3. Питомцы

Лука предпочитал лишний раз не высовываться из своей комнаты. Она не была верхом изыска, безусловно, но не так уж ужасна, как могла бы быть в этом про́клятом месте. Там более чем можно было жить. Ему даже позволили обустроить маленькую мастерскую — она не подходила для серьёзных исследований, но он мог работать над мелочёвкой без нужды выходить. Жёлтые стены и скрипучая мебель уже стали почти что родными, да и… после холодной камеры что угодно покажется лучше. И хотя в особняке была хорошая, очень кропотливо собираемая хозяином библиотека, Луке зачастую просто не хотелось напрягать ноги, так как они и без этого сильно болели после игр, и нагрузка могла лишь ухудшить его физическое состояние… к тому же он почти не находил достойных собеседников на своей половине, а противоположная, охотничья, сильно напрягала множеством… странных нечеловеческих созданий. Он относительно часто помогал Бёрку в мастерской, его уже узнавал Бон-Бон, и иногда его похлопывал по плечу Бейн, пугая своим внезапным появлением… он сдружился с аристократом, увлекающимся искусством кистей и красок, здоровался с почтальоном и искренне любил, когда он его слушал внимательно-внимательно, пусть едва ли понимал, о чём он, приветливо обращался с тем здоровяком-беляком, который, кажется, был благодарен, что Лука не тыкал в него пальцем, да и в целом знакомых у него было много, но чаще всего всё равно он общался с Трейси и за сим всё. Так уж как-то сложилось, что та, с кем он приехал примерно в одно время в поместье, была наиболее ему симпатична в разговоре. Особенно сейчас. С приезда Этого Человека прошло уже несколько месяцев, наверное, почти полгода. И ведь ему нравилось общаться с Отшельником… ровно до того момента, как Бёрк назвал его Альвой и не понял реакции «мальца», отпрянувшего прочь. Лука помнил его совсем другим внешне, и, пожалуй, самым пугающим для него был не сам бывший учитель, и даже не факт его странного, внезапного воскрешения, но тот факт, что его память была ужасно ненадёжной и теперь, когда кто-то ещё мог рассказать о его прошлом… Лука боялся узнать, что он действительно преступник. Ему всегда казалось, что то было несчастным случаем, но что если… какой преступник признается в том, что он и есть таковой? Отшельник был спокойным, невозмутимым даже, человеком, религиозным — правда религия его вызывала вопросы, ибо это точно было не христианство, чёрт подери, — терпимым ко всему вокруг человеком, что совсем… отличалось от Альвы Лоренца, которого Лука помнил. Ему было банально страшно узнать, что на самом деле он сам — плохой человек. От мысли, что, возможно, он действительно опасен для общества, всё тряслось и сжималось внутри, заставляя сворачиваться в клубок на кровати и прижимать руки к болящей раскалывающей, тугой болью голове. Он не хотел выходить из комнаты. Он боялся разговора, пусть и где-то в глубине души понимал, что он рано или поздно должен будет произойти. Но иногда прогулки помогали Луке справиться с такого рода тревогами, и сейчас, выйдя во внутренний сад, некогда изобретатель вдыхает полной грудью влажный осенний воздух. Началась та самая осенняя слякоть, та самая мерзкая пора с дождями и грязью, уже лишённая волшебства ярких красок. Небо было затянуто свинцовыми тучами, низкими и тёмными, предвещавшими приближение гроз, а то и ранних снегопадов. Воздух был холодным, и ветер нёс с собой обрывки ярких листьев. Деревья оголялись, всё больше и больше обнажая сухие ветки. За садом в поместье никто особо не следил, пусть, конечно, часть местных жителей старалась приводить его в порядок, территории были слишком обширными. Луке иногда казалось, что это не особняк, а замок уже вовсе, учитывая, что сада было, по сути, два: внутренний и внешний, и