Возвращаться

Семнадцать – до безобразия много. Много, когда с раннего детства учат убивать и готовят быть убитым. Много, когда проливаешь скупые слезы над могилой знакомых мальчишек, с которыми только вчера звонко смеялся над очередной шалостью. Много, когда мать с облегчением вздыхает, слыша, как ты разуваешься у двери. Шикамару был готов умереть давно. Не боялся – просто принял как факт, что жизнь – она такая, не самая счастливая и уж точно не самая долгая. Не при его работе. Не при его призвании. Дожил до выпуска из академии – уже на этом спасибо. Семнадцать – почти что старость, лишь кривой усмешкой лицо расчерчивать остается. Может, ему отведено чуть больше, чем другим. Может, он перехоронит всех знакомых и уйдет в покое, когда сердце замрет глубокой ночью, когда некогда темные жесткие волосы поредеют, рассыплются по плечам тусклой проседью. А может, он доживает свое последнее лето. Каждый день – словно последний: последний для Шикамару, последний для всех, кого он знает, с кем работает, с кем просто случайно пересекается на пыльной улице. Каждая миссия – словно новая, заранее мысленно выкопанная для друзей могила, мысленно заготовленная речь, мысленно спрятанный в карман платок на случай, если снова за углом расплачется. Шикамару взял за грубую привычку не привязываться: нельзя прикипеть к человеку, которого завтра уже может не стать – сердце совсем не выдержит. Не привязываться, не подпускать к себе ближе, не требовать невозможного, не влюбляться и не влюблять. Работа есть работа. И он устал. Он так устал быть готовым прощаться – и не проститься, потому что они всегда умирают так не вовремя. Уходят без предупреждений, не оставляя ему и шанса сказать хотя бы спасибо, в последний раз взглянуть в стекленеющие глаза, в последний раз пожать холодную ладонь. Шикамару так сильно устал. Он не спит. Каждую ночь долго курит, высунувшись в окно почти по пояс, и возвращается на подушку, которая всегда успевает остыть. Он не может брать на себя ответственность – не хочет, не выдерживает. Он не хочет видеть их во снах. Он не хочет, чтобы камни с высеченными знакомыми именами, которые еще вчера хохотом звенели по всей деревне, множились там, у самого леса, куда ему с каждым разом становится все тяжелее дойти. Может, в этом и заключается сама суть шиноби – быть несчастным, одиноким и бесконечно уставшим? По крайней мере, если другая жизнь где-то и существовала, Шикамару ее представить не мог – попросту в нее не верил. Семнадцать – слишком много, но Шикамару кажется, что он и вовсе никогда не был ребенком. Не с тем укладом жизни. Не с той работой. Не с тем окружением. Попросту маленький взрослый, никогда не знавший простых радостей сказочного детства. И иногда хочется все бросить. Уйти с работы, стать посмешищем, оказаться в глазах других слабаком. Бросить все, чтобы обрести хоть что-то – людей, которые завтра не окажутся тремя метрами ниже сырой земли, мечты о будущем, которые никогда не сбудутся, и сон – может, без сновидений, неспокойный и некрепкий, но хотя бы не душащий криками тех, кого Шикамару не удалось когда-то спасти. Они-то на работе и держат – напоминают вечно, что если не их, то других Шикамару вытянет, с того света вытащит, домой вернет. Может, отчасти в этом его предназначение и есть – жертвовать собственным счастьем ради чужого. Отчасти потому он и начал курить – чтобы однажды бросить хоть что-то. Терпкие затяжки, уже не вымывающийся из волос запах, смоляные следы на пальцах и исчезающие в ночной темноте огоньки небрежно выброшенных сигарет – Шикамару начал курить рано. Может, живи он другой жизнью, и вовсе не стал бы. Так попросту легче. Потому что сигареты в жизни Шикамару – единственное потенциально вечное, пока самого не зароют, пока и его имя на камне не высекут. Потому что все уйдут, потому что все закончится, а сигареты – они всегда в кармане, в мятой потрепанной пачке, всегда в магазине прямо у дома. То почти наверняка вечное, что он хотел бы однажды бросить. Парадокс. Не волнует, что кашлять будет. Асума кашлял – и ничего, вот и с Шикамару все будет в порядке. Не страшно, что пахнет. Неважно, все неважно – важна лишь та легкость где-то на абстрактной душе, когда спадает груз ответственности после миссии; та легкость, когда росчерком спички он ставит точку в задании, зная, что докурит еще до ворот. Та легкость, когда сигарета по дороге домой оказывается последней за день, и когда все товарищи хором ворчат на то, как на них тянет дым – все живые и относительно здоровые. В такие дни Шикамару долго слоняется по деревне. Курит, пока дурно не становится, лениво здоровается с проходящими мимо, заглядывает в лавки да узнает, как прошел день. Возвращается со сбитыми ногами и бессильно падает в постель – и сон либо накрывает с головой от усталости, либо не идет по той же причине. Просто голове нужно отдохнуть. Каждый день выдается тяжелым. И иногда Шикамару срывается. Когда теряет людей, когда возвращается с задания командой неполным составом – когда ответственность наваливается грузом, сутуля плечи, когда всего вдруг – всей этой работы, всей этой жизни – становится слишком много, когда стирается граница между удачной и неудачной вылазкой, когда голова идет кругом от мыслей, что так беспорядочно скачут, не дают зацепиться хоть за одну и прерываются, умирают на полуслове, так и остаются в чугунной голове невысказанным образом чего-то лучшего. Тогда Шикамару признает: он слабый. Он такой слабый человек, и он так устает. Может быть, умереть – не так уж и страшно. Может, если посмертие существует, хотя бы там ему не придется переживать так много. Ему только семнадцать – уже семнадцать. К зиме, наверное, начнет седеть. И срывается истерично – покупает кислое вино в лавке, где никто уже не спрашивает про возраст. Скромно отдают кувшин, зная, что Шикамару приходится тяжко, и какие там двадцать – может, его в двадцать и не будет уже. И каждый раз, выпивая за закрытой дверью, он думает только о том, сколько всего упускает. Сколько всего ускользает от него, утекает сквозь пальцы, словно песок или вода, рассеивается сигаретным дымом в ночной тишине, уносится куда-то к звездам – наверняка свободнее и счастливее самого Шикамару. В редкие моменты сентиментальности он думает, что, может, и вовсе жить начал неправильно – может, зря он отказался от слабостей, от тесных связей, от привязанностей. Может, если бы он пил вино не один, оно бы не казалось таким кислым, а ночи перестали бы быть такими холодными и длинными. Может быть, вот только все знакомые теперь – возможно, завтрашнее холодное тело, завтрашнее новое имя на камне, угасшая беззаботная улыбка и затихший заливистый смех. Может, Шикамару видел слишком много, чтобы подпустить себя к кому-то. Может, он был просто трусом, который так и не привык терять людей. Когда он заикается об этом при Неджи, тот смотрит на него долго, загадочно, нечитаемо, и ему не нужно говорить, чтобы Шикамару понял – Неджи такой же. Неджи потерял гораздо больше, чем Шикамару. Не ему Шикамару на жизнь жаловаться. У Неджи всегда такой взгляд был – холодный, в то же время дыру внутри прожигающий, испепеляющий. За его взглядом всегда скрывалось гораздо большее, чем он позволял себе рассказывать, и Шикамару не хотел знать, что он прячет. Просто знал, что Неджи похож на него больше, чем оба они себе представляли, и, может, разговаривали они мало, работали вместе нечасто и попросту обитали в разных компаниях, все же именно Неджи стал для Шикамару кем-то родным. Значимым. Кем-то негласно близким. И на лице не пролегает и тени