Как братец Лис на Льва спорил

Ем себя весь вечер. Ненавижу себя! Не его! А себя! Зачем вообще пошел в кабинет? Все ли я сделал, чтобы не допустить порки? На хрена считал? И главное, почему возбудился? Забрался в инет. «Порка». А-а-а-а-а! Натурально ору один дома! Я не такой! И слышу голос Лёвика: «Такой… Я же вижу!» Что там следует за поркой? Связывание, унижение, подвешивание, прижигание, ебля… Мама! Роди меня обратно! Я ведь не хочу, чтобы на мне все это опробовали? Максимум порка. Что? Блядь! Я урод… А он? Дом. Топ. Мастер. Я вывернул себе шею, рассматривая следы от ремня на заднице. Ни хрена — легкое покраснение, никаких синяков — он мастер. У него явно есть подобный опыт. И потом, эти наручники — они не полицейские. И эти заявочки: «В нашем деле…» Может, он думает, что я в Теме? Так, надо его разочаровать. Я не в теме, я вне! А он поверит? Черт! При этом я чувствую какую-то хрень к нему! И эта хрень всё сильнее. Думаю о нём. Представляю, что он в данную минуту делает. Где он живет? С кем? С кем спит? Что он обо мне думает? Короче, надо увольняться, иначе раздолбаю себе всю жизнь. Не дай бог втянусь… Но сначала нужно выиграть пари! Я не готов потерять свою машинку и не готов просить Ника прервать договор. Не в моих правилах! Думал полночи, лежа на животе: задница побаливала. Выход нашел! Звоню отцу и умоляю написать больничный: дескать, согласен на любой приличный и неприличный диагноз — дня на три-четыре. Конечно, выслушал проповедь о порядочности и принципах, о том, что я его подвожу, что мы с Ником безалаберные мажоры, нужды не знали и прочая, и прочая, и прочая. Но справочку напишет! С утра звоню Марине Андреевне, сиплым голосом сообщаю, что заболел, что героическими усилиями за дня три встану. По фигу, что в холодильнике голяк! Несколько дней свободы — подарок и душе, и заднице! Есть время просчитать мои пять шагов. Да и утром все по-другому ощущается, не так депрессивно! Более того, «заболеть» сейчас, отсутствовать на работе — отличный шанс напакостить Ардову так, что тот не прикопается! Лежу, ногами дрыгаю, балдею все утро, до двенадцати! По телеку муть мутнейшая! Наверное, специально такое показывают, чтобы людям на работу захотелось сбежать, там веселее. В животе образовалась неприятная пустота и завывание. Надо бы до магазина сгонять, так ведь это одеваться нужно! Решил, что пока перебьюсь сырым яйцом и растворимым кофе. Отличный завтрак! У наших начался перерыв, и Ник мне отзванивает. Недоумевает, какого лешего я вчера пропал, завидует моему нежданному выходному, выспрашивает о новой каверзе для его величества Льва Фаворитовича. Я таинственно молчу и говорю, что идея крышесносная! Ник умоляет меня не бросать трубку, а «сходить с ним на обед». Я протестую, так как описание еды вызывает во мне чувство классовой ненависти. Посреди наших препирательств — звонок в дверь! Отец, что ли, пришел? Прощаюсь с Ником. Блин, сейчас вторую порцию морали придется выслушать. Тащусь с унылым видом, в трусах открывать гостю. Открыл и чуть из трусов не выпал! Ардов! — А-а-а… — по-моему, это наиболее часто произносимый при нем звук. — Я не виноват! Это не я! Я ничего такого не делал! Меня осматривают снизу доверху. Шаг на меня — и пришлось отступать, впускаю босса в квартиру. — И чем же ты болен, лисенок? — Ушиб обеих ягодиц! — дерзко пискнул тот, кто в трусах. — Симулируешь, значит! — Да я