крайней мере те, у кого они были) и переключили своё внимание на него. Часть из них стала медленно ползти и красться к нарушителю спокойствия. — Подумай, что ты сейчас делаешь. Человеко-собакоподобное существо, осмелев, вприпрыжку очерчивало вокруг него круги. Оно выпучивало свои глаза навыкате, оскаливало свои клыки. Я даже мог слышать его сердитое, затравленное рычание. — Если уйдёшь, то назад больше не возвратишься. О, как же отчаянно оно хотело укусить Мирта. Уничтожить его. Разорвать на множество мельчайших, микроскопических кусочков. — Никогда. Это желание разделяли и все остальные присутствовавшие здесь твари, но ни одно из них не могло дотронуться до братца моего названого, как бы они ни старались. — Помяни моё слово. А Мирт, казалось, совсем их не замечал. Ни разу его взгляд не скользнул в сторону от меня. Его глаза смотрели только на меня. На меня. На меня. На меня… Миг. Одного-единственного мига, когда его взгляд случайно соскользнул на собакочеловека, было с лихвой достаточно. Первый укус тут же валит его с ног. Второй — разрывает руку. Третий — исторгает из глубин его сознания полный ужаса и боли нечеловеческий крик. Я не вижу, что происходит дальше. Я смотрю на леса. На исполинские сосны. На лёгкий вечерний ветерок. На сойку, кормящую свой выводок. — ВЕРНИСЬ. На шишку, с глухим стуком упавшую на сырую землю. — ВЕРНИСЬ, ЧЁРТОВ ТЫ УБЛЮДОК. На токующего тетерева. — НЕ СМЕЙ УХОДИТЬ. На блуждающие вдалеке огни. На паучка, высасывающего из кокона вкусную питательную смесь — то, что когда-то было незадачливой мухой. На лисицу, с аппетитом пожирающую свою добычу — заячью тушку. На любопытных косых зайчат, на свою беду вылезших из норки. На молодой кустарник, усеянный честно добытыми трофеями сорокопута — мышиными головами. На накрапывающую морось. Чем больше я отдаляюсь от родного поселения, тем меньше я вижу тварей. Наконец, они исчезают насовсем, окончательно оставив меня наедине с тем, чем я должен был быть всегда… Я вдыхаю полные лёгкие воздуха. Мог ли я когда-либо предположить, что однажды буду чувствовать себя так легко и так свободно, нырнув с головой в бездонный океан?

***

***