удивления, когда после особо тяжелой миссии Шикамару предлагает Неджи выпить – а тот соглашается. Тащатся до Шикамару почти молча, лишь изредка перебрасываясь сухими фразами, вскидывая головы вверх, наблюдая за диском луны, подставляя лица накрапывающему дождю. Кувшины в рюкзаке за спиной опасно звенят, стукаясь тонкими стенками. Плечом к плечу – такие близкие друг другу, но такие далекие, чужие люди. Просто потерявшие многое. Просто одинаково несчастные. – Только тихо, – просит Шикамару у входа, скидывая обувь в угол. Поднимается по темной лестнице выше, к себе, без надобности придерживая Неджи за рукав. Разливая вино по притащенным с кухни кружкам, Шикамару чувствует себя неловко. Знает, что, может, потерял всех или потеряет их завтра – и все же за стенкой – отец, тихо похрапывающий и крепко обнимающий мать со спины. Знает, что у Неджи за стенкой – наверняка лишь звенящая тишина, а от родителей – разве что могила, если и той удостоились. Неудобно и неловко – знает, о чем подумает Неджи, но Неджи не думает вовсе – потому что он тоже устал. Он глотает вино и едва уловимо кривится, когда Шикамару, пристально наблюдающий за ним сквозь мрак прохладной комнаты, усмехается. – Кислое. – Твое первое? – спрашивает, будто не знает, и Неджи не отвечает. – Так всегда сначала. Потом станет приятнее. «Приятнее» – до смешного абсурдно. Приятнее – когда переживать ни о чем не приходится, а когда вино разъедает глотку – скорее обидно, что приходится вот так, в свои-то семнадцать. С Неджи Шикамару никогда не дружил – не избегал даже, просто повода не было, не было возможности узнать его лучше, не было точек соприкосновения, и почему-то именно с Неджи комната ощущается теплее, а вино – слаще. Как будто бродилось только для того, чтобы Шикамару угощал им Неджи. Только для того, чтобы Хьюга смешно морщил нос, чтобы тихо ругался, но все же заливал в себя, чтобы поскорее это «приятнее» настало. – Часто ты так? – шепотом, подпирая розовую щеку рукой. Неджи опирается на кровать локтем, всматривается в темноту незнакомой комнаты. Лунный свет так красиво падает на его трогательное лицо – впервые на памяти Шикамару не нахмуренное, не задумчивое, лишь расслабленное и бесконечно уставшее. Так не хочется с ним однажды прощаться. – Нет, нечасто, – отзывается он эхом, открывая новый кувшин. От Неджи пахнет фруктовым вином, неуловимой носу сладостью, мылом, чистотой, непорочностью, нежной юностью. Шикамару – весь липкий и смоляной, пропахший терпким табаком, так и не смывший после задания пот, и даже касаться Неджи страшно – запачкает, испортит. – Ты куришь? Головой качает. Конечно, не курит. И Шикамару тоже не тянется к пачке – чтобы Неджи не дышал дымом. – От вина голова становится легче, – признается он вдруг. Рушит приятную густую тишину – то немногое, чего у них с Неджи никто бы не отнял. Совсем напрасно – потому что и молчать с Неджи рядом комфортно, потому что сегодня им хватает и звона кувшинов с кружками, тихо льющегося вина и тяжелых дождевых капель, барабанящих по карнизам. – С ним спать легче. Даже подушка мягче кажется, – усмехается он горько. – Мне помогает чай, – добавляет Неджи вскоре, задумавшись. – Зеленый. – Разве он правда успокаивает? Всегда думал, что это так, чтобы покупалось лучше. – Нет, – перебивает, хмыкая, – не успокаивает. Просто помогает. Не знаю, чем и от чего. Знает, конечно. И Шикамару знает – просто не спрашивает, не отвечает сам себе вслух, не лезет туда, куда Неджи не просил лезть. Неджи совсем на постель Шикамару валится, тяжело роняет голову к плечу и смотрит на него пьяно-пьяно снизу вверх, светлыми глазами устало и слишком медленно хлопает. Порозовевшие щеки так красиво контрастируют с бледной кожей, и Шикамару очень хочется подняться, включить свет и рассмотреть его лицо получше, отпечатать в памяти, чтобы никогда не забыть, чтобы такой Неджи навсегда остался только для него, чтобы, если Неджи не станет, в голове всплывал расхлябанный образ, размазанный по краю кровати, растрепанный, раскрасневшийся, с расходящимся в сторону воротником, с острыми ключицами и такими красивыми пальцами, бездумно крутящими кружку, плещущими остатки вина на дне. Вот такой Неджи – что-то совершенно секретное, чем-то незаконным ощущающееся, совсем неземным, нереальным, невозможным. Может, именно такой Неджи – это самое большое упущение Шикамару. Может, не видя такого Неджи раньше, он терял куда больше, чем мог себе представить, может, оно и в сравнение не шло с тем, что он уже потерял. Просто Неджи, пьяно вздыхающий напротив, кажется какой-то драгоценной находкой, которая стоила всех тех потерь, которая только ждала, когда же Шикамару заберет ее себе. Может быть, именно Неджи – то, чего ему так не хватало, что закрыло бы в нем ту дыру, что он сам и проел? Если завтра Неджи не станет, Шикамару позавидует той земле, в чьи сырые объятия опустят его юное нежное тело. – У меня кое-что есть, – выдыхает он зачарованно, чудом отрываясь от ярких даже в темноте бесцветных глаз напротив. – Только не ругайся. Может, ему удастся что-то наверстать. Догнать упущенное, вернуть потерянное. Прожить до утра – не просуществовать бездумно и бесцельно и не начать день с сигареты – даже не вспомнить о ней. Может, он нарушит все законы, которые пытался соблюдать. Может, сегодня он обретет друга, близкого по духу и по несчастью человека, родную душу – и даже если завтра он его потеряет, Шикамару сможет жить воспоминанием о том, что пусть и недолго, пусть внезапно, спонтанно, совсем неожиданно, но у него все-таки было. Неджи снова отпивает – и вино правда кажется приятнее, как Шикамару и обещал. Тепло разливается, плещется где-то внутри, кружа голову и теперь совсем не раздирая глотку. Все движения Шикамару – смазанные, рваные и нечеткие, и Неджи промаргивается, тяжело на темном силуэте фокусируется, пока тот рыскает по ящикам, опускаясь на корточки на сильных ногах. Скрученная вручную сигарета – совсем внезапная, такая запретная и оттого такая желанная, и Неджи соглашается, не думая. Внимательно наблюдает за тем, как ловкие пальцы совсем пьяного и тихого Шикамару поджигают темную бумагу, как сизый дым взмывает к потолку и тянется за окно в ночь. Тонкие губы, которые прежде Неджи видел только изломанными в ухмылке или поджатыми в недовольстве, умело обхватывают сигарету – затяжка глубже обычного, бьющий в нос незнакомый, но такой пленительный запах, такой неправильный и таким правильным вместе с тем ощущающийся, и даже пальцы на бумагу ложатся по-другому. Шикамару выдыхает к потолку, запрокинув голову, обнажив из-под ворота водолазки красивую шею с зашедшимся в подавленном кашле кадыком. Он протягивает ее Неджи, и Неджи теряется лишь на долю секунды – снова прикладывается к вину не то для смелости, не то чтобы волнительный момент отсрочить. – Умеешь? – тихо спрашивает. Снова так, будто не знает. – Нет, – признается Неджи несмело, как будто стыдливо – за то, что тоже все упускал, что боялся обретать что-то, чтобы не потерять, за то, что вся его молодость – сама невинность, лишенная простых радостей жизни. Настолько глупо, что даже смешно. Но Шикамару не смеется – сам ведь таким совсем недавно был, а потому придвигается ближе, разворачивает сигарету в пальцах и прикладывает к влажным губам напротив, шепча: – Втяни и задержи. Неджи – обычно холодный, мраморное изваяние, ценнейший шедевр императорского дворца, прекраснейшее создание, чудо света, ради которого по утрам поднимается солнце – совсем трогательный в заходящемся кашле, в том, как споласкивает оцарапанное дымом горло еще недавно казавшимися