еле хожу, вообще не сижу, умираю, короче! — М-м-м? — весело интересуется Лёвик. — Покажи? — Щас! Ардов огибает меня и проходит в комнату, морщится, узрев беспорядок. С презрением осматривает стены, на которых креативненько вместо обоев наклеена всякая пердула: постеры, газетные и журнальные картинки, мои же фотки, железнодорожные и авиа-билеты, квитанции из химчистки, рекламки из почтового ящика, цирковые афиши, обрывки разных обоев, упаковочная бумага, флаеры нашей же продукции, кое-где к стене прибиты старые кеды и кроссовки, соломенная шляпа, мишень для дартса, приклеены несколько битых зеркал… В общем, есть на что посмотреть. И Лев Ильич смотрит, шествует медленно вдоль стен, на лице — недоумение: — Неудивительно, что ты заболел… Что-то психическое? — Психическое — это когда всякие извращения на ум лезут и честным людям никакого житья от этого нет! А у меня защемление! — и я артистично, как выдающийся трагик, ковыляю к диванчику с моим любимым пледом, изображая боли в пояснице (именно это мне напишет отец, он же не терапевт и не венеролог, чтобы нормальные болезни предлагать). — И что у тебя защемило? Какой орган? — На провокационные вопросы не отвечаю! И вообще! Я не одет, стесняюсь, дверь вон там! — И надолго тебя защемило? — Три дня как минимум! Видите, ходить не могу. Кстати! А вы больному что-нибудь принесли целительное? Апельсинчики, сок, конфетки, котлетки, икорки? — Ты есть, что ли, хочешь? — Ужжжасно! — Ну что ж! У меня как раз обеденный перерыв! — заявляет Ардов и достает телефон, тыкает большим пальцем, немного ждет, разглядывая постер Леди Гаги в мясном платье. — Алло! Будьте добры, примите заказ… Да. Номер семь… Два бизнес-ланча, ммм, давайте мясных, обязательно с супом… Адрес записывайте: улица Добролюбова, 20, квартира 66. Это второй подъезд… Сколько ждать?.. А быстрее?.. Спасибо! — и уже ко мне: — А ты ложись, ложись пока, болезный. Через пятнадцать минут привезут. Пробок по дороге нет. Мне пришлось, морщась и вздыхая, укладываться на диванчик. Благо, что здесь я хоть укроюсь от его взглядов в сторону моих голых ног и живота. Замер под пледом, вращаю глазами вслед за дириком, который расхаживает по моей комнате, разглядывая стены. — Значит, вот как ты живешь! — заключает Ардов. — Ну я, в принципе, что-то такое и ожидал… А где можно присесть? — У меня только кресло-мешок… — виновато отвечаю я. — Пардон, я не английский пэр… Двигайся давай! — Ардов бесцеремонно толкает изможденное острой болью тело, освобождая себе место на диване. И вдруг заявляет мне: — Может, тебе просто со мной поговорить обо всем? — Обо чем? — О своих желаниях… о своих планах… — Ну, так я уже вам всё рассказал: я свяжусь с мобберами и на Лубянке у Библио-глобуса всё сделаем в лучшем виде! — Не хочешь, значит, говорить? — улыбается он мне. — Ладно… Так, где болит? — и кладет мне руку на поясницу. — Здесь? — Ой-ёй-ёй! Пожалуйста, не надо, — основательно перетрусил я: еще не хватало, чтобы он меня лапал, абсолютно невиноватого. Я ведь даже еще и придумать очередную мстю не успел! Он же руку не убирает, хотя и не водит ей, и не давит, и не двигает никак, гад! Сидит и, прищурившись, смотрит на меня. В гляделки играет, что ли? Да я на спор мог хоть полдня просидеть, практика гигантская. Но я отворачиваюсь от его смешливых бесстыжих глаз. Черт! Утыкаюсь в подушку. Мучение какое-то! На хрена он припёрся? Испугался, что