Крадущийся таоте, затаившийся тать

Он взбесил его с первого дня. С той самой минуты, как, чуть поклонившись, робко улыбнулся всем, собравшимся в конференц-зале. И это так контрастировало с тем холодным выражением, с которым он зашёл, с этим его бреющим взглядом убийственного разреза, что Юру закоротило. А самое кошмарное было в том, что на него невозможно было не смотреть. Все смотрели, и Юра смотрел. И это пиздец бесило. Потому что быть таким же, как все — это фу. Чего они, китайцев не видели, бурчал Юра, перекладывая рабочие бумаги. Чего я, сам их не видел, что ли. Вот и нечего. Вот и не надо. И тут же бесился от того, как это вообще тупо было — не смотреть, если хочется. И этот тоже зачем-то кидал в его сторону короткие задумчивые, как морзянкой сигнализировал. Чего ты мне сигнализируешь, я нихт ферштейн в твоих шинимах, супил брови Юра, занавешивался чёлкой и вовсе не демонстративно утыкался в монитор. Потому что работа сама себя не сделает. И звали его ещё так выпендрёжно. Юра не… ладно, он гуглил значение имени. Ван как «король» и Ибо как «первенец/первый человек/мужчина». Ибо. Ебобо. Неуважительно. Так неуважительно, одёргивал себя Юра. И этот Ван Ибо не виноват, что так бесит. Нормальный же, в общем-то, парень. Упорный, трудолюбивый, умный и, сука, обаятельный. Умеет к себе расположить, совершенно не напрягаясь. При этом видно, как морозится сначала, и как чуть позже вовсю душа компании, фокусы на обеде показывает, дурачится чего-то с девчонками, смехом своим этим ужасным крякает. И только к Юре не подходит. «Это потому, что у меня табличка вот ТАКЕННЫМИ буквами горит: не влезай, убъёт», мрачно думал Юра. И ему всегда было так-то норм. Он привык говорить то, что думает. И не привык, чтобы к нему лезли с душевными словоизлияниями. Был один, которого подпустил близко, который казался другом навсегда (собственно, и привёл в эту компанию), а потом съебал в японский закат с каким-то нердом из техотдела. И Юра сначала пытался в самоанализ, ну понять там — что его больше возмущает: то, что съебал внезапно или то, что не открылся Юре, не сказал, как так вообще вышло, как это Юра проморгал такое в своём друге и наставнике, и почему тот предал его своим недоверием. Но самоанализ — это время и километры мысленных петель-хуевертей, и нахрен бы оно не сдалось. Съебал в закат и съебал, скатертью дорожка. Не он первый такой странный друг, но он последний. Юра очень на это надеялся. Потому что его заебало подпускать к себе людей, чтобы они потом шли лепить песочные куличики с другими, смачивая их потными обслюнявленными ладошками. А поговорить всегда можно с дедом. И с котом Потей. Ну ладно, и с Милкой, с которой были не то чтобы друзьями, соседями просто. Наверное, поэтому с ней и можно было. И даже неловкие попытки подростковых подкатов не испортили — Мила сказала: «Юра, нет, тебе это не надо. И мне не надо». Она вообще была такая временами — умудрённая не по годам. Но они всё ещё были не друзьями, они всё ещё были всего лишь соседями, теми, кто делил одну сигарету на двоих и протягивал другому жвачку, чтобы домашние не просекли. Спросить «как дела», узнать «где учишься/работаешь», перетереть за погоду и не дать копнуть глубже, потому что «Юра, тебе это не надо. И мне не надо». Надо было только деду, но тому не расскажешь всего, а вот с котом можно было делиться всем, и кот никуда не съёбывал, в никакой японский закат, и ни с кем чужим куличиков не лепил, потому что у него вообще лапки и обострённое чувство прекрасного, поэтому подпускал только Юру. И деда, когда тот приезжал погостить. Поэтому по вечерам, когда Юра возвращался с