невыносимо гадким вином. Он тянется снова, потому что не привык бросать и сдаваться, и Шикамару придвигается ближе, нетрезво хватаясь за острое колено Хьюги, лишь бы не рухнуть верхом. Может быть, весь мир сейчас – и есть Неджи Хьюга, впервые напивающийся, впервые курящий с Шикамару, с которым тоже остался наедине впервые. Может, так и должно быть – потому что все перестает волновать, когда Неджи смотрит вот так, с доверием, со строгостью, граничащей с небывалым теплом, когда складка меж тонких бровей разглаживается, а щеки заливает юношеский, почти мальчишеский румянец – не то от вина, не то от смущения. – Давай так попробуем, – выпаливает Шикамару, не подумав, и снова затягивается сам, позволяя задумчивому пьяному взгляду напротив зависнуть на собственных губах. А когда он придвигается еще ближе – совсем уже непозволительно, совсем опасно, губы Неджи раскрываются сами собой, позволяют Шикамару вдохнуть в него дым, разделить одну затяжку на двоих, чтобы было не так крепко. И дым действительно ощущается другим, почти сладким, как вино – хотя, может, сейчас он просто на вкус, как сам Шикамару, такой же пьяный, такой же дурманящий, такой же одинокий, на одну лишь секунду, на короткое мгновение влюбленный в кого-то, кто должен был быть под запретом. Шикамару хватает двух кувшинов вина, чтобы разглядеть в Неджи то, что он так долго искал. Может, завтра война, и его правда уже не станет. Может, и сейчас самого Неджи нет рядом – просто сознание уже сдает, подбрасывает образы желаемого, выдавая за действительное, может, вино перебродило. Может, Шикамару и вовсе лежит сейчас где-то на мокрой, чавкающей от дождя земле, перепачканный кровью и грязью, с переломанными костями и разорванными органами, испускает последний дух, и все это – лишь мираж, лишь агония, лишь последняя приятная галлюцинация, за которую хочется ухватиться, которую очень хочется не отпускать, забрать себе и упиваться мыслями о том, что все запретное, все тайное, все такое приятное и чистое, незапятнанное ничем, кроме бесконечной тоски, вся эта юношеская робкая нежность вкупе со строгим взглядом почти белых глаз, обрамленных небывало длинными ресницами, что вся магия момента, что влажные губы напротив – все его, даже если ненадолго, даже если на деле все оказывается совсем не так. – Выдыхай, – хрипит он тихо, и Неджи слушается – выпускает густой дым через ноздри, выбивая из Шикамару пьяный смешок. Просто Шикамару хочется прожить хотя бы мгновение так, чтобы было, о чем с тоской вспомнить перед тем, как тело заколотят в деревянный короб. И когда он затягивается снова, Неджи подается вперед сам, приоткрывая рот в ожидании. Губы его – мокрые от слюны и вина, искусанные, такие непривычно сочные на вид, такие мягкие, так манящие, и Шикамару очень хочется спросить, целовался ли Неджи когда-нибудь. Он выдыхает, снова наполняя сладкий рот Неджи терпким дымом, от которого голова идет кругом сильнее, чем от вина, от которого в ногах слабеет, от которого все вдруг становится таким несущественным – и Неджи застывает, действительно мрамором оборачивается, в наслаждении прикрывая глаза, упиваясь запретностью, их общим секретом, их личным моментом. Произведение искусства, он так и не прикрывает рта, лишь кратко выдыхает, возвращая не отодвинувшемуся в восхищении Шикамару дым, и Шикамару действительно ничего не может с собой поделать – попросту не хочет. Он приникает к губам напортив несмело, по-детски касаясь верхней и замирая, ожидая, что приятная иллюзия рассеется. Ждет, пока дым выветрится, пока алкоголь выведется из организма, пока мать не постучит и не позовет завтракать – потому что такое не может быть реальным, потому что в жизни так хорошо не бывает. И земля уходит из-под ног, сердце вдруг замирает, в пальцах вдруг покалывает, и внутри разливается волнительный холод, когда чужая ладонь осторожно падает на его колено, а губы – все такие же влажные, все такие же теплые – робко и неумело целуют его в нижнюю. На самом выдохе, отрываясь от Неджи, случайно задевая его руку на своем колене, боясь открыть глаза и потерять тонкий облик напротив: – Извини, – тихо шепчет, задыхаясь сладостью слюны Неджи, задыхаясь его присутствием, тем, как скользит невесомая ладонь и совсем пропадает с колена. Как он несмело вздыхает – даже не полной грудью. Тем, как заходится в бешеном ритме сердце, набатом отбивающее в висках, сгоняющее холодный пот по лицу, мурашки вдоль по позвоночнику. Может, его просто переполняет – или же он просто пьяный, просто раскуренная одному богу известная смесь бьет в голову быстрее ожидаемого, просто тело становится таким легким и непослушным. Если бы Шикамару умел останавливать время, он бы замер здесь, в этом моменте, остался бы навсегда посреди уроненных на жесткий пол пустых кувшинов, тлеющей в руке зазря сладкой самокрутке, со сладким Неджи рядом. – Извини, – повторяет он безумно перед тем, как снова накрыть чужие губы своими. Подрагивающие руки аккуратно, будто боясь навредить, боясь обжечься, испачкать, осторожно опускаются на нежную холодную кожу, одна – на розовую щеку, другая – на шею, нерешительно накрывая пальцем кадык. Неджи дышит тяжело, сбивается и вздрагивает, заставляя себя не отстраняться, и все не решается прикоснуться к Шикамару. Может, Неджи тоже кажется, что все это – просто приятный сон, просто игры пьяного сознания, просто та самокрутка, от которой в голове стало так туманно. Но Неджи пытается – пытается отвечать на поцелуй, на пьяный, влажный, размазанный и совсем взрослый, пусть и неловкий со стороны, неумелый, у обоих первый. Позволяет притянуть себя ближе, упершись ладонями в ледяной пол, когда Шикамару тянет на себя и едва верхом не роняет. Когда юркий язык, такой горячий по ощущениям, мокрый и настойчивый, сталкивается с языком Неджи, оба вздрагивают и отстраняются, и Шикамару смотрит на Неджи совсем испуганно. Неджи никогда не видел Шикамару таким. В голове – тысячи и миллионы мыслей, безумным хороводом закручивающиеся, так или иначе сводящиеся к одной единственной неизменной, которая преследует давно, которая липким слоем к подкоркам пристала, которая самого в могилу гонит: сейчас и Неджи уйдет. Потому что Шикамару ничего не умеет – ни привязывать к себе людей, ни удерживать. Только пугает. Отталкивает. Напирает зря, чтобы все уходили. Находит всем веские причины уйти, бросить его, двигаться без него дальше. Вот и Неджи – взволнованный, растерянно смотрящий в упор, тяжело дышащий. Шикамару скажет спасибо, если Неджи просто уйдет, даже не попытавшись его вырубить – хотя, может, оно было бы и к лучшему. Шикамару сам не знает, зачем. Зачем вообще Неджи позвал, зачем полез к нему, зачем снова попытался какие-то связи наладить, найти кого-то. Почему разглядел в Неджи что-то неосязаемое, близкое, что-то необъяснимо родное – ведь мог бы и дальше притворяться слепым, жить так, как жил прежде, самобичеваться холодными ночами и курить больше отца, больше Асумы, больше любого во всей деревне. Может быть, мимолетное желание не потерять что-то, а обрести, овладеть чем-то важным, что-то наконец почувствовать, провести время так, как хочется. Может, просто возраст такой, и Шикамару очень хочется перестать быть маленьким взрослым – хотя бы на ночь, хотя бы ненадолго позволить себе забыться и натворить глупостей, за которые его потом как мальчишку отчитают. Неджи подается вперед снова – буквально на мгновение, будто импульсивно, снова приоткрывая нежные губы, впервые расцелованные так страстно, пусть и неумело, и вздрагивает почти обиженно, когда Шикамару рывком