даже внутренний был огромным, соединяя два противоположных крыла поместья — половину охотников и половину выживших. Лука ковыряет носком ботинка кучу листьев, что закрывали слегка заросшую дорожку, прикрывает уставшие глаза и просто бредёт, совершенно позабыв о времени, проваливаясь в собственные размышления, начиная беспокойством о предстоящих играх, которые снова выжмут из него все соки, и заканчивая всё теми же попытками уложить в разуме образ Альвы Лоренца обратно в удобный ящичек «злого учителя». Не выходило. Не выходило уже давно, когда он перестал быть вспыльчивым подростком и начал рассуждать о произошедшем здраво, понимая, что Альва Лоренц научил его многому, а тут он объявился собственной персоной, пошатывая и без того хлипкое мировоззрение. Может быть, он прав… Губы кривят. Ещё это было самым страшным. Понять, что все эти усилия были лишними. Лука не хотел с ним говорить. Лука провалился в свои мысли настолько, что не заметил, как прошёл намного больше, чем планировал, и вихляющая дорожка привела его к совершенно другому крылу, из окон которого горел свет и откуда-то совсем глухо доносились звуки и голоса. Именно они выводят из раздумий, заставляя вернуться в реальность и понять, что он зашёл на «чужую территорию». Что ноги уже побаливают, даже несмотря на помогающие ему ремни. И он мгновенно бы убрался отсюда, но, конечно же, по закону подлости, он должен был столкнуться с Этим Человеком. Хотя, наверное, «человек» теперь очень плохо соотносилось с существом, выше его раза в два, с чёрными глазами, острыми клыками и когтистыми руками, бледнее аристократов, и в странных одеждах. Он казался высокомерным Луке, как и казался несколько лет тому назад, но теперь это немного расходилось с реальностью. Это всё ещё был человек, который ставил себя выше прочих, но теперь он был куда более спокоен, и своё высокомерие не было необходимости выставлять напоказ. …Альва Лоренц сидел на корточках, выставляя большую миску с молоком и поглаживая чёрного кота, что громко, высоко мяукал и ластился под его забинтованные сухие ладони, и медленно, но верно откуда-то появлялись ещё голодные кошачьи — множество самых разнообразных животных всех цветов и размеров выползали к «Отшельнику», и откуда-то вывалился даже огромный пушистый перс, который, юноша уверен, точно не уличным был. Лука надеялся остаться незамеченным и просто тихонько уйти, не нарушая чужую идиллию и позволяя Отшельнику жить так, как ему живётся. Но прямо под его тонкими ногами прошмыгнул пухлый рыжий кот, об которого Лука чуть не споткнулся, еле успевая ухватиться руками за ветку так удачно росшего рядом дерева. Конечно, привлекая шумом внимание всей кошачьей оравы и самого… человека. Пусть будет человеком, потому что называть его «чудовищем» было бы странно, и даже слово «нежить» плохо ложилось на язык, хотя именно нежитью, по сути, ныне Альва Лоренц и был. До ужаса антинаучно. — Лука Бальза. — Только сейчас юноша замечает очки, что Отшельник поправляет, поднимаясь с корточек и выпрямляясь во весь свой могущественный рост. Голос не был строгим, просто… констатацией факта. Лука Бальза, действительно. — Не ожидал увидеть Вас в такое время здесь. Это уже давно как охотничья часть поместья, Вы знаете? — При охотнике сейчас нет посоха, и он неловко крутит руками, не зная, куда их деть, явно привыкнув к тому, что ладони постоянно что-то держат. — Это… не упрёк. Это удивление тому, что Вы пришли сюда, видимо, со своей стороны. Луке хотелось бы чертыхнуться. И послать как-то совсем неправильно, и оставить без ответа невежливо, но и оставаться на беседу желания совсем нет. За всё время, что Альва пребывал здесь… он не проявил ни единого жеста агрессии в его сторону. Даже обращался учтиво — он был таков