работы и готовил себе ужин, Потя садился рядом на микроволновку, смотрел умными глазами и выслушивал про этого «бесячего китайца». — Ты понимаешь, — говорил Юра, нарезая овощи, — он же ничего не сделал. В смысле, он до хрена чего делает, с ним охуенно работать, хоть мы и не пересекаемся, но благодаря его работе у меня теперь запар меньше. Но бесит он меня. Раньше я один был такой, а теперь нас двое. И оба блондины. Только этот Ибо чаще собирал волосы в хвостик, и Юра об заклад готов был биться, что они у него не свои такие художественно волнистые, а это или химия такая, или он их… ну… укладывает? На бигудях спит? Или за счёт чего это достигается? И цвет ещё такой… триггерный, подсказывало подсознание. Иди нахуй, отвечал Юра. Но да, пепельный блонд, как у свалившего в японский закат мудака, который только начальство и поставил в известность, что он того, больше не с ними. Переживать ещё из-за этого. Но не подойдёшь же и не скажешь: «Цвет говно, перекрась». Не, Юра так-то мог бы резко ответить, но это если б его самого зацепили, а лезть с непрошенными советами к другим — ну такое. Оставалось только молча беситься и надеяться, что схлынет. Но китаец, как солнышко, был обязательным каждый день: приходил в офис, сиял, подмигивал девчонкам, здоровался хитрым образом с технарями, гоготал чего-то с парнями из своего отдела, так, что волны смеха выплёскивались за пределы аквариума и топили Юру в тёмной и холодной пучине. А потом этот Ван Ибо не придумал ничего лучше, как в кафетерии сесть за один стол с Юрой. При том, что свободные места были, но поднос был поставлен так решительно, что тарелка с супом подпрыгнула и поставила жирную точку в не заданном вопросе Юры. Всё своё негодование Юра передал взглядом исподлобья. Ибо резанул в ответ, сжал ложку и молча принялся поедать обед. И Юра ни хуя не понял. С чего было подходить к нему, садиться рядом, чтобы потом смотреть натуральным волком, глазами убийцы, и открывать рот только для того, чтобы втянуть лапшу. Ну и прожевать её, а также все ингредиенты. Вообще, если подумать, это было очень странно. Они никогда не заговаривали друг с другом, не здоровались даже. В первый день Ибо кивал всем, но Юра проебланил, так офигев с быстрой перемены образа, что пропустил нужный момент, а потом ещё и отвернулся. Ну и теперь Ибо, может, думал, что Юра его игнорит, и игнорил в ответ? Получались те самые куличики, по которым они лупили лопатками. Или Юра всё себе придумал, и это не ответный игнор, а демонстрация отношения: что ты меня тоже бесишь. Или просто бесишь. И можно бы спросить «что за хуйня», но лучше запить вопрос компотом, закончить с обедом и валить к себе. На следующий день Ибо опять сел с ним. И они опять ели молча. Лишь вначале обменявшись взглядами и тут же вернув их тарелкам. Потому что «когда я ем, я глух и нем», всё правильно, вот и нечего болтать. На пятый день Юра уже почти привык. И даже подумал, что это, в принципе, неплохо. В отделе появились две новенькие стажёрки и, по незнанию, они могли сесть с ним, как раньше нередко бывало — велись на его внешность, строили глазки и планы, а Юра им брякал, что он вообще-то асексуал, и ему нахрен ничего не сдалось, кроме работы и бега по утрам, и нет, он не скажет, где бегает, потому что ему неинтересно в компании. А теперь рядом с ним было занято, не приткнёшься, потому что Ибо умудрялся как-то так расставлять локти, что казался шире обычного. И вообще он был такой… не китайских размеров, отмечал для себя Юра, когда нет-нет, да разглядывал руки, спрятавшись за волосами. В выходные оказалось скучно. Потя, конечно, выслушал всё и понимающе