отстраняется. Почти выскальзывает из-под Неджи, поднимаясь на ноги, тут же разворачивается к нему крепкой спиной, обтянутой плотной черной тканью, разминает плечи, играя острыми лопатками, и замирает. Будто раздумывает. Будто ему есть, над чем думать. Будто сердце Неджи, впервые столкнувшееся с чем-то столь волнительным, не расходится новой трещиной с каждым ударом секундной стрелки, будто по ушам бьющей, эхом по всей тревожной голове звенящей, будто отрезвляющей даже. Он допивает вино из стакана Шикамару, просто чтобы не трезветь, чтобы ни о чем не думать. Чтобы сожаление пришло хотя бы немного позже. Шикамару замирает у двери вплотную. Неджи тихий – всегда таким был, и если Шикамару хочет уйти – Неджи не станет его отговаривать, лишь соберется и уйдет тоже, беззвучно прикрыв за собой дверь. Может, все изначально было ошибкой, и если Шикамару жалеет – пускай. Пусть останется с этими мыслями наедине. Неджи не станет его утешать. Но Шикамару слишком часто ошибался, чтобы теперь о чем-то жалеть. Шикамару знает цену своим решениям. Поэтому Шикамару щелчком закрывает замок и разворачивается обратно, чтобы забрать у покачивающегося на месте Неджи кружку и сгрести в объятия, снова прильнув к нему губами – решительнее, настойчивее, громче. Чтобы слюна по подбородку потекла, а Неджи в его руках едва воском свечным не потаял, чудом удерживаясь на слабых ногах и цепляясь за Шикамару предательски подрагивающими пальцами. И теперь от былой нежности не остается и тени, теперь – только безумная пьяная страсть, так внезапно накатившая, только холодные ладони Неджи, скользящие по крепкой шее, и в контрасте горячие, обжигающие руки Шикамару, юрко пробирающиеся под расстегнутый ворот рубашки, оглаживающие плечи, стягивая с них такую ненужную сейчас ткань. От Неджи все так же пахнет чем-то сладким – чем-то, что нос все никак не уловит, свежим, банным мылом, грустью и невинностью, а от Шикамару – все так же сигаретами, все так же вином, которое они распили почти в тишине, все так же желанием забыться, зацепиться за что-то, хотя бы сегодня остаться не одному. Он целует Неджи жадно, и Неджи как умеет отвечает – потому что голова кружится, и он наконец понимает, чем было то самое долгожданное «приятнее». И хочется грязно. Так, чтобы Неджи брезгливо стирал с подбородка чужие слюни, чтобы смотреть потом на Шикамару не смог – чтобы любого, с кем он будет после, с Шикамару сравнивал, но Шикамару слишком устал, ему слишком лениво, и Неджи весь плывет в его хватке – может быть, однажды. Может, если когда-нибудь повторится. Не сегодня. Рубашка трещит в пуговицах, но чудом не рвется, и Неджи, выпуская Шикамару из слабых объятий, сам расстегивает, позволяя ей соскользнуть с крепких плеч, собраться на сгибах локтей и повиснуть лишней сейчас тряпкой. Манжеты – слишком сложно, чтобы расстегнуть, потому что в глазах плывет, все дребезжит и кружится, потряхивает, а руки так волнительно и так нетерпеливо дрожат – и Неджи бросает затею на полумысли, цепляя низ черной водолазки. Шикамару послушно поднимает руки, позволяя стянуть с себя одежду, чтобы через мгновение ухватиться за Неджи снова, грубо прижать к обнаженной груди и впиться новым поцелуем, от которого у Неджи действительно подкашиваются ноги. Неджи нервно переминается с ноги на ногу, валится сверху – потому что пьянел быстрее и сильнее, потому что чувств в нем непривычно много, и Шикамару ловит, но покачивается сам, ловкими шажками отступает к кровати и, встретившись с грубым каркасом, падает ниже, утягивая Хьюгу за собой. И Неджи впервые на памяти Шикамару смеется. Тихо, пьяно, устало прикрыв глаза, замирает на мгновение, чтобы трогательно накрыть лицо изящной ладонью. Неджи сейчас – все, что у него есть, все, чего бы он хотел, и насмотреться на него у Шикамару не выходит – моргать боится, боится упустить хоть что-то. Что, если он больше никогда его таким не увидит? Что, если задуманные планы почаще вот так встречаться, закупать вино и тихо пить на холодном полу так навсегда и останутся планами? Что, если все это – последнее, чем Шикамару может довольствоваться, а он и не знает даже, не подозревает? Что, если он так и не узнает, каково это – когда с Неджи грубо и грязно? Когда трезво? Когда не в темноте, когда голова не плывет от густых затяжек припрятанными сигаретами, когда не приходится шептаться, потому что стены в доме тонкие? Что, если он правда никогда не узнает? И в то же время – а что, если Неджи здесь надолго, навсегда, рядом? Что, если он не уйдет – ни домой, ни куда бы то ни было, не бросит Шикамару в этом мире одного? Что, если теперь вина все-таки придется покупать больше? Что, если Неджи попросит бросить курить? Шикамару ведь бросит – пусть Хьюга только намекнет. Все, лишь бы остался. Хотя бы сегодня. Просто сейчас Неджи – его любимое «что, если». Его лучшее «не узнаю». Шикамару запускает руки за голову Неджи, наощупь развязывает повязку, и Неджи позволяет, послушно наклоняется чуть ближе, смывая с приоткрытых в душной истоме губ улыбку. Шикамару притягивает его ближе, укладываясь на подушку и нажимая на чужой затылок, чтобы кратко, совсем невинно, совсем невесомо поцеловать в позорную метку на лбу. Метку, которую Шикамару никогда на деле не считал чем-то постыдным, наоборот – отметина истории, той тяжести, с которой Неджи приходится мириться, показатель его силы – раз он все еще здесь, не сломался, высек себя из драгоценного камня, изваял из самых редких материалов, вырос самым строгим, самым чувственным юношей. Неджи бессильно опускается ниже, и сердце Шикамару едва не замирает, когда Хьюга перебрасывает через него ногу. Может быть, смерть – действительно не такая уж и страшная штука. Может, если бы Шикамару умер сейчас, он бы и не сожалел об этом вовсе, и внутри все рвется, все с треском расползается по швам, когда Неджи, придерживаясь за Шикамару слабой хваткой, почти невесомо присаживается верхом, неуверенно, будто боясь больно сделать, на весу себя удерживая. Короткое касание сквозь брюки, и Шикамару действительно умирает внутри – сердце заходится так часто, таким нечеловеческим темпом, и к лицу приливает такая горячая кровь, тронь Неджи его сейчас – обожжет драгоценные, как и сам весь, ладони. Шикамару хочется рассмеяться – и он смеется задушено, почти беззвучно, чтобы не разбудить родителей, слишком нервно, слишком неуместно, боясь задеть Неджи внезапным всплеском эмоций. Неджи лишь дергает рукой снова в попытке стянуть с себя тугую манжету, и Шикамару учтиво помогает расстегнуть непослушные пуговицы, путаясь в полутьме, с трудом фокусируя на столь мелких деталях мутный взгляд. – Катастрофа, – заключает он тихо, когда манжета не поддается и на ленивые попытки Шикамару отвечает лишь отлетающей со звоном куда-то за кровать пуговицей. А когда Неджи смешно хмурится – почти обиженно, совсем по-детски, сводя к переносице строгие брови, Шикамару приподнимается слегка, чтобы снова прильнуть к нему губами, и сердце – такое волнующееся, трепещущее бабочкой – вспыхивает, будто подожженное, а по спине – холод, будто водой вдруг окатывают, когда дрожащие некогда ловкие пальцы нерешительно, но все опускаются на пояс брюк. От Неджи все так же пахнет юностью, и сам на вкус он – словно августовский ветер, холодный ночной воздух, опьяняющая молодую голову тяжесть летних бурь. На вкус он – тягучий мед, шипящая на плитке карамель, пузырящаяся сахаром над огнем, на вкус – безумный, строгий, невинный, нетерпеливый и бесконечно желанный. Сиюминутно, целиком и полностью, владеть, обладать, сминать прежде не целованные губы, вдребезги