теперь со всеми, но с ним он говорил капельку иначе, и Лука бы ожидал от него дополнительные нотки недовольства в голосе, но, наоборот, Отшельник… был к нему приветлив. Лука предпочитал запереться в маленьком мирке, где Альва всё ещё был старым ворчливым хрычем, запрещающим всё подряд, а этот по-лебединому грациозный, спокойный мужчина — Отшельником, не имеющем ничего общего с Альвой Лоренцом… жаль, что он всё же осознавал, что это не так. Возможно, было бы лучше для них обоих, если бы они не знали имён друг друга. — Я просто задумался. — Отмахивается Лука. — Я уже ухожу, простите, не хотел Вас и Ваших… котов беспокоить. — Они не мои. — С некоторым холодом в голосе отмечает Лоренц, но в следующей же фразе тон сменяется обратно на мягкий и даже обеспокоенный. — Вы уверены? Особняк довольно большой, Вам долго идти. Я не хотел бы Вас оскорбить, Лука, но Ваши ноги… — Всё нормально с моими ногами, — бурчит себе под нос «Заключённый» (ух и ненавидел же он этот «титул»), на самом деле надеясь, что его не слышат. Потому что, конечно, ничего нормального с его ногами после того взрыва не было. — А ещё назревает дождь. У Вас нет при себе зонтика. — Продолжает Альва, качая головой и вздыхая, когда один из котов резко запрыгивает к нему на руки, утыкаясь мордой в грудь и оставляя чёрную шерсть на жилетке. Мужчина лишь начинает его рефлекторно гладить. — Да ничего страшного… Лука отмахивается рукой. — Вы можете промокнуть и заболеть. — Отшельник ведёт подбородком вперёд, приподнимая голову. — Грм. Вы можете переждать у меня, я не буду против. Я могу налить Вам молока… или тёплого чая. По вкусу. Лука опускает глаза, начиная беспорядочно поправлять одежду. Один из котов, мяукая, трётся о его ноги, и Лука только тихо фырчит, не желая гнать животное от себя при том, кто этих животных явно пылко любит. — Останьтесь. Это звучит почти как просьба. Лука вздыхает: — Ладно. В конце концов, его ноги действительно могут ещё сильнее заныть, а «дождик» превратиться в ливень всего за пару секунд. Так что Лука подходит медленными шагами, стараясь не зацепиться ни за один шмыгающий вокруг него хвостик. Откуда вообще в поместье столько котов?! Альва манит за собой жестом руки, унося на руках одного кота: чёрного, как смоль, и желтоглазого, что посмотрел на Луку совершенно осознающими глазами, заставив на секунду пробраться дрожью. Всего на секунду. Потом этот разум в кошачьих глазах исчез, и тот лишь мяукнул, крутясь на руках Отшельника. Лука послушно шмыгает за бывшим учителем под козырёк, соглашаясь пройти с ним в здание. — Послушай, Альва. — Да? Лука поджимает губы. Из всего того, что он мог спросить, он выбрал самый дурацкий вопрос, но пора перестать уже играться в то, что они незнакомы, и попробовать разобраться во всём том старом кошмаре. Начинать стоит с лёгкого, верно? — Ты… я бы никогда не подумал, что ты будешь кормить уличных котов. Я… меня подводит память, скажи честно? — Лука вздыхает. Страшно и отчего-то тремор в руках. — Но я помню, ты… Вы… — теперь уже не просто поджимает, закусывает, не понимая, как обращаться к Альве, — прогоняли их, в общем. — Ох. Это было жизнь назад. Лука моргает в недоумении. Звучит… странно. — Ам..? — Ох, позволь пояснить. Каждая кошка являет собой частичку Бога, и забота о животных, брошенных на произвол, лишь немногое, что я могу предоставить для послов Апостола. Это мизерная благодарность тому, кто показал мне истину мира. Потому они и не мои — они не могут быть моими, ведь они живут сами по себе и не могут принадлежать человеку… в полной мере. Они сильны, и мы не нужны его послам, но взрощенные под нашей дланью они отвыкают от жизни, лишённой этой самой длани. Это… неправильно. Лука рассеяно кивает. — Вот как… хорошо, я запомню. Но