мигнул жёлтыми глазами, дал ещё более понимающе почесать пушистое пузо. Юра выдраил всю квартиру, порезался в игрушку, поразглядывал потолок, лениво подрочил и с ужасом понял, что ему хочется на работу. Нет, она его в принципе устраивала и вообще скорее нравилась, но вот такого, чтобы прям в выходные её не хватало — такого не было давно. Но думать об этом он не собирался. Тянет и тянет, ну и отлично, что тянет. Лучше работаться будет. В понедельник Ибо его спросил, не боится ли Юра зажевать вместо салата чёлку. Юра в долгу не остался и спросил, не боится ли Ибо, что ночью бигудя ему в глаз попадёт. Ибо хмыкнул и продолжил жевать свою курицу. А потом зачем-то подался вперёд, заглянул эдак снизу и спросил: «Что, так сильно не нравится?». И Юра растерялся, и оттого наверное выдал, что, нет, нравится. Понял, что сказал, заправил чёлку за ухо, выбесился внутренне с того, что сделал, взял поднос с недоеденным-недопитым и подхватился, получив в спину «Я не сплю на бигудях», и едва подавив желание спросить: «а на чём же ты спишь?». Вечером Юра поймал себя на том, что слушая по телефону успехи дедушки в засолке огурцов, вырисовывает пальцем на столе какие-то подозрительные линии с острыми уголками — то ли недокрылья, то ли росчерки коньков, то ли… ебучий разрез глаз ебучего китайца. Стёр тут же, покосился на Потю, но тот мирно спал на микроволновке и ничего не видел. Спросить деда, что это значит, когда человек и бесит, и в то же время без него как будто чего-то не того? Но Юра левой пяткой чуял, что ответ ему может не понравиться. Поэтому плывём по течению и плывём. Раньше ни к кому ничего не было (Милка не в счёт, там вообще чисто любопытство было и немного желание «как у всех»), а тут бы вдруг да? И с чего бы? Ну красивый. Не так чтобы объективно там, не по частям, а в целом. Хотя и по частям тоже. Большой выпирающий кадык на длинной шее. У Юры самого кадык был что надо, но прежде как-то не отмечал этот момент — есть и есть, — а тут стал чаще свой трогать, сравнивая, вспоминая. И если провести пальцами выше, то уже по челюсти — у Ибо она как из камня выточена, и Юры такая же. И щёки эти — юношеская ещё округлость, шагнувшая и в за двадцать. А дальше уже отличия. Нос другой — круглый и большеватый по сравнению с ртом, да и рот не понять — то кажется совсем маленьким, особенно когда поджимает зло или решительно, то гиена, когда улыбается хитро, а то и вовсе надует пельменями, что хоть карандаш сверху клади. И глаза тоже непонятные — не сказать, чтобы прям большие, но сука выразительные. То он щенок щенком, то взглянет так, что жопа примораживается — это рядом шептались, а Юра подслушивал и немного жалел, что у него ничего не примораживается, только зудит словно что, карябает, раздражает, волна какая-то мутная внутри бродит, и всё это так непонятно, что только и беситься. Во вторник Юра собрал волосы в хвост, а Ибо наоборот распустил. И они молчали об этом. Поглощали свой обед, стучали ложками, но Юра старался тише в этот раз, и Ибо, кажется, тоже. А компот был холодный. И его надо было пить медленно, потому что иначе можно заболеть. Горло там, все дела. Но суп горячий. Вон, у Ибо и уши порозовели. И вообще жарко, потому что сентябрь за окном вдруг решил, что он немного август и додавал оставшегося тепла, шпарил солнечными лучами, разгонял уже приклеившиеся было тучи и зажимал дождь. В среду рядом с ними попыталась сесть одна из девушек, с которой Ибо до этого вполне мило общался, фокусы даже показывал (Юра не смотрел, оно само высмотрелось). Она подошла с подносом и тут же ушла, а Юра остался переваривать огурцы и тот самый убийственный