разбиваться о Неджи, осколками в ногах его рассыпаться, ветром играть в густых волосах, целовать бледное лицо солнечными лучами, дорожной пылью оседать в следах его ботинок. Весь Неджи, пьяный и обнаженный, – мгновение, минутная и единственная слабость, ошибка, о которой Шикамару не пожалеет, нежное воспоминание, тепло под ладонями, тяжесть на бедрах, чужое присутствие в постели, брошенный где-то на полу кувшин такого кислого, но с тем же такого сладкого вина. Весь Неджи – такой чужой и далекий, отстраненный, холодный и замкнутый, но сейчас – сидящий на бедрах, нервно расстегивающий брюки Шикамару, позволяя ему расстегивать свои, дышащий так жарко и шумно – весь он внезапно такой родной, такой близкий, такой внезапно на мгновение любимый. От Неджи пахнет тоской и строгой лаской, и, стягивая с крепких бедер брюки, Шикамару впервые чувствует себя нужным. Как дома. И Неджи ведь – такой же маленький взрослый, но под вином и сомнительными сигаретами, за которые отчитают, – большой ребенок, в стеснении неуклюжий, несобранный и смущенный, впервые глупый. Он ерзает, помогая Шикамару стащить с себя брюки, и глядит на него сверху вниз, поднявшись на коленях. Шикамару боится смотреть на Неджи – боится, что исчезнет, что рассеется, что рассудок прояснится, и они оттолкнут друг друга. Весь Шикамару – натянутые струнами нервы, а Неджи – виртуоз, с легкостью все эти струны перебирающий, на арфе будто играющий, вместо мелодии выбивающий из него совсем нечеловеческие вздохи. Шикамару остается только смириться. Сегодня Неджи станет его погибелью. И Шикамару стаскивает свои брюки тоже – потому что в брюках вдруг становится тесно; сминает нетерпеливо ногами, в сторону отшвыривает бессовестно и замирает вдруг, когда Неджи падает на бедра – все так же легко, словно перышко, словно пушинка, словно весь он – тонкость и изящество, душа в пустой оболочке, бестелесная нежность, внутренняя блаженная невесомость. И будь он хоть немного трезвее, будь Неджи не все равно, он бы стыдливо прикрылся руками, спрятал бы внезапную подростковую неловкость, но на полу – пустые кувшины, упавшая от случайного пинка кружка, сброшенные брюки и водолазка, на тумбе – утонувшая в остатках вина самокрутка, далеко не первая, но едва не фатальная, впервые с кем-то разделенная. Внутри – непривычное тепло и легкость, и неважно, что руки так и подрагивают, что дыхание волнительно спирает, что даже сквозь пьяную дымку, сквозь сладкий дурман травы тяжело сочится мысль, что Шикамару понятия не имеет, что делать и куда себя деть. На фоне эйфории, внезапной и необъяснимой, влажное белье вдруг кажется такой мелочью. И темнота – действительно друг молодежи, действительно верный товарищ, не подводящий в столь сложный и все же важный момент – ведь когда Неджи непозволительно медленно, будто раздумывая, приспускает с Шикамару белье, тому совсем все равно. Все равно, что он открывается так кому-то впервые, что вот он – обнаженный телом и сердцем, что душа его – нараспашку. Никакого больше стеснения, смущения или страха – лишь интерес и желание, лишь мысль, что смутиться он успеет завтра. Лишь суровое принятие, что дальше – некуда, точка невозврата, конечная. Неджи и не смотрит вниз – так и не отрывает взгляда бесцветных глаз от милого лица Шикамару. Красивого лица с темными раскосыми глазами, с острым носом, с тонкими бровями вразлет. Лица, которое утром наверняка смешно отечет, которое будет тяжело хмуриться и щуриться; лица, на котором Шикамару проспит допоздна, которое перечертит отпечатками складок на подушке. Лица, которое даже в самом неприглядном его виде будет оставаться самым красивым. И Шикамару ворует последний поцелуй с припухших губ Неджи, прежде чем проделать с ним то же, снова позволить Хьюге заерзать, осторожно отбросить его белье вглубь комнаты и со вздохом рухнуть на подушку. В комнате так чертовски темно – и Шикамару не знает, действительно не знает, к лучшему ли, но взгляду так и не удается зацепиться за чужой пах. Лишь тонкие темные волосы, совсем мягкие наощупь, нежным пухом под осторожным и почти случайным касанием ощущающиеся. Неджи – контраст для Шикамару, синий полюс магнита для его красного, та противоположность, к которой по всем законам он притягиваться должен – и притянулся ведь. Внезапно. Случайно. На пьяную голову. Неджи – холодный, бледный, осторожный и в нежном изяществе строгий, когда Шикамару – словно солнце, теплый, громкий, весь – будто бронзовый. Даже волосы там у Шикамару не такие, как у Неджи, – темнее, грубее, жестче. Рука нерешительно, но во всем неудобстве настойчиво скользит от самого колена выше по бедру, замирает в опасной близости, чуть крепче сжимает нежную кожу, хватается, чтобы не потерять, чтобы удержать, чтобы хоть за что-то уцепиться. Шикамару совсем тяжело хмурится, закусывая самый уголок губы, когда Неджи неловко приподнимается, чтобы придвинуться ближе и снова опуститься, теперь лишь – ближе, так, что член Шикамару сзади к нему прижимается, упирается в крепкие мышцы, пачкает теплой смазкой кожу совсем бледных, никогда не видевших Конохского солнца ягодиц. Шикамару опускает ладонь туда же, чуть сдавливает – и действительно, мышцы – словно мраморные. Весь Неджи – произведение искусства. И больше всего на свете Шикамару хочется выпить. Снова и побольше. Выкурить столько, чтобы вывернуло наизнанку, потому что животное желание вдруг снова сменяется таким же животным страхом, неуверенностью, слабостью – и он не возражает, что Неджи играет с ним, как с мальчишкой, что веревки из него вьет, как может, что издевается, что убивает его с каждой секундой все безжалостнее. Не возражает лишь потому, что Неджи не позволяет – наклоняется, приникая к теплой груди своей, щекотно роняя тяжелые прядки волос, накрывающие их, от всего мира вдруг огораживающие. Наклоняется, чтобы поцеловать снова – глубже, нежнее, привыкая, учась – под язык Шикамару тяжело подстраиваясь, улавливая каждый изгиб, подставляясь под каждый поцелуй, позволяя Шикамару делить с ним воздух, слюни, сигаретный запах и по-прежнему терпко стоящий где-то внутри привкус кислого вина. Он накрывает ладонь Шикамару на бедре собственной, и Нара забывает, как дышать. Неджи прогибается. Шикамару страшно, и Неджи – не меньше. Просто Шикамару всегда таким был – всегда на три шага вперед думал, всегда просчитывал последствия, всегда знал, что будет дальше. Теперь же – тоже ведь знает, понимает, даже пьяной головой осознает, что совершает ошибку – самую грубую в жизни Неджи, за которую тот никогда его не простит. Шикамару – сплошное желание, истекающий липкой смазкой, плотно к постели нежным гибким телом прижатый, а Неджи – само совершенство, сама чистота. Невинность. И Шикамару знает: испортит ведь. Испачкает, замарает, уничтожит, все испортит – все нарушит, любые негласные запреты, любые неписаные правила, любые нормы морали. И все ведь важно – все ведь ведет к Неджи, но в голове пусто – пустеет вплоть до вакуума, когда Неджи отводит ягодицу в сторону, открывая вид на нечто, на что Шикамару так бы хотелось взглянуть, стремительно пустеет – но лишь до момента, когда горячая, влажная, едва не пульсирующая от желания головка касается полурасслабленных мышц. И оба вздрагивают крупно. – Неджи, – зовет Шикамару тихо, на глубоком выдохе, к здравому смыслу призвать пытаясь. Но Неджи будто берет за правило все попытки поговорить пресекать, а потому лишь целует снова, вдавливая Шикамару в подушку собственным весом. Подается назад – и о непозволительно гладкую кожу упруго бьется разгоряченная, влажная, запретная. Соскальзывает, снова