это не было ответом на его вопрос. Точнее, не было полным. Но допытываться до Отшельника он не решается, послушно следуя за ним и заходя в тёплое, светлое помещение. Его комната была намного больше, и вся мебель здесь тоже крупнее, как и положено охотничьей половине; Лука при своём не самом маленьком росте постоянно чувствовал себя неуютно среди мебели, что явно подгонялась под самых крупных обитателей особняка. Ощущение себя жалкой мошкой… так себе ощущение, стоит сказать. Комната Альвы ещё и была обставлена множеством керамических, деревянных и металлических кошачьих идолов, чьи жёлтые глаза смотрели прямо на вошедшего; Лука заметил две или три мягкие игрушки, изображавших этого же кота, сшитые ещё неловкой, но уже знавшей некий толк в шитье рукой, а ещё повсюду стояли чёрные свечи, освещающие комнату размеренным рыжим светом. Пахло тут травами, но не било в нос, просто приятный шлейф ароматных растений. Будто бы он зашёл не к учёному, а к сельскому врачевателю. Впрочем, возможно, это то, что стоит ожидать от того, кого зовут Отшельником? От проповедника… пусть и странной религии. Комната могла бы быть уютной, если бы эти статуэтки кошек разбавлялись статуэтками других животных — а так всё для Луки здесь кричало, что это обитель культиста. Запоздало он подумал о том, что, возможно, кошачье божество стоит угощать чем-то лучшим, чем молоко, и захотелось проскользнуть обратно за дверь, но она уже закрылась. Принял предложение он абсолютно вовремя: тут же затарабанил дождь, выстукивая что-то по тонкому, но чистому стеклу — а оно таким было далеко не во всём поместье, и даже у Луки окна… в общем, надо было их почистить, а руки всё не доходили до этого. Путь отступления всё ещё оставался, но так резко сбежать… было бы странно. Лука выдыхает, старается успокоиться и найти себе место. Такие большие кресла пусть и неудобны для «выживших», в них очень мягко. — Молоко или чай? — мягко спрашивают его, перестукивая чем-то из дальнего угла комнаты. Да, охотники явно жили «побогаче». Или, может быть, Лоренцу повезло отхватить местную версию номера люкс. — А кофе- — Не пью. Лука удивлённо вскидывает брови. Значит, поменялось всё настолько? Он помнил Альву Лоренца тем, кто постоянно стоял с чашечкой хорошенького, крепкого кофе. Вскакивал раньше всех и стоял на улице перед зданием, медленно потягивая напиток, уперев одну руку в бок. Теперь, видимо, вкусы поменялись. — А мне разве можно молоко..? — выдаёт Лука. — Я имею ввиду, Ваша религия… все дела. Альва посмеивается: незлобиво. Он как был и маленьким глупым котёнком, так и остался, и даже сейчас, помня о произошедшем, к нему сложно испытывать ненависть или обиду. Это такие ненужные человеческие эмоции, Альва выше них. — Да. Начиная с того, что на тебя не действуют те же запреты, что на меня, ведь ты не связывал себя никакими обетами с моим Богом, — поясняет Лоренц, — и заканчивая тем, что сейчас можно и мне тоже. Лука слегка не ожидал серьёзного ответа на этот вопрос. Имеет ли ввиду его бывший учитель, что ему серьёзно нельзя в какие-то дни молоко? Он ляпнул вообще не подумав, но, с другой стороны, есть же посты и воздержание в католичестве, почему бы не быть подобным обычаям в… кошачьей религии Альвы и Анны. Лука не знал название этого. И не то чтобы рвался знать. — Вы так спокойны называете Бога «своим»… я имею ввиду, обычно говорят просто «Бог», подразумевая единственно верного. — Ох, сложно отрицать, что мой Бог не единственный, когда по соседству живёт буквально подобное же Апостолу существо. — Он слабо усмехается, прикрывая рот тыльной стороной ладони. — Может быть, ты видел его в матчах. Лука содрогается. Незабываемый, чёрт возьми, опыт. Он подскочил как ошпаренный, стоило этой слизкой гадости появиться