взгляд Ибо. Если б мог, поаплодировал бы. Ну если бы они были в каких-то таких подходящих для этого отношениях. Каких-таких, Юра не знал и узнавать не хотел. Поэтому он только удивлённо выгнул бровь и усмехнулся. — Что? — спросил Ибо. Вау, подумал Юра. — Ничего, — покачал головой. И они опять стали есть молча. И опять Юра думал, что всё же эта ебанина какая-то, что со всеми Ибо болтает, а с ним только так. И самому начинать неловко. Никогда не говорил же, и тут вдруг заговорил бы? Да и о чём? Ммм, компот сегодня ничего такой, да? Из сухофруктов, наверное. Ну, как и всегда. А ложки хорошо помыли. Работу обсудить? Так а чего там обсуждать, когда лучше делать? Погоду? Вообще тупость. А волосы у него, всё же прямые. И, кажется, мягкие. — Так всё же бигуди? — спросил Юра быстрее, чем подумал. — Так всё же я тебя интересую, — криво улыбнулся Ибо и тряхнул волосами. Позёр, почти без раздражения восхитился Юра. — Так всё же я тебе вломлю, — сказал беззлобно. И воткнул вилку в огурец. Ибо фыркнул. — Так всё же как сильно, — сказал, понизив голос и чуть склонившись. У Юры зачесались руки. И почему-то губы. Как в перец макнулся. А Ибо неторопливо составил на поднос посуду и пошёл, бросив напоследок: — Мне тоже нравятся твои волосы. И когда распускаешь, особенно. И потом весь день нет-нет, да смотрел на него. Хотя, может, он думал, что Юра не замечает, потому что Юра весь в цифрах и бумагах, но цифры и бумаги не мешали бросать из-за них быстрые-мимолётные, цифры и бумаги помогали прятаться и делать вид, что он ничего-никуда-ни на кого, он только тут и нигде больше. В четверг на обеде Ибо молча подвинул ему свой телефон и запустил видео с мотоциклами. И мотоциклистом. В сине-зелёном защитном костюме. Юра не стал спрашивать, нахрена это ему, а стал смотреть. И было на что: на поворотах мотоциклист укладывался с мотоциклом на бок, отставляя колено и прочерчиваясь им по земле, а потом выравнивался и гнал дальше. И вот это охуеть, думал Юра. Вот это силища в руках и охренеть какая подготовка. И он бы тоже так хотел. — Это я, — сказал Ибо, когда видео закончилось. Юра кивнул, отпил компот. И всё же достал телефон, открыл альбом с фотками Поти, придвинул ближе. Ибо вскинул взгляд, Юра кивнул, и Ибо принялся листать. — Это мой кот, — сказал Юра, когда Ибо долистал до середины, там, где Юра селфился с котом утром, только проснувшись — хотел тогда отправить дедушке, но показалось, что оно какое-то не такое. И не отправил. А теперь смотрел на то, как Ибо приближал это фото и опять краснел ушами. Херня выходила. Юра забрал телефон, подхватил поднос и ушёл работать. В пятницу он показал Ибо то видео с трюками на скейте, которое записывал для дедушки. Просто почему бы и нет? Ибо смотрел очень серьёзно, и Юра успел уже пожалеть, что решился, как тот сказал «ну ты вообще крутой, а я вот так» и включил видео на своём телефоне: а там череда падений со скейта и наконец удачный флип. Нет, подумал Юра, это ты крутой — потому что не боишься показывать себя таким. Я-то тебе только удачное показал. У меня и нет другого, потому что я удалял. — Ты крутой, — сказал Юра и унёс посуду. В субботу был корпоративный выезд за город с обязательными весёлыми стартами. Юра в гробу видал всё это сплочение коллектива, и его, как правило, не трогали. Но Ибо в пятницу вечером перед уходом завернул к столу Юры, постоял там задумчивым изваянием, сказал, что вообще не любит корпоративы, но он тут новенький и вроде как надо, поэтому «вот». Что «вот», хотел спросить Юра, а Ибо уже ушёл. Ничего не говори, шипел Юра утром коту, когда собирался на сраный корпоратив со сраными