пачкая необласканную прежде ягодицу липкой смазкой. Наверное, с Неджи – только вот так. Самому Шикамару – только так же. Чтобы напитки были крепче, слова – короче, чтобы ночи были темнее и холоднее, чтобы быстрее смазывались и стирались, чтобы друг о друга беззаботно греться, руками друг за друга безумно цепляться, чтобы утром рядом просыпаться и прятать стыдливо взгляды, за синяки на бедрах неловко извиняться, играть в беспамятство и снова притворяться незнакомцами. И оттого Шикамару с Неджи проще и приятнее – будто тот был для того ему и послан, чтобы понимать, чтобы разделять с ним нежную тоску, чтобы меланхолично смотреть с ним на одни и те же звезды, пить из одного кувшина, и чтобы постель делить – тоже одну. Неджи красивый. Настолько, что Шикамару, пьяному, уставшему, совсем не соображающему, зажмуриться на мгновение хочется – ослепнет. Кожа у Неджи – без единого изъяна, выточенная из самого драгоценного камня, и луна за окном – будто специально поднявшаяся только для того, чтобы красивое гибкое тело осветить. Шикамару пускает тень лениво, тихо подталкивая распахнутое окно, и почти тянется, чтобы ею же тяжелые, все еще влажные от дождя волосы собрать, придержать слабой хваткой в хвосте, чтобы открыть красивые плечи Неджи, его ключицы, его плоскую, рвано вздымающуюся грудь, но тень ползет обратно – нельзя, непозволительно, запретно. Неджи не разрешал трогать свои волосы. Шикамару не спрашивал. Шикамару не переживет, если правда откинет их ему за плечи – сердце встанет моментом. Оно и так уже совсем в клочья. И он не зажмуривается – просто потому, что насмотреться не может. Не может упустить ни секунды, ни мгновения, ни единой едва уловимой эмоции на бледном лице, когда Неджи заводит руку за спину и, приподнявшись на коленях, нерешительно, почти скромно касается ладонью члена – внезапно тяжелого, ладонь будто обжигающего. В глазах его – нечитаемое, из сладко приоткрытого рта – ни слова возражения, ни слова пошлости или вульгарности, лишь тихие вздохи, теряющиеся в шуме барабанящих по крышам капель. Он наощупь касается влажной кожи Шикамару, второй ладонью опираясь в его подтянутый живот, и руки Шикамару дрожат – так по-детски, так внезапно, когда он обеими оглаживает согнутые ноги, робко ведя выше. – Н-Неджи, – зовет он снова, когда слабая хватка пальцев сжимается вокруг Шикамару чуть крепче, когда рука вдруг направляет член туда, куда так хочется, когда нежная кожа, горячая и липкая, касается такой же нежной, снова заставляя вздрагивать. – Стой, Неджи, – снова зовет, снова умоляет, и Неджи отзывается – будто только теперь вспоминает, что не один. Смотрит все так же нечитаемо, а у Шикамару в глазах – нежность и трепет вперемешку с тлеющей где-то внутри, с трудом подавляемой испугом страстью. Разбери, что там у Хьюги на уме. В голове явно не больше белого шума. – Что? – совсем тихо, внезапно остановившись. – Подожди. Не надо, – сжимает он бедра, мелко царапает, зная, что за такое – за порчу кого-то столь драгоценного – ему руки бы по самые локти отсечь да собакам на съедение выбросить. Но Неджи улыбается слабо – потому что знает, что Шикамару важничает. Потому что видит, как зрачки топят радужку, и понимает, что дело далеко не в темноте или траве раскуренной. Потому что зрачки Шикамару – колодца, в которые Неджи с головой ныряет, в то время как сам Шикамару в его глазах – тонет без единой попытки выбраться. Потому что Неджи по одному взгляду видит: хочет ведь. Боится. Переживает. – Тихо, – приподнимается он упрямо, – маму разбудишь, – шепчет он вновь, чтобы выбить из Шикамару последнее, что в нем человеческое оставалось. Чтобы окончательно Шикамару на крючок зацепить, чтобы Шикамару уже при желании соскочить не смог. Чтобы адреналин в голову ударил – и опускается, резко изламывая брови, хмурясь и невольно прикусывая губу, впуская в себя Шикамару, рукой придерживая, направляя – так, чтобы Шикамару под ним внезапно дугой выгнуло, чтобы рот в экстазе раскрылся, а хватка на ногах стала совсем невыносимой. Совсем взрослой. И Неджи кружит голову Шикамару сильнее любого вина. Неджи, который упорно насаживается на него, замирая и сжимаясь вокруг, царапаясь, хватаясь за ребра. Неджи, который все так и не выпускает из руки член – потому что не может вобрать целиком, потому что подрагивает мелко, едва ощутимо, потому что тоже боится и переживает. Неджи, который даже в столь волнительный момент умудряется вспомнить про родителей – и ведь действительно, совсем недалеко, где-то за парой стен сейчас мирно спять мать с отцом, пока здесь и сейчас сын стремительно становится взрослым, познает радости плотских утех с человеком, которого рядом быть и не должно вовсе. И мысль о том, что уже завтра Шикамару спустится на завтрак не мальчишкой – молодым мужчиной, познавшим ласку чужих рук, познавшим чужие поцелуи, тепло и вес чужого тела, сладкий пьяный оргазм, и никто даже не будет догадываться, что произошло ночью – сама мысль об этом с ума сводит почти так же, как и Неджи, мучительно привыкающий к крепкому члену внутри – самому кончику, одной лишь головке. И сердце едва не замирает, когда в голове вдруг мелькает мысль, что они расшумятся, как пишут в книжках, и на звук прибежит мама – и что она скажет? Какое лицо вдруг сделает, когда увидит, как ее родной и единственный сын жарко ласкает чужого мальчика, как берет его неуверенно и медленно, как бережно оглаживает чужие бока, стараясь заглушить боль и утешить, успокоить? Что она скажет утром, когда Шикамару неловко встретится с ней глазами? Сердце едва не встает – и вместе с тем же заходится быстрее, и Шикамару так хочется рассмеяться. Может быть, оно и к лучшему, если бы мама действительно сейчас зашла. И хочется нежности, хочется безумной ласки, но вместе с тем – бешеной страсти, неумолимой скорости, настоящего родео до темных пятен перед глазами, чтобы те дураки, о которых в книжках пишут, локти кусали от зависти, чтобы щеки вспыхивали краской от одной лишь мысли о таком важном общем секрете – и хочется, чтобы Неджи не прекращал. Чтобы он опускался ниже, звонко касаясь его кожи своей, чтобы снова приподнимался и снова опускался – и так раз за разом, пока в коленях не заболит, пока дыхание не собьется, пока сам он на Шикамару от бессилия не повалится, глупо пачкая живот, и чтобы в комнате вдруг пахло не вином и летним дождем, а подростковым потом, соленым и терпким, чтобы пахло невиданной прежде этим стенам страстью, чтобы эхом от них звуки теплых и влажных поцелуев отскакивали, чтобы сам Неджи – теплый и влажный – лежал рядом, позволял перебирать свои волосы пальцами, чтобы все отдышаться никак не мог и то и дело скромно прятал улыбку. Но все это, наверное, сказки. Наверное, не получится. Наверное, просто выдуманные истории со страниц бульварных книжонок, и по-другому в жизни не бывает, ведь Неджи сейчас не тает на Шикамару воском, совсем не улыбается, лишь подрагивает мелко-мелко, и Шикамару знает – дело не в сквозняке. – Больно? – спрашивает он тихо и совсем зря. Знает же. Видит. Видит, как Неджи старается – хмурится, замирает, но пытается насадиться, опуститься ниже, больше в себя вобрать. Слышит, как тяжело дышит Неджи, как он почти хрипит, как судорожно хватается за Шикамару. Видит, как чувства переполняют, и как на мгновение Неджи поджимает губы, стараясь не дать от волнения поднявшемуся к самой глотке вину выплеснуться наружу. Неджи больно и тошно – но лишь на мгновение, просто секундная слабость. Он знает, что пройдет. – Неджи. – Замолчи, – совсем беззлобно, роняя бессильно голову, и Шикамару