я из-за него заболел? Смотрит тут еще на меня! Звонят в дверь — принесли еду. Ардов пошел принимать пакеты и коробочки. Пока он не видит, я быстренько заворачиваюсь в плед и усаживаюсь, свесив ноги с дивана. Дирик приносит еду на табуретке. — У тебя одна ложка и одна вилка? — Это тяжкое преступление? — Очуметь! Ты вроде не бомж! — Вы не все обо мне знаете! Чем вы будете есть? — Суп-то? Надеюсь, вот этой ложкой! — А я? — Лакай! — Что? — у меня губешки затряслись. Я тут же вспомнил интернетные рекомендации по садо-мазо: саб пользуется приборами только по разрешению мастера. — Я не… — Я шучу! И он начинает есть упоительно пахнущий суп. Заглотит две ложки, потом лезет ко мне в тарелку, черпает и… кормит меня! Офигеть! И я кормлюсь! Бережно так, не набирает целую ложку, а понемногу, суп-то горячий! А потом еще и салфеткой мне губы вытирает! Я даже вкуса не чувствую, хотя только что есть хотел до умопомрачения, — чувствую, что уши красные, а рот послушный. А еще есть второе! И тут-то при фантазии можно было бы и ложкой обойтись, не в ресторане, чай, сидим! Мы и ложкой не стали обходиться, и вилку не запачкали! Действительно, на фига, если можно руками меня кормить! Тем более, что привезли не пюре и не гречку, а брокколи в кляре и свиные миньоны. Лёвик внимательно и очень серьезно смотрит, как я пережевываю, губами новую порцию захватываю, он мне пальцами тут же губы подтирает, потом капусту себе в рот отправляет. Я под гипнозом, что ли, нахожусь? Шумит в ушах и, по-моему, в паху тоже… А когда мы в полном молчании доели обе порции, то он подносит свои пальцы в соусе и в масле к моему рту, нажимает, и я впускаю их внутрь: об-ли-зы-ва-ю… Напоследок он вытер мои губы салфеткой, глотнул чая и встал… — Лев Ильич! — проскулил я. — Что вы со мной делаете? Зачем вы… Это же… — Мне пора, Лёля! Я предлагал тебе поговорить, а ты не захотел, — давай в следующий раз! Расщемляй уже свой нерв и выходи на работу! До свидания. И стремительно уходит вон. Оставляя меня сытым, отыметым и убитым… *** На следующее же утро с великой решимостью и злобой отправился воплощать свой новый план. Есть одна такая фирма, которая исполняет все причудливые прихоти юморных клиентов. Я иду к ним с электронной фоткой моего развратителя. Он там очень хорошо получился, я в инете нашел: без галстука, чуть заметная улыбка, смотрит прямо и как всегда насквозь, этакий хозяин жизни. Делаю заказ. Я до этого посчитал, что потребуется двадцать четыре штуки. Каждая обойдется в двести рубликов. Ну и что! Ради такого дела не жаль! Что заказываю? Туалетную бумагу с изображением моего кормильца. Уже к вечеру пообещали сделать. Парни работают с огоньком! Утром в пятницу пришлось встать пораньше, за мной заехал Ник, загрузились, и операция «М & Ж» началась. Ник заходит в здание обычным путем, хотя я, в принципе, тоже обычным — через любимое окно туалета на первом этаже, а за собой втаскиваю целый мешок туалетной бумаги. Надо спешить: надо успеть разложить везде. Легче всего на первом и втором этажах — здесь разложит Ник; с остальными несусь выше, сначала на четвертый, выставляю из лотков ту бумагу, которая есть, и впихиваю ту, что с портретом Ардова Льва Ильича — такого раскрасавца! Скучные белые рулоны — в мешок. Чтобы не было соблазна подтирать какой-то дешевкой. Потом на пятый. Успеваю! Потом на наш, третий! Здесь еще надо, чтобы тебя