весёлыми стартами. Я только подрочить и обратно, мрачно думал он. Осознавал, что именно думал и запрещал себе думать вообще. «Вот» лыбилось во все свои китайские зубы, отвратительно смеялось с другими коллегами и ни разу не выглядело тем потерянным «вот», каким казалось ещё вчера вечером. Юра хотел уже психануть и уехать, потому что не сдались ему все эти любопытные взгляды, хорошо хоть без вопросов, но Ибо уже заметил его, отделился от коллег и локомотивным шагом направлялся к нему. От улыбки не осталось и следа. Показалось, подумал Юра. Вначале что-то промелькнуло, похожее на радость вперемешку с удивлением, но сейчас был таким напряжённым, словно им предстояло крепость взять, а не в мешках пропрыгать, или что тут на этих стартах делают? — Давай порвём всех? — поравнявшись с ним, сказал Ибо. Юра хмыкнул и стукнул кулаком о протянутый кулак. И они порвали. Пусть и оказались в разных командах. Последний раз с таким азартом Юра соревновался в детском саду, когда по сценарию должен был попасться в лапы к волку, но взыграла заячья гордость, и он улепётывал так, что сорвал всё представление. Воспитательница потом высказывала дедушке, а дедушка сжимал Юрину руку, чтобы вечером сказать: «Ты молодец, Юрочка, что хочешь быть лучше всех, но иногда можно и подыграть». И Юра понимал, что, да, дедушка прав, и воспитательница права, он один только не прав, что запорол представление, но проигрывать всё ещё не хотелось. Зачем быть слабым, когда можно быть сильным, хоть и на пределе возможностей? Лучше тогда совсем не участвовать во всех этих сценках. И в соревнованиях неинтересно с теми, кто не выкладывается в полную силу. Ибо оказался тем самым идеальным соперником. Он не подыгрывал никому, боролся так, будто от успеха схватки зависела судьба мира; будучи пойманным, яростно вырывался, и только нитки трещали. А проигрывая, смущённо смеялся и просил прощения. За что ты просишь прощения, хотел спросить Юра и не спрашивал, потому что обнаруживал себя тоже смеющимся, радостно хватающим свежий воздух — такой вкусный и почти осязаемый, что щёки покалывало, и в груди полнилось, распирало. Юра смотрел на то, как Ибо запрокидывает голову, выставляя острый кадык, как выталкивает из себя жуткий бесячий смех, как хлопает себя по коленям, и глаза отчего-то начинало щипать. Это солнце, говорил себе Юра. Просто мне солнце в горло попало, потому и сдавило там так, что и не вздохнуть без того, чтобы не взглянуть опять в ту сторону, где рассыпается лучами ярче всего. И Юра ушёл. Подальше от них от всех. От всего этого веселья, в котором чувствовал себя лишним. Потому что получить Ибо только себе он не мог. Да и зачем бы вдруг? Не было его раньше и не надо было и теперь. И корпоратив этот дурацкий. И коллеги тоже. Нет, сказал, остановившись у дерева. От того, чтобы впечататься в него лбом, останавливала дорожка смолы и караван муравьёв рядом. Это не коллеги дурацкие, это я. Не нужен был мне никто, и дальше не был бы нужен. И всё это глупо. Он стоял у дерева, колупал сосновые пластинки, думал, что надо бы как-нибудь вернуться окольными путями, выйти к остановке, узнать, где она тут вообще, чтобы не возвращаться вместе со всеми. Хватит и того, как они ехали сюда — плечом к плечу, когда Юра всю дорогу сидел с каменной спиной, пытаясь понять, нравится ему или нет: вроде и нет, некомфортно, ладони потеют, и сердце в уши долбится, и охота скинуть тёплое крепкое, отодвинуть, и в то же время замереть, поймать, оставить, сохранить, загнать под ногти, рёбра. Как хорошо, что он ехал в наушниках. Как хорошо, что Ибо тоже ехал в наушниках, и ему, кажется, было норм. Хоть