С каждым сделанным вдохом Атанасия все явственнее ощущала, как пленка чего-то вязкого, густого и удушливого все сильнее проседала к легким, пузырями лопалась и прилипала к горлу, а после, разорвавшись от резкого, судорожно-болезненного кашля, все глубже и глубже уходила куда-то в грудь. Бледные, даже слишком озябшие пальцы исступленно скребли кожу под горлом, пока воздух, застоявшийся, спертый и такой же гнилостный, как и болезнь, с надрывом проходил по фасциям раздраженной глотки, в ноющей боли достигая самих ушей. В наступающей лихорадке даже холодная дрожь мерещилась как попытка согреться: девочка щурила глаза, искусанными губами касаясь стертых в кровь пальцев, и лишь беспокойнее ежилась на промозглом полу.
Воспаленный мозг не хотел знать ничего, но почему-то не давал забыться, и потому время текло не секундами, нет, но саднящим дыханием до асфиксии легких да блаженным неведением гнойного отека в них. Нечто желчное, горькое и в этом привкусе безобразное мерещилось на корне языка, небе, губах, пока их скребла жестокая жажда и странная, но легкая дурнота сводила, сдавливая, оцепеневшую челюсть. В какой-то момент Атанасия почти решилась приникнуть к лунке в полу, куда скатывалась оседавшая на стенах сырость. Однако природная брезгливость, усталость и крохи того благородства, с каким обычно рождаются принцессы и какое едва ли осталось в ней, не позволяли ей напиться затхлой водой темницы.
…Атанасия лежала, почти расслабившись, с упоением окунаясь в приливающие, давящие на горло волны щиплющего тепла, в которых с грустью узнавала поднимающуюся температуру. Эта странная истома расслабляла мышцы, убаюкивала разум и даже нравилась ей: казалось, что губ вот-вот коснется сладость василькового меда, в котором ей почему-то чудилась смерть, а горечь вина и чего-то обжигающе-красного пройдется от шеи и вверх, до виска, зарываясь в когда-то золотые, но уже потускневшие волосы, мешая их одуванчиковую мягкость с чем-то шелковистым и знакомым, напоминающим оперение ворон.
…ах, до чего же странное измышление порождал разбитый рассудок!..
…девочка дышала украдкой, через раз, носом делая свистящие, прерывистые вдохи, а сама непослушной рукой прижимала ко рту какое-то застарелое кружево, по-детски боясь запачкать ворот платья кровью.
Крови не было.
Незрелого понимания смерти – кажется, тоже.
***
Лукасу казалось, что, прикрой он глаза или отвлеклись хоть на долю секунды, как девочка перед ним исчезнет, упорхнет, растаяв, как бледный призрак (или предрассветная дымка), согнанный малейшим движением ветерка. То, каким легким, непринужденным образом она держала в руках парасоль, как зажимала меж пальцев какую-то сладость, украшенную вишневым цветом, и как нежно и мягко улыбалась кому-то вдали – все это внезапной, гнетущей, но оттого сладкой тоской отзывалось в его теле, и даже если бы он страстно желал, то не смог бы отвести взгляд от этой девы, словно бы сотканной из рассветных лучей.
Но наваждение скоро спало, стоило сделать шаг в направлении к ней.
Закат вышивал в ее волосах холодом и ночью, а умирающее солнце почти поселилось в ее глазах – всегда испуганных, прикрытых и устремленных куда угодно, но строго лишь вниз, как будто самим небом ей было запрещено смотреть на него. Девочка как-то неуютно ссутулилась, обнимала себя за плечи и порой растерянно-виновато следила за ним, Лукасом, не понимая, зачем он приходил в этот сад.
Но задать вопрос она никогда не решалась, а потому, несмело отпустив рукав платья, который от волнения всегда сжимала в руке, с ухнувшим сердцем молчала, почему-то опускала плечи и почти свободно чувствовала на себе этот жестокий занозистый взгляд. Атанасия знала, что незнакомец насмехался над ней, и, похоже, совсем не противилась этому.
А Лукас и правда смеялся.
С холодной усмешкой он провожал ее силуэт, наблюдал, как образ ее, весь растерянный, естественный и наполненный особой грустью, вмиг переменялся, облачался в смущение и робость, но, вопреки его ожиданиям, все так же оставался ненавязчивым и самородным, как если бы девочка и не пыталась скрыть настоящую себя. На его презренное высокомерие она отвечала улыбкой – так неуверенно, слабо, но с неизменной иронией, - а после забывала о нем, наклоняла лицо к наполовину увядшему цветку и о чем-то горестно-нелепо вздыхала.
Лукас очень хотел знать, о чем, но мог лишь смотреть, как очередной бутон розы, ощипанный, исчезает под ее слишком уж бледными пальцами – изящными и по-девичьи хрупкими, но видевшимися ему некрасивыми, неприглядными, испещренными иллюзорными – иллюзорными ли? – шрамами.
Атанасия была словно терновый цветок, невинный и белый, под нежным видом которого терзалась распятая в иглах душа.