не заметили. И чуть не попался! Пришлось закрыться в кабинке, так как услышал, что зашел Николай Иванович. Дождался, когда тот все свои черные дела сделает, поменял рулончики, открыл окно и выбросил мешок с простой бумагой вниз. Потом, надвинув на лоб кепку и завязав на пузе зеленый халат клининговой компании, прошествовал мимо нашего офиса к запасной лестнице и вниз, вниз, вниз… Подмигиваю Нику, оставляю экипировку в туалете и выпрыгиваю из окна. Мешок бумаги все же передаю Нику, как-никак, достояние «Фаворита». Налегке домой, болеть дальше! Много ли человеку нужно для счастья? Перестать думать о чертовом боссе и сделать ему такую замечательную пакость. Вечером заезжает Ник, еле его дождался. Рассказал, что в офисе был фурор. Большая часть фирменных рулончиков разошлась на сувениры. Охреневшие работники делились друг с другом большой радостью. Они послали-таки в жопу великого и ужасного. Причем в прямом смысле! Эйфория длилась с час, работа встала, туалет стал популярнее курилки. Правда, потом всклокоченный завхоз лично собрала все рулончики и утащила их куда-то. Подозреваю, самому на экспертизу. У-ха-ха-ха-ха! Ник торжественно засчитал третий раз. Причём в этот раз не подкопаться! Я вообще дома. Лежу разбитый и несчастный. Невинный и добрый. Невинность свою я потерял в этот же вечер, напившись в каком-то клубе и удовлетворяя какую-то фифу в туалете. Как уж у меня получилось, не знаю, но вряд ли хорошо. Я беспрестанно хихикал и шептал пьяненькой девице: «Лё-о-о-овушка, ты доволен? Ар-р-р-рдов, р-р-р-р… мой господин, мой лев… хи-хи-хи!..» Как оказался дома, не помню. Помню, что в конце вечера уже глюки посетили: показалось, что Ардов сидит за стойкой бара и гневно на меня смотрит, а я ему язык показываю… Короче, развезло меня… Поэтому в субботу действительно болел, а в воскресенье выполнял сыновний долг: был у родителей. Водился с мелким, своим племянником, выслушивал нотации отца и причитания матери, поржал над Лизкиными фотками с отпуска, получил-таки ценнейшую справку для работы. Болеть прекращаю во вторник. И это значит? Что в понедельник — очередной раунд, четвертый шаг! В этот раз выход должен состояться днём. Главный антураж — одежда работника фирмы «Оптимум», что моет перед заморозками окна снаружи здания. Их режим работы я знаю хорошо, а вот все остальные не обращают на них внимания. Еще в пятницу во время туалетной операции я заметил, что подвесная система перевешена на фасад с окнами Ардова — значит, в понедельник они будут мыть там. Форму и каску приобрел с легкостью — тупо попросил у Сереги, который там работает, — он же меня провел на леса, остановив люльку на самый низ. Мой план ему очень даже понравился, так как после его осуществления их фирма получит новый заказ… А в том, что их никто не будет обвинять, Серега был уверен. Фирма уж больно пафосная. В синей робе, в оранжевом шлеме хожу туда-сюда на пару с Серегой, потом начинается обеденный перерыв, за Серегиной командой приезжает минивэн, они укатывают жрать. Наши тоже выбираются из душных офисных недр, кто в «Обжорку», а кто во французский ресторан. Я спокойно иду к подвесной системе, как будто провинившийся работник, недомывший свою половину окон, запрыгиваю внутрь и нажимаю кнопку, и подвесная система медленно едет вверх. Никто не обращает внимания. Я добираюсь до четвертого этажа, до заветных окон. Вытаскиваю баллон