кому-то. — Вот это ты, конечно, забрался, чтобы отлить. Ибо подошёл со спины. Подобрался незаметно. Юра смог не вздрогнуть от внезапности его голоса. Вдохнул-выдохнул. Сжал кусочек коры так, что впилась до боли в ладонь. Развернулся. — А ты присоединиться, что ли, решил? — спросил. — А можно? — криво улыбнулся Ибо, пристроился к соседнему дереву и, не отрывая взгляда от Юры, начал расстёгивать ремень. — Ты что делаешь? — Отлить собираюсь. Ну мы же здесь за этим, нет? — Нет! — возмутился Юра. Получилось громче, чем он думал. Мысли он вообще старался заглушить, потому что ничего толкового среди них не было. — А зачем же мы здесь тогда? — Ибо, как был с вытащенным и болтающимся ремнём, приблизился к Юре и чуть навис над ним. Роста они были почти одинакового, льстил себе Юра, но в данный момент Ибо казался сильно выше, загораживая собой свет и разум. Спасибо хоть ширинку не успел расстегнуть. Юра сжал кулак с кусочком коры. — Я, — сказал. — Я один здесь. — А я вижу нас. Ты и я. Нас здесь двое. И мы здесь потому, что.? — Потому что отлить, — буркнул Юра. Ибо кивнул и отошёл к своему дереву. Юра выдохнул, вернулся к своему, встал так, чтобы не видно было, сунул кусочек коры в карман, расчехлился, прислушался. Ибо тоже прозвенел пряжкой, вжикнул молнией. И молчал. Ну и где? И у него самого никак. Но стоит. Зачем-то. Так, что хоть прям сейчас обхватить покрепче, провести по всей длине, задеть пальцем уздечку, погладить под головкой, очертить её, завернуть в кулак, и снова соскользнуть кольцом по стволу, размазывая влажное, дёрнуть вверх и отпустить, снова дёрнуть и отпустить, и пойти быстрее. — Помочь? — тихо спросил Ибо. — Бля! — подпрыгнул Юра, — ты заебал подкрадываться как тать! — Тать? — Ибо склонил голову к одному плечу, — это что? — Это кто! Долбоёб вроде тебя! — Юра спрятал член, застегнулся, подышал, успокаиваясь. Ибо всё так же стоял вполоборота к нему, расставив широко ноги и, вполне возможно, взявшись за член. И нет, Юре совсем неинтересно, какой он. — Тать? — переспросил Ибо и всё же убрал руки, принялся застёгиваться. Аллилуйя. — Немного похоже на таоте. По звучанию. — Это чё за хрень? — Древнее и очень прожорливое чудовище, — пояснил Ибо, вытащил из кармана куртки санитайзер, побрызгал себе на руки, предложил Юре. Тот потоптался, шагнул, подставил руки, протёр тщательно. — Тать — это вор. Древнее слово, — сказал. — Подкрадываться как тать — значит, подкрадываться как вор, очень тихо. Как вот ты. — Чтобы украсть самое ценное, надо быть очень тихим и осторожным, — со значением покивал Ибо. — И сожрать? — улыбнулся Юра. — И сожрать. Пойдём, там как раз шашлыки начали делать. Ночью Юра рассказывал Поте про самый странный день в его жизни, про то, что с коллегами может быть и вполне весело, если там… если там есть с кем быть. А потом шёл в ванную и думал, что, может, он и не асексуал. Может, ему и нужен кто. Потому что впервые дрочилось на вполне конкретный образ, на звук. Юра прокручивал в памяти его смех, его голос и впервые хотел поговорить с кем-то, кто бы не только выслушал, как Потя, но и сказал что дельное в ответ. В воскресенье он убивался на рампе и после пересматривал все свои падения. В понедельник он показывал их на обеде Ибо — тот смешно ужасался, морщил нос, восклицал «айя» и не менее бурно восторгался, когда видео доходило до моментов с получившимися трюками. Во вторник они оказались вместе в конференц-зале. Готовили презентацию проекта. И только что вокруг была куча народа, каждый что-то приносил, уносил, проверял, настраивал, и вот они одни. И хер его не знает, что говорить. Стол есть, обеда нет. Не то время, не