приподнимается, заставляя приподняться и Неджи. И он усаживается. Пьяно всматривается в Неджи – в тонкие складки над переносицей, в морщины, перечерченные яркой меткой, в прилипшие к милому лицу прядки волос. Отбрасывает их осторожно, едва ощутимо касается, и Неджи вздрагивает – тут же глаза раскрывает, чудом на Шикамару фокусируется. – Не надо, – снова повторяет он так, будто Неджи станет слушать. Что-то ощущается неправильным. Как будто что-то идет не так, как должно, будто что-то они оба упускают. У Шикамару нет опыта, но даже он знает, что больно быть не должно – даже впервые, даже на пьяную голову, даже если не любишь или на утро сам себя в этом убеждать станешь. Просто дело не в Неджи: Неджи первый, но не ощущается случайным – он ощущается самым правильным, и Шикамару очень не хочет быть неправильным сегодня для него. – Пожалуйста, закрой рот, – безумно в ответ, лихорадочно, за плечи руками цепляясь, неудобно пытаясь снова опуститься ниже. Так, будто самому Неджи секс сегодня нужен больше, чем Шикамару мог представить. Будто сегодня ему нужен именно Шикамару – и Шикамару верит в то, что выдумал сам, верит и будет упиваться этой мыслью, даже если в итоге она окажется всего лишь несмешной шуткой. Просто Неджи все еще здесь, а если он здесь – может, во всем действительно есть какой-то смысл. И Шикамару действует решительнее, увереннее в себе, в том, что вдруг взбредает в пьяную голову. Из благих побуждений. Может быть, из глупых, но совершенно точно из обдуманных и взрослых. Обхватывает Неджи покрепче, приподнимая, и тут же припечатывает грубый рот поцелуем, пока Неджи снова не начинает ругаться, когда член без труда выскальзывает из него, напрочь обесценивает все попытки Неджи, все его старания, все то стеснение, которое ему пришлось побороть. И Неджи – весь такой трогательный. Ранимо изгибает брови, почти обиженно, едва не дует губы и кривится по-детски, не получив желаемого, что Шикамару хочется рассмеяться, в охапку его сгрести и потрепать по голове, как ребенка. Неджи – тот самый Неджи, всегда строгий и правильный, теперь пахнет таким кислым, но таким сладким вином и точно такими же сладкими поцелуями, пахнет чем-то родным и приятным, неудобно ерзает верхом на Шикамару и капризничает. Не хочет останавливаться. Если бы Шикамару мог, он бы навечно в этом моменте остался. И он сгребает его в объятия, снова и снова целуя, некрасиво и неловко откидываясь на подушку и утягивая Неджи за собой, кубарем переворачиваясь и под собой гибкое податливое тело подминая, путаясь в висящей на одной манжете лишней рубашке. И поцелуи – такие скромные, но такие нежные, столькими чувствами сейчас пропитанные – пробегаются от припухших губ к подбородку, затем – по скуле, спускаясь к изящной шее. И так хочется оставить метку – ради шутки, чтобы посмотреть, как Неджи будет застегивать воротник на все пуговицы, как за волосами начнет следить тщательнее, какие отговорки придумывать станет, и Шикамару действительно увлекается – приникает губами к соленой коже бездумно, наугад, едва не цепляет зубами и тут же языком зализывает, чувствуя хватку ловких пальцев на плечах. Улыбается прямо в шею – знает ведь, что и Неджи знает: завтра кожа тут синяками пойдет, но и хватка-то несильная, руки совсем не пытаются остановить – лишь цепляются, чтобы потом дать повод придумать себе оправдание. И Шикамару правда не знает, что с ним делать, когда Неджи неловко разводит под ним ноги, призывая навалиться сверху покрепче. У Неджи в глазах – беспросветная тоска, усталость, желание и опасное наслаждение, у Шикамару в глазах – звезды гаснут, когда ладонь Неджи опускается на лопатку, другая – на ребра, а сам член, остававшийся до сих пор без внимания, касается члена Шикамару. И вдруг осеняет. Вдруг проясняется что-то, что все это время лежало на поверхности. Вдруг мысленно на руке вырисовывается крестик – напомнить всем вокруг перестать называть его гением. Потому что Шикамару до безобразия глупый. Потому что до Шикамару доходит поздно – пусть и не фатально, потому что мысль, как сделать Неджи приятно и совсем не больно, так долго ускользала от него, хотя дрожала в самих пальцах. Он снова целует Неджи, накрывая оба члена ладонью. Неджи – еще не любовь. Он пылкий соблазн, пьяное влечение, он слабость, он способ забыться, отвлечься, скоротать ночь. Способ почувствовать себя живым. Неджи – тепло нежного тела, непослушные руки, поглаживающие спину, и надрывное дыхание в самые губы. Может быть, Неджи – ошибка, а может – он не любовь лишь сегодня, лишь запоздалое осознание, что утром отзовется трепетом в расцелованной груди. И рука движется плавно, вверх и вниз, потому что движения знакомы – как и ощущения, пусть и отдаленно. Крепкий аккуратный член укладывается в руку так правильно, так обжигает, прикасаясь к его, Шикамару, коже, и хочется руками друг за друга цепляться, хвататься судорожно, прижиматься ближе, рты друг другу затыкать неудобными поцелуями, лишь бы взрослых не будить, лишь бы не шуметь, но хватает лишь на рваные вздохи, совсем тихий слабый скулеж сквозь прикушенную губу, и пальцы – пальцы, срывающие наконец с Шикамару резинку, рассыпающие жесткие волны волос на плечи. Снова и снова, вверх и вниз, мучительно медленно, пока по пальцам размазывается смазка – уже неясно, чья, да и неважно больше. Жизнь без Неджи была. Она будет и без Неджи, ведь Неджи – всего лишь мимолетная подростковая слабость, даже не влюбленность, лишь сомнение в ней, лишь надежда, что утром все внезапно вспыхнувшие в страсти чувства уйдут вместе с приятными воспоминаниями. Теперь уже точно – лишь бы забылось, потому что не повторится, лишь бы не мучить себя потом мыслями о нем, о том, как красиво он выгибается в пояснице, как трогательно его темные волосы разлетаются по светлой наволочке чужой подушки, как тихо поскрипывают пружины в матрасе. Забыть – и все. Пусть все мысли уйдут, как и все в этом мире. Просто без Неджи жизнь, может, и была, но после него – теперь уже вряд ли. И ленивый взмах кулаком сбивается с плавного ритма, когда Неджи прижимает к себе, обвивая руки вокруг шеи, когда утыкает носом в собственные волосы, разметавшиеся по подушке, когда пытается прошептать что-то, о чем явно пожалеет, но срывается на полуслове и так тихо, так жалобно и коротко стонет, почти вздыхает, почти вздрагивает. В кулак выплескивается горячим наслаждением, и одна только липкость, одно только ощущение чужого, совсем незнакомого тепла на собственных пальцах выбивает из Шикамару остатки дыхания. Внутри – будто тысячи фейерверков, перед глазами – совершенное искусства, запрокинувшее голову и в немом стоне рот приоткрывшее, и Шикамару тянется, чтобы в подбородок чмокнуть, но лишь валится верхом бессильно и едва не ударяет Неджи лбом, когда горячо и так по-взрослому брызгает ему на живот. И слов у Неджи нет – и у Шикамару тоже. Ни слов, ни сил, ни единой мысли в головах, которые уже и не ощущаются такими пьяными. И Шикамару по-прежнему насмотреться на Неджи не может, но Неджи тушуется резко, заливается едва заметным румянцем, вдруг прячет взгляд, и Шикамару приходится с него слезть. Не смущать. Не давить. Не пугать. Хьюге придется осознать, переварить произошедшее теперь, когда внезапная страсть утихнет. Он тянется к полу и, не глядя, подает Неджи собственную водолазку. – Я не знаю, где сейчас искать платки, – будто оправдывается, виновато бросает, будто чувствует, что действительно напортачил. Но Неджи молчит. Не торопится взять протянутое, а когда Шикамару разворачивается, живот у Неджи – уже начисто вытертый, и он бы