с белой краской и медленно, никуда не торопясь, пишу: «Не лев, а кАзел». Снимаю перчатки, еду вниз, торжественно вылезаю и спокойно удаляюсь в соседний двор, где снимаю вонючую робу и оставляю её в условленном с Серёгой месте. Дело сделано. На своей злой ласточке мчусь домой и принимаю блаженную позу на диване. Жду Ника. Звонок через пару часов. И кто это? Какой красивый номер! Одни семерки! — Аллё? — Сегодня я не смогу приехать. А вот завтра… без пятнадцати семь ты должен быть в моем кабинете! — Что? Кто это? — Попробуй только не приди! — и короткие гудки… Офигеть! Это был Ардов? Все победное настроение испарилось тут же! И даже когда приехал Ник, его рассказы о скоплении офигевших людей около входа с задранными головами, панике охранников и недоумении мойщиков окон меня не обрадовали. Ник восторженно сообщал о лично им зафиксированной реакции Ардова: — Сначала ахуй, а потом пиздец какой злой! Короче, круто! Мойщикам заплатили еще, им пришлось ездить в фирму за растворителем, чтобы краску смыть! Твоя цитата стала историей, некоторые даже сфоткали… А у меня весь вечер что-то скребло за желудком и задница чесалась. Не к добру! *** Вторник — обычный рабочий день, делаю свою работу как должно. Но руки трясутся. Лихорадочно соображаю, как миновать кабинет ласкового начальника. Даже никакой курьерской работки завалящей у Марины Андреевны не нашлось. Блин, еда на обеде в глотку не лезет, триста раз за водичкой бегал к кулеру, столько же раз — отлить. Вопросы, которые мне коллеги задают, пропускаю, в письмах по электронке делаю простейшие ошибки. Все просто. Я боюсь. Черт! Надо просто удрать пораньше! Или с честными глазами выслушать претензии и развести руками: я же болел! Ничего не знаю! Ничего не понимаю! За что, дяденька? Ага! Будут меня спрашивать! Но ведь он не должен знать! Он не может меня выпороть за «чью-то шалость»! Он сейчас все преступления мира на меня свалит? Блин, блин, блин… Обычно на работе время тащится медленно-медленно! А сейчас! Несётся! Что делать? Время без пятнадцати! Ни хрена! Никуда не пойду! Начинаю быстро собирать сумку, извиняюсь перед Мариной Андреевной, что на несколько минут удеру раньше, лезу за курткой в шкаф, и чуть ли не бегом на выход! И… опоздал. За дверью стоит Ардов, холодно смотрит на меня, презрительно прищурившись: — Решил сбежать? Не понимаешь, что будет хуже? Я оглядываюсь назад, в кабинет, где наши вытягивают шеи: им непонятно, о чем там я разговариваю с боссом. — За мной! — командует Лев Ильич. Я мотаю головой: — Это не я! Меня тут не было! Вы же знаете, я болел! — Знаю! За мной! Но я упрямый, вцепился в косяк двери, никуда не пойду! И тогда он хватает меня за шкирку и позорно тащит по коридору. Шеи моих коллег из лебединых превратились в страусиные, да и выражения лиц тоже! — Это нечестно! Меня сейчас во всех прегрешениях всяких идиотов будут обвинять? — лепечу я, хотя понимаю, что выгляжу жалко. — Я, вообще, дома сидел, я ничего не знаю! У вас нет доказательств! Что за ублюдок? Если вы опять… опять это сделаете, я точно уволюсь! Почему мне не верите-то? — Нина Алексеевна! — бросает он секретарше, дотащив меня до своих апартаментов. — Идите домой! Сейчас! — и я влетаю в его кабинет, за мной — щелчок замка. Пячусь. Упираюсь в стену. Шепчу: — Пожалуйста, пожалуйста, не надо. Я не хочу! Это невыносимо! Мы не можем это продолжать! Это извращение! Ардов