то место. Стол из дерева, подумалось Юре. Отколупать кору? Можно просто уйти. Но Ибо стоял, и он стоял. Как две сосны друг против друга в тесном бору. Только сосны не прожигают друг друга глазами. А они да. И Юра — та, что поменьше, потому что опёрся задом о столешницу, а Ибо над ним — пока не раскинул свои ветви, но, кажется, что ещё немного и — да. — Здесь камеры, — сказал Юра. А зачем сказал, и сам не понял. Не собирались же они в самом деле чем-то заниматься. Чем-то. Ибо шумно сглотнул, кадык перекатился под тонкой кожей, Юра рассмотрел волоски. И что ему теперь с этим знанием? — Я знаю, — ответил Ибо, вскрыл что-то в Юре своими чудовищными глазами и отвернулся, отклонился, вернулся к своим бумагам, поискал там чего-то и вышел. А Юра познал весь смысл фразы: пиздецнахуйблядь. В четверг Юра сказал ему, что бегает по утрам. Очертил примерный маршрут. Ибо втянул лапшу и угукнул, выразил мнение, что бегать, да ещё и по утрам — это здорово. И Юра не понял: это значит да? Или нет? А я сказал это не просто так, принял. В пятницу Ибо поджидал его уже на начальной точке дистанции. Разминался, потягивался. И Юра разрешил себе смотреть на то, как расходятся под светлой футболкой грудные мышцы, как обтягивают упругий зад спортивные тёмные штаны, как ловко он в целом управляет своим телом. Юра встал в исходную позицию, затянул потуже хвост и позволил смотреть на себя, позволил жару растекаться по венам, опалять уши, не скрытые за волосами. Что-то происходило. Что-то волнительное и незнакомое. Юра вставил наушники, включил музыку и побежал. Через некоторое время Ибо поравнялся с ним. И был он без наушников. На следующем повороте Юра снял свои. Слушал, как стучат подошвы об асфальт и сердце о рёбра, как колотится дыхание своё и его, как просыпается город и что-то внутри. Как закончили, Ибо сказал ему спасибо за пробежку и ушёл. Юра ещё стоял, водил носком кроссовки о трещины в асфальте, смотрел на разгорающееся солнце и думал, что ему тоже пора бы домой, собираться на работу. И тут вернулся Ибо. Запыхавшийся. Не дышал так загнанно, когда бежали вместе. Дёрнул уголком рта робко, почесал затылок, засунул руки в карманы, попинал ту же трещину. И Юре захотелось ему улыбнуться, сказать что-нибудь доброе, не резкое. Была бы у него конфета, он бы дал. Ну или пирожки. Но не было ничего, только кусочек коры, который он перекладывал из одежды в одежду. С гладкими уже краями, не острый почти. — Тебя подвезти? — выдал наконец Ибо. — Подвези, — сказал Юра. Мне идти тут минут пятнадцать от силы, не сказал он. Потому что и так ведь покажет. Показал ещё и Потю. Предложил подняться, воды попить. Ну и что, что у тебя в шейкере есть. Ибо поднялся и тянулся к Поте, который хмуро на него косился и не давал гладиться. Похож на тебя, сказал Ибо. И Юра довольно хмыкнул. — Ладно, спасибо, что подвёз. Но тебе на работу надо, а перед этим душ принять, переодеться, — начал Юра. — Я могу у тебя, — перебил Ибо. — Что у меня? — Принять душ. А после мы быстро рванём ко мне, я переоденусь, и двинем в офис. Можно было бы спросить: «А смысл?». Но Юра кивнул, выдал полотенца, встретился с Ибо глазами и сказал, что так вообще-то долго будет, быстрее — если мыться вместе. Да, ответил Ибо. И они пошли мыться вместе. Сталкиваясь локтями, коленями, не разрывая зрительного контакта, разоблачались. Юра горел, и, казалось, вода должна вскипеть тоже, но она ударяла прохладными струями, разлеталась о кожу, брызгала с Ибо, и Юра ловил эти капли, облизывался жадно, следя за тем, как движется язык Ибо по ярким губам, как скатываются по длинной шее и собираются в водные пути, устремляются