Мой ангел

Прими меня в свой обитель. Я волен ваять жизнь по своему разумению, и первое неутолимое желание — это предстать на проповедь твою. Люд благоверно пошëл лицезреть на остатки проклинателя нашего. Проклятья замарала: от душ наших до самих стен города и церковь не обделена. Колонны без должной храбрости, могли нагромоздить и склонить неблаговерного, словно ноги его из соломы. Чонин стоял на коленях, упираясь локтями на стол, читал отрывки слов Божьих, а ангельский свет бликом с куполов глядел, как око Бога, обрамлял смирения его. А чуть ниц, перед священником, с десяток святых с письменами о благочестии, а кара равнодушию принуждала сжаться в страхе. Я шёл медленно, часы долгой разлуки трепетало сердце и душу. Крылья, что когда-то были белоснежны и, по натуре своей, невинны переменились на лунную ночь. Моя тень заслонила его с головой. — Любовь моя… я вернулся, — любяще сказал я, как в первый день нашей страсти. Наклонился и слушал, как он, сомкнув ладони, молился о благочестии мирском: — Прости меня за содеянные грехи, пред Тобою все желание мои и воздыхания мои от Тебе не утаятся… — его красноречие пробуждало во мне огонь, как подобно в аду, что сами черти в муках истошно кричали. Я целовал, кусал и облизывал шею. Миловало его плоть исцеление от языка и смакование устами. Молитва смыкалась со стонами, злые помыслы, сходили прочь, стоило, вжаться всем телом в сутану любимого моего. — Я ждал нашей встречи. Сколь долго ты маялся от одиночества, от клятвы верности слуге Божьему. Священник упал грудью на стол, от милости пальцев, что отягощали неутолимый блуд. — Банчан, прошу… — священник яро обнажился, да тотчас не предало бы меня, грешного, тлению, тихо наполняя меня из смертной чаши страсти. Одеяния приспустилось и держалось на добром слове, посему стянул его до пола, ибо чёрного пояса с восхода не было на нём. Я упивался им: душой, стонами и голосом. Я истоскованно выдохнул, чрево держалось, подобно его выбивали. — Месяц без ласки твоей, месяц без образа твоего был мукой, житие моë меркнет без поцелуев и утех мирских. Я… — Чонин не медля обернулся и прильнул к губам моим. Всё любовное сладострастие за дни запретности рвалось наружу. — Услышь горн Ангельский иль сгинешь в боли мечей воевод, иль примкни, храбрись, и сыны Божьи поведут тебя на путь истинный, — Ян обернулся, явно исхудавший, но коль мы придëм с победами и иными дарами, я напою сим прелестными яствами и лакомствами, что чревоугодие не учует грехи наши. Я поднял его, подобно пуху и усадил на стол. От касаний моих мощных рук хрупкое тело пресмыкалось и несмело без ведома воли ангельской сделать иного. Я снимал рубаху и штаны, рваные, старые. Разорвать в клочья, как несчастного Чонина, что юлил и дергался лёжа на хребте. Ему был дан наказ: не грешить без чуткого глаза Божьего. Клятва верности и покорности на крови дала плод свой. Вещи сброшены иже в совокупление вне надобности они. Стёртые в каменные плиты ноги преподобномученика скользили по бокам и ëрзали, как неискушëнный Содомой. Язык облизывал пальцы мои в устах его. Семя Чонина истошно капало, но не могло извергнуться из-за запрета. Священник плакал и хныкал, протягивая руки к чреслам своим, но был прерван, я скрестил кисти его и закинул за голову. Второй мне пришлось мять его язык, марая в слюне и водил по зубам. — Думаю, хватит. Стоило убрать пальцы, как Ян пением птицы щебетал имя моë. — Банчан, Банчан… — сумасбродный, аки белую горячку словил. Склоняюсь, шепчу слова утешения и проникаю пальцами, сначала одним, а позже и всеми четырьмя. От каждого он дышит всё быстрее. От каждого он сжимается, как внутри, так и вне. Пот блестел ангельский нимбом, что когда-то украшал макушку мою, а сию пору рассеялся по белому свету. Чонин… лепет твой будоражит сердце. Я вошёл в тебя, и ты сошёл на крик. Скрестивши колени на хребте, я обыстрился. Ян Чонин, как не в себе, молвил: — Пред ликами небесными, пред сыном Твоим, не сойдёт… Ах! — стон ударил по ушам, — Из уст! моих крамола! — он срывался, рычал. Слезы лились от беспомощности, он знал, что без наказа не заслужит должную усладу. И что греха таить, я упивался этим, как упырь жертвой своей. — Ангел мой! Смилуйся! — молил он меня, как пёс скулил. Я отпустил руки слуги Божиего, и поцарапал ладонь об край стола, кровь была чёрной, до падения она блестела белостью и духовностью, иной же час она чернее и гуще смолы. Я обвëл над головой Чонина нимб и стрелки, словно глядели и на рай, и на ад, нимб, что несёт хаос и разрушение. — Ты, — с выдохом выдал я, — клянëшся стать моим диьяволом? — Да, только… Я без промедления прошептал: — Давай… Он будто с цепи сорвался. Ноги его свели судороги, а руки тянулись к крыльям, но дотянулся лишь до плечь. Семя обильно окропило всё вплоть до персов. Я слизал часть с бусинок и сел возле желаемого тела. — Моя погибель… — сказал я. — Мой спаситель… — прошептал священник.