подходит близко, поднимает мое лицо за подбородок и спрашивает: — Ремень или рука? — Рука… — вот я это и сказал. — Снимай штаны. — Я не могу! Я ненавижу себя за это, я не мо… — и не договариваю: он впивается мне в губы, прижимает всем телом к стене, очень медленно, безнадежно упоительно. Абсолютно точно он делает с моими губами и языком то, что я хотел… Я муха в паутине, я птица в силках, паук не держит меня лапами, охотник не схватил меня руками, но я задыхаюсь, пойман до смерти. Я хочу, чтобы он меня трогал руками и шарил по мне лапами, а он только губами, жалит, прожигает до сердца… Отрывается: — Снимай! И я снимаю. Брюки и боксеры удерживаются на коленях. Ардов медленно подводит меня к столу и наклоняет на него. — Держись руками за край! За что я тебя наказываю? — Не знаю! — нахожу я в себе силы. — Значит, семнадцать! Считай! И без предупреждения! Хлоп! Шлепок с оттяжкой, тёплая рука на мгновение задержалась на коже. Горячо-холодно… Раз! Тут же повтор! Больно-приятно!.. Два! Лоб чувствует деревянную фактуру стола, она мокрая от моих слез. Ненавижу! Ненавижу себя! Три! Судорожный вздох, всхлип, горячо-холодно… Четыре! Кожа горячая, жжет, надо, чтобы ударили еще раз — и облегчение… Пять! Ненавижу! Ненавижу его! Во что он меня превратил? Больно-приятно… Шесть! Хочется, чтобы гладил… это будет потом? Не может не быть! Семь! Я открыт ему своим самым тайным местом, он может… Он может не только бить! Где удар? Ритм? Ах! Восемь! Поджимаю руки под себя, я жалкий комок, в котором вся жизнь ушла в пах, там бьет и колотит… Ну? Где опять удар? Не медли! Ах! Девять! Не ощущаю ни боли, ни стыда, колокол внизу живота, вот что ощущаю! Бам-м-м… Десять!.. А-а-а-а… Мой любимый вопль… уже нужно прислушиваться, чтобы не пропустить шлепок. Одиннадцать… Уффф! Двенадцать! Совсем не больно! Ужасно горячо! Тринадцать!.. И на семнадцатом ударе его рука осталась на мне, она огненная, она раскаленная… а потом вдруг нет руки! Язык? Горячо и сразу влёд, на мокрый след от языка садятся все самые холодные частицы воздуха. Он дует на мой зад! Все, алес, я кончу сейчас! — Ле-е-е-еффф, прекрати, я уже всё, я не могу терпеть! Просто лежу на столе. Успокаиваюсь. Отдыхаю. Похуй, что задницей вверх и что он, возможно, рассматривает, мне похуй! Туман в голове. Хочу спать, хочу есть, хочу, чтобы он поцеловал, чтобы не выгонял… А он! — Лисёнок! Это всё. Можешь идти. — Я не могу уйти… Ты не можешь меня просто отправить… Это… это ужасно! То, что ты делаешь со мной, это… это… неправильно… — Лисёнок, одевайся! Я тоже не железный! Более того, я очень сдержан. И то, что ты делаешь со мной, тоже неправильно. Ты был наказан! Уходи! Я с трудом поднимаюсь на локтях, меня шатает, я запутываюсь в штанах, в ремне. И все-таки смотрю на него. Лицо без эмоций, без трепета, без жизни, холодные глаза, спокойный кадык, чуть приподнятые по-будничному уголки рта… и только руки. Он вцепился в ручки шкафов и удерживает себя до белых костяшек, до дрожи и спазма. — Я уволюсь через три недели все равно! Ты не лев, а кАзел! — заявляю я в эти непроницаемые глаза. — Я знаю, лисенок, я все знаю… — отвечают мне эти глаза и отводят взгляд в сторону. Иду домой пешком: забыл ауди на стоянке. Иду домой пешком, мне нужен воздух, мне нужен этот мелкий дождь, мне нужен этот грёбаный Ардов. Но я надышусь, я умоюсь, я отомщу и освобожусь! Всего три шага! Всего три!