вниз. Кто начал это первым? Юра не помнил. Кажется, он размазал по себе гель для душа и коснулся себя там, потому что надо же быть чистым везде. А Ибо спросил: «можно?» и обхватил свой член. Юра переглотнул и прикрыл веки с тем, чтобы вскинуть вновь и не отпускать, смотреть, показывать. Ибо проводил ладонью по своему стволу, и Юра повторял за ним. Юра прятал головку в кулаке, собирал вязкое, размазывал по своему, и Ибо следовал за ним. Как в синхронном плавании, думал Юра. Мы два пловца, и сверху вода, снизу вода, вокруг вода, и в нас самих вода — кипящая, бурлящая, готовая выйти, излиться, потому что внутри слишком тесно, невозможно тесно и горячо. От взглядов, от губ, что улыбаются так криво, дрожат так нервно, от сбитого дыхания, что смешивается с паром, уходит в воду, становится ею, воздухом, нами, и только дышать тяжело, часто, быстро, не закрывая глаз, не отрывая их. Споласкивались молча. Вымывали между пальцев. По очереди. Сначала один, потом другой. Но прижимались плечами, толкались и чего-то хихикали. Сушили головы феном. Юра прочёсывал волосы Ибо, перебирал спутанное руками, поражался тому, какие всё же мягкие, гладкие. Как шёлк, сказал Ибо, когда сушил его. Время поджимало, и это было очень жаль. Потому что Юре хотелось сидеть так ещё, и чтобы он трогал его за шею, прочёсывал пальцами пряди, касался ушей и снова шеи, и замирал так же, как замирал Юра. Но время поджимало. На обеде они пинали друг друга под столом. И спроси Юру кто-нибудь, зачем, он бы не сказал. Пинают и пинают, отвалите. Юра спрашивал, как так получилось, что Ибо говорит без акцента, а Ибо отвечал, что он вообще-то здесь с малых лет — родители давно переехали, а в Китай только на праздники и на каникулы, теперь и в отпуск, но до него ещё дожить надо. — Поедешь со мной? — спросил Ибо и пихнул коленом об колено. — И ты меня там сожрёшь? Как этот ваш таоте? — Я сделаю это нежно, тебе понравится, — заверил Ибо. Голос у него был хриплый. Юру продрало до самого загривка. И до конца рабочего дня далеко. И они ни о чём не договаривались. Ну подрочили на пару, с кем не бывает. С ним не было. Ни разу. Но он так-то вообще думал, что ему не надо ни с кем, что одному заебок. С другой стороны, тому, с кем ничего такого, не предлагают вместе в отпуск в Китай. Так? Юра облизнулся. Ибо отследил движение и повторил. Бля, кора бы сейчас не помешала. Воткнуть до крови, привести себя в чувство. Но совсем же гладкая. И в спешке забыл дома. — А, может, таоте — это я? — спросил Юра. — Это точно ты, — улыбнулся Ибо и прижал правую руку к сердцу. Сжал в кулак, отвёл резко, протянул Юре и раскрыл перед ним. Юра оглянулся. Никто не смотрел. Да и если бы даже смотрел — это ведь только их двоих, никого больше. И то, что сейчас на ладони, тоже только их двоих. Его. Если возьмёт. Ибо качнул ладонью, свёл решительно брови, поджал губы и стал медленно сгибать. Юра успел. Накрыл своей ладонью. Сцапал то, что было, запихнул в рот и прожевал. Во мы ебанаты, подумал сумасшедше-довольно и заржал. — Так? — спросил сквозь смех. — Так, — ответил такой же довольный Ибо. В субботу Ибо пришёл к нему. Погладил Потю, поставил перед ним пакетик с лакомствами. Юра только и успел шуточно возмутиться, что это подкуп избирателей, как Ибо распрямился, обхватил ладонью его за шею, притянул к себе и тронул губами губы. «Да?» — спросил. «Да», — ответил Юра, ухватил его за ремень, притиснул к себе и вложил в поцелуй всё, что чувствовал, что распирало и раздирало его все эти дни, что злило, бесило и приводило в восторг. Всё, что было к Ибо. Всё, что он сожрал и готов был отдать сам. Ему. Себе. Им.