«Жалкая»
Когда она впервые услышала его голос, то поначалу даже перепугалась: всегда привыкшая к бездействию и немому осуждению с его стороны, Атанасия вдруг явственно поняла, что все это время, все эти дни, проведенные в тоске у Рубинового дворца, она была не одна. Кто-то непреклонный, но определенно справедливый в словах стоял за ее спиной, и ей казалось, что, не отведи он этих пытливых, любопытных и
жадных глаз, как она тут же сгорит со стыда. Но этого не случилось: смущение пропало, и лишь щемящее предвкушение чего-то незнакомого и болезненного нетерпением кольнуло в ее груди.
- И не надоело лицемерить, принцесса?
Его высокомерие выточало на коже презрением, а грубость, рожденная в приятном, сильном и по-особому властном голосе, так скоро и странно обернула принцессу к себе. Удивленная, она смотрела на человека перед собой – человека незнакомого, постороннего, держащегося, как король, на чужих императорских землях, слишком оценивающе и нахально глядевшего на оробевшую девочку у своих ног. В невольном жесте она потянулась к жестоким словам, забыв сделать шаг назад, и продрогшим взглядом поймала другой, горячий, опасный и цепкий, завораживающий, как огонь, и жалил он больнее привычного льда, но так чудно и славно обвевал ее душу теплом. Атанасия осторожно замерла в нем и лишь коротко вздрогнула, когда загадочный юноша недовольно вскинул бровь вверх.
- Неужели нынешние императоры не учат своих отпрысков вежливости? Похоже, слишком долго я спал и на трон взошел простой батрак, не иначе.
Но девочка не отвечала. В благоговении она разглядывала лицо собеседника и совсем упустила момент, как кровь в чужих глазах прокалила румянец на ее элегически белых щеках – Атанасия покраснела, и осознание чужой, совершенной красоты смелой птичкой взметнулось в ее мозгу. Словно в сказке про отравленную мачехой деву, незнакомец вовлекал в себя три разных, контрастных, но столь четких цвета, что демаркационной линией ресниц, одежд и губ соединялись в нечто нечеловеческое, демоническое, идеальное, как те фарфоровые куклы, что рядами украшали полки ее сестры. Но какая же кукла – подумалось ей, - имеет столь живую эмоцию на своем лице? Такой уверенный изгиб бровей, победную ухмылку на тонких и бледных губах, хозяйскую позу перед принцессой и, наконец, повелительный тон в обращении с ней.
- Я прошу прощения за проявленную грубость, я не хотела оскорбить или обидеть Вас.
Словно внемлющий ухаживаниям солнца цветок, Лукас со свойственной интересу жадностью подался вперед и встал чуть в стороне от принцессы, отбросив длинную, косую, неправильную тень на омрачившееся в лиловый платье. Еле слышные вначале, девичьи извинения вдруг окрепли и с царской уверенностью осели на подрагивающих в возбуждении губах, покусанных так очаровательно часто, что не могло не выдать нервную – или боязливую? – натуру затравленного ребенка. И пусть Атанасия без промедления присела в блестящий книксен, а движения ее взволнованно и мягко описали округлую плавность в воздухе, ленивые складки недорогого сатина не смогли укрыть изношенность туфель от чужих глаз, равно, как и потускневший на них аграмант.
Будто сломанный, проржавевший, но исправно вращающий шестеренки механизм, эта девочка была что самая настоящая кукла – такая, которую без особой любви собирают в пыльных мастерских, чтобы обменять ее покореженное тело за такой же погнутый медяк. Однако какая нелепость – думалось Лукасу, когда он глядел в ее по-хроматически королевские глаза, - рождалась в полярности ее взгляда и того старья, что облегало ее тело сейчас - какое вопиющее, в прелестной иронии сотворенное неуважение со всех сторон озаряло кровную – и единственную – наследницу обелийского престола.
Но подозревал ли незнакомец о том, что уже давно в этой прелестной головке теснилось, развиваясь, одно глупое, по-детски неуловимое и эгоистичное желание оставить их встречи
лишь при ней? Заточить острые, грубые слова в трепещущем от тревоги сердечке, жадным слухом поймать каждый его
раздраженный вздох и на глубине зрачков отразить любое движение
очарованного, как и она, ветра, запутавшегося в длинных, прямых, настолько черных и восхитительных волосах, что парадоксальной яркостью и эффектностью оттеняли любого члена императорской семьи.
И если фарфоровых,
бездушных кукол, в своей идеальности готовых соперничать с Дженетт, Атанасия без промедления отдала бы сестре, то тот безымянный юноша, которого в самых дерзких догадках она не смела назвать своим, всецело и полностью принадлежал лишь
ей. А раз так, то и открыться его влиянию ей не представлялось ужасным, и потому вместе с тенью на светлом, нелепом, невнятно посеребренном платье ее выхоленная закатом душа вдруг возжелала узнать терпкость ночи.
И зарождалась она алым гноением солнца.