спросил чем, но он слишком много выпил, чтобы думать о таких мелочах всерьез. У него были проблемы поважнее. Шикамару плевать, чем Неджи вытрется – просто безразлично. Он сам вытирает руку о водолазку, тут же отбрасывая обратно на пол. Завтра отдаст в стирку. Шикамару падает на подушку к окну обессилено, сразу отворачивается, сразу глаза совсем по-детски закрывает, будто от кошмаров прячась. Быстрее заснуть, чтобы не услышать, как Неджи уходит. Быстрее проснуться и увидеть, что его уже нет. Просто пережить. Встретить его завтра на улице и неловко отвести взгляд. Никогда и никому не проговориться о маленьком секрете – грязном, липком, по-настоящему взрослом, о самом сокровенном и самом сладком, о котором бы ночами грезить, с мыслями о котором засыпать, снова и снова руку под белье бессовестно запуская, и гадать, вспоминает ли Неджи тоже. Но Неджи за спиной все так и не шевелится, лежит, глядя в потолок, обдумывает, осознает. Наверное, жалеет. Наверное, решает, как поступить дальше. Куда при встрече бить Шикамару в следующий раз, чтобы побольнее было. Клянется себе больше не пить. С Шикамару не связываться. Может, планирует постричься в монахи. И Шикамару ждет, что Неджи уйдет – знает, что так и будет, потому что в жизни Шикамару ничто не вечно, никто не задерживается, все хорошее кончается слишком быстро. Вся жизнь – одно дурацкое мгновение, настолько короткое, что смеяться бы над ним до слез, пополам сгибаться, чтобы щеки саднили и дыхания на хохот не хватало. И Неджи уйдет, как уходят все остальные, потому что Неджи к Шикамару не привязан – они ничего на деле и не делят, если смотреть правде в глаза. Мало ли таких, как они, даже в одной Конохе? Опустошенных и одиноких, разбитых, попросту ищущих, куда бы податься, кому бы в жилетку выплакаться, с кем бы до очередного утра чудом дожить? Да каждый второй. Просто Шикамару не гонит его. Ждет, пока Неджи уйдет сам. И сколько бы он ни уходил, теперь он точно будет возвращаться – тенью на стенах комнаты, запахом дождя и летних гроз, приятным ароматом мыла. Неджи вернется сладостью вина, которое Шикамару всегда считал кислым, и даже обычные сигареты теперь на вкус будут как Неджи – а он их ведь и не курил даже. Большое упущение. Шикамару бы очень хотелось посмотреть, как Неджи затянется крепким табаком, пока он придержит пальцами за фильтр. Неджи вернется влажной фантазией, приятным воспоминанием, одиноким задушенным стоном и скопившимися в уголках глаз слезами. Неджи Хьюга уйдет, но еще не раз вернется к Шикамару сладким сном. Дождь за окном стихает незаметно. Время не то тянется бесконечно, не то летит со скоростью света, и Шикамару не знает, сколько лежит вот так – пять минут или час. Просто боится развернуться и встретиться с перепуганным взглядом Неджи. С растерянным. Может быть, со злым. Хорошо, если Неджи просто уйдет, чтобы Шикамару не отвыкал, чтобы помнил, какой жизнью живет, как все в этом мире устроено. Если Неджи уйдет, не попрощавшись, наверное, так будет даже лучше. И он не разворачивается, когда Неджи за спиной поднимается с матраса. Тяжело, лениво и устало, медленно, будто нерешительно. Может, действительно растерянно. Может, все еще пьяно. Неважно – знать не хочется. Хочется лишь и дальше притворяться спящим, пока Неджи где-то в темноте тихо шуршит плотной тканью брюк, застегивает тугой пояс и разбирается наконец с рубашкой, разорванной в манжете, с отлетевшими пуговицами и трещавшими совсем недавно в швах нитками. Стыдно и смешно даже – будто дикие животные набросились друг на друга, чтобы теперь побояться даже взглянуть друг другу в глаза. И весь план ломать комедию и играть в спящего летит ко всем чертям, когда Шикамару предательски вздрагивает, стоит холодной невесомой ладони осторожно потрепать его по плечу. – Шикамару, – зовет Неджи шепотом, и Шикамару невольно раскрывает глаза. Все же разворачивается. Может быть, в последний раз посмотреть. Уходящий шаг выстелить тоскливым взглядом. Может быть, уже завтра Неджи не станет. Может, завтра не станет Шикамару. Проститься вот так, когда любое прощание может оказаться последним, – некрасиво и глупо, когда Неджи стыдливо сбегает из чужого дома, а Шикамару даже не поднимается с подушки, чтобы его проводить. Шикамару знает, что скажет Неджи. Чувствует, что услышит. Заранее просчитывает ход его мыслей. Всматривается в бесцветные глаза напротив, обрамленные каймой запредельно длинных ресниц, в красиво спадающие длинные волосы – взбитые подушкой, слегка растрепанные, которые Хьюга никогда не спешил собирать, в трогательную метку на лбу. Каждую деталь – себе на сетчатке отпечатать, чтобы забрать в могилу нежный образ, чтобы себе сохранить и ни с кем не делиться. Пусть Неджи скажет, что все это было ошибкой. Пусть попросит забыть. Пусть ударит. Пусть сделает, скажет хоть что-нибудь, или пусть молча уйдет. Пусть сбежит. Пусть попросит проводить его до дороги или хотя бы закрыть за ним дверь. Пусть бросит его сейчас и уйдет от Шикамару домой, где его никто не ждет – ведь так наверняка будет проще для них обоих. Неджи Хьюга – непостижимая для Шикамару высота, невозможно тонкая материя, измерение, которого простому смертному не уловить, не прочувствовать, не достичь. Если Неджи хочет уйти, Шикамару не станет его останавливать, хватать за руки и просить остаться – будет лишь надеяться, что и сам к нему тенью, мыслью или сном вернется. И сердце снова разрывается в клочья, когда Неджи приоткрывает рот, но задыхается невысказанной, наверняка роковой для Шикамару фразой. Он одергивает руку с плеча, будто обжегшись. – Шикамару, – повторяет он нерешительно, и Шикамару невольно дыхание задерживает. Пусть уходит. Пусть добивает. – Можно воспользоваться туалетом? Глазами хлопает растерянно, тонкие брови в углах изламывая. – Налево по коридору, в конце. – Спасибо. И выскальзывает за дверь беззвучно, не попрощавшись. Исчезает, забирая с собой последнее хорошее, что с Шикамару случалось. Забирает свой запах невинности и банного мыла, свою сладость, свою покорность, забирает тяжесть грозовых туч и свежесть ледяного летнего ливня. Выскребает все, что у Шикамару нежного в груди осталось, последнее человеческое в нем добивает, потрошит, выжимает все, что в нем было хорошего, всю надежду, всю веру в то, что не все потеряно, безжалостно убивает Шикамару изнутри. Даже не прощается. Даже не удосуживается бросить напоследок что-нибудь сухое, неловко кашлянуть, сделать хоть что-то. Исчезает, рассеивается, как сигаретный дым, утекает сквозь пальцы, словно время, словно все те семнадцать лет, что Шикамару как-то без Неджи рядом существовал. Просто оставляет Шикамару одного – снова отвергнутого, почти прижавшегося лбом к холодной стене, зажмурившегося и обхватившего себя руками, пытающегося во внезапном холоде ставшего вдруг таким незнакомым одиночества согреться. Исчезает, будто никогда и не было. Исчезает, будто по-другому быть и не могло. Исчезает, чтобы вернуться, нырнуть к Шикамару под одеяло, мокрыми руками со спины обнять, прижать ладони к его груди и носом в острые лопатки уткнуться. Прямо так – в брюках и рубашке, ласково прильнув ближе. Чужие губы в улыбке изломает. Расслабится, когда ладонь Шикамару его холодные руки уверенно накроет, и заснет крепко-крепко, неудобно ютясь вдвоем на одной подушке, под одним одеялом, пока где-то за прикрытым окном по деревне гуляет прохладный августовский ветер. Просто сколько бы Неджи ни уходил, он вернется – сам ли, или же нежным воспоминанием, приятным сном или чувством тепла под сухими ладонями. Неджи всегда будет возвращаться.