рядом с его машинкой. Он слабо понимал, какая чертовщина происходила в матче, но осьминожье божество, о котором ещё постоянно болтала Фиона и слушать её становилось невозможно (хотя будто бы хоть один учёный человек мог бы вытерпеть Фиону…), ему не нравилось в разы больше, чем кошачье. Хотя в целом слишком большое количество странных поклонников странных божеств в поместье заставляло напрячься. Особенно учёному человеку, который считал религию пережитком прошлого. — А может быть, ты видел последовательниц Богини. — Это те, меленькие и жуткие? — Они самые, только не отзывайся о них так в их присутствии, — качает головой Альва Лоренц, протягивая ему кружку тёплого молока. — Ты хочешь поговорить о моём веровании и теологии в целом? Лука чуть морщится и машет рукой. Он не понимал, как Альва Лоренц из того, кого он помнил, стал кошачьим фанатиком. — Нет, нет. — Он прислоняет губы к краю, отпивая. Тёплое… Лука наблюдает за бытовой суетой, и понимает, что Альва сейчас без его накидки со странным воротником… выглядит иначе, по-домашнему — себе тот заваривает какой-то светлый, травянистый чай, греет тонкие руки о кружку, поправляет вещи, закрывает приоткрытое окно, тихонько отмечая, что начался настоящий ливень, протягивает Луке плед, предлагая укрыть ему его ноги и предполагая почему-то, что Лука мерзнёт… плед юноша всё-таки и правда забирает, пытаясь устроиться удобнее среди подушек и мягкой обшивки. Кстати, ещё немного о котах. Лука неодобрительно морщится, стоит чёрному животному запрыгнуть на колени и начать их мять, как то обычно делают коты. Будто бы Лука был лежанкой..! Но у кота были свои мысли на этот счёт, и он бесцеремонно занял место на юноше, начиная слабо урчать. — Кажется, ты ему приглянулся, Лука. — Улыбка Лоренца никогда не была такой тёплой, и это странное, изменившееся в пропорциях (хотя скорее Лука просто не помнит его правильно) лицо с огромным шрамом внушает больше доверия, чем когда-то внушали вполне обычные черты лица зажиточного человека. — Просто приглянулся. Как человек животному, если угодно. Без всяких «жутких», на твой взгляд, иных контекстов. …пояснение, на деле, не лишнее. А потом Луке становится всё равно и на кота, и на молоко, и на ливень, и даже на все эти беспокойные мысли по поводу своей памяти, потому что он видит, как Альва, расположившийся напротив него на диване, достаёт спицы и чёрный клубок шерстяных нитей. — Вы умеете вязать?! Это… это. Просто это! Лука чуть молоком от такой картины не поперхнулся. — Рукоделие поощряемо моим, как ты его называешь, культом. В прошлой жизни не умел. В этой же занимание рук подобным делом успокаивает и направляет душу. Лука растерянно хлопает ртом. — Я… многого о Вас не знаю. Альва Лоренц наклоняет голову, смотря на него из-под очков. Следующим, что Лука узнает, начав задавать вопросы как любопытный ребёнок, радуя искрой прошлого «старика», будет то, что глаза Отшельника больше приспособлены ко тьме, чем ко свету, и он носит очки для чтения и мелкой работы. — Хочешь это исправить? Дождь мерно стучит по стеклу и по крыше. За окном танцуют косые струи дождя, завывает ветер. Где-то вдалеке грохочет гром, озаряя комнату вместо рыжего света свеч яркими белыми вспышками. Совсем тихо-тихо скрипит мебель и перестукивают спицы в ловких руках, лишь иногда этот шум пропадает, когда Альва Лоренц бесшумно отпивает из чашки. Он не торопит, ничуть. На коленях тихо дремлет уставшее животное, и Лука даже опускает одну ладонь провести по боку, сначала неуверенно поглаживая, но, поняв, что никто не против, зарываясь пальцами в тёплую шерсть. И даже все эти кошачьи изображения перестают казаться неуютными. Лука закусывает губу. Возможно, если жизнь сама дала им новый, чистый лист, стоит попробовать.