В тот проклятый день

Меня звали Антон, Антон со смешной фамилией Шастун. 19 апреля 1986 года (между прочим, за неделю до Чернобыля, о котором мы все узнали, конечно, позже) мне исполнилось 16 лет. А 1 ноября 1986 года (за неделю до главного праздника нашей большой страны, когда я должен был в торжественной обстановке вступить в ряды Комсомола) меня убили. Такая вот ирония. В то время в Советском Союзе, конечно, уже знали о маньяках и серийных убийцах, но все это было на уровне слухов и людской молвы — в газеты, на радио и телевидение (а телевизоров у нас было штук пять на весь поселок) такие вещи практически не просачивались. Мы — дети — тем более не знали об опасностях подобного толка и не особо-то боялись ходить вечерами, хоть родители порой были недовольны. О том, что в юго-западной части нашей необъятной Родины уже несколько лет пропадали мальчишки разных возрастов, у нас в поселке никто не знал. Да и следователи, занимающиеся этими делами, не знали. Подобные случаи не связывали. Ну а я узнал об этом слишком поздно. Еще в моем детстве родители часто говорили, что у меня отличное чувство юмора, да и что шутки я придумываю на ходу. Поэтому в седьмом классе не без моей помощи и не без моего непосредственного участия в нашей школе был организован Клуб Веселых и Находчивых — КВН простыми словами. Именно тогда я стал задерживаться после уроков, но родители быстро смирились и перестали журить меня за опоздания. В моем возрасте многие мои одноклассники-мальчишки хулиганили страшно, но только не я. Я мечтал вступить в Комсомол, а потом пойти в моряки или даже в космонавты. Или заняться фотографией, или продолжить смешить людей, но уже с голубых экранов… А еще я физику очень любил и даже подумывал стать доктором физических наук, открыть какой-нибудь новый закон или даже несколько… В прочем, все это осталось лишь в моих несбыточных мечтах да на страницах потрепанной тетрадки, которая, в свою очередь, так и осталась спрятанной под половицами под моей кроватью. Тот, из-за кого моим мечтам не суждено было сбыться — тот, кто убил меня — жил буквально в паре домов от нас. Моя мама восхищалась его ухоженным садом и цветочными клумбами. Почему-то никого не смущало, что тридцатилетний мужчина жил в одиночестве, не пил и вообще никогда не был замечен в чем-то компрометирующем и ничем не выделялся, хотя его ухоженный садик вызывал белую зависть и восхищение у всех хозяек в округе. Мужчина был красив, серьезно. Голубые глаза, темные волосы, симпатичное приятное лицо, очень опрятный вид. Вся его внешность подходила под описание какого-нибудь графа из произведений Толстого, которого мы как раз начали проходить в девятом классе, ну или может на белогвардейского офицера из Шолохова. Знаете, скорее второе, уж слишком загадочным и непонятным был этот человек. В прочем, до того рокового вечера я не особо задумывался об этом. В тот проклятый день — 1 ноября 1986 года — выпал первый снег. Я задержался в школе из-за подготовки к празднику Великого Октября чуть дольше обычного, поэтому решил срезать путь через колхозное поле. На улице было уже довольно темно, но я отлично помню, как сыпал снег мне в лицо и как я цеплялся ботинками за остатки кукурузных стеблей, початки которой собрали еще в последнюю уборочную. Буквально в паре шагов от Арсения Сергеевича я остановился, чтобы поймать языком снежинки. Сейчас я понимаю, как это выглядело со стороны для моего убийцы, но тогда я не подозревал, что он находится рядом. Да и вообще, я простой советский школьник, кому, черт возьми, в голову придет, что это выглядит…ну так, как это видел тот самый мужчина. — Ты только не пугайся, — произнес Арсений Сергеевич. Естественно, в темноте, в пустом колхозном поле, услышав эти слова, я перепугался до ужаса. — Товарищ Попов, — выдохнул я. — Ты ведь старший братик Шастун, верно? — Да. — Как там твоя семья? — Хорошо, все хорошо, — ответил я, трусясь от холода и еще какого-то непонятного чувства. Однако воспитание и уважение к старшим не давали мне сорваться с места, тем более что совсем недавно с ним общалась мама, обсуждая с мужчиной, какую-то ерунду, вроде того, когда и как лучше высаживать тюльпаны. Кому вообще в голову придет обсуждать такие вещи в разгар осени? — Слушай! Я тут такое соорудил, ты просто обязан заглянуть, тем более что это для вас — ребят. — Товарищ… Арсений Сергеевич, мне холодно, да и домой пора, мама так поздно не разрешает гулять. — промямлил я неуверенно. — Да брось, Антон, — возразил он, — ты и так запозднился. — Ну ладно, не попробуешь — не попробуешь, — хохотнул я и мужчина улыбнулся мне в ответ. И почему я тогда ничего не заподозрил? До сих пор не могу себе этого простить. Откуда вообще ему было известно мое имя? Хотя, может родители рассказали во время очередного разговора о цветах и клумбах, ну или соседи. Только позже выяснилось, что родители вообще не упоминали меня в разговорах с мужчиной. Так или иначе, когда товарищ Попов заверил меня, что это не займет более пары минут, я согласился. В последствии Арсений Сергеевич, повстречав на улице моих родителей, с самым участливым видом поинтересовался: — Я слышал об ужасной трагедии, постигшей вашу семью. Как звали вашего мальчика? — Антон… — прошептала мама, поджимая губы и сдерживая слезы. Все кругом, стараясь поддержать, утверждали, что со временем боль притупится, что время лечит, но мама знала — этот тяжкий груз останется с ними на всю жизнь. — Надеюсь того, кто это сделал быстро поймает наша доблестная милиция. В то время я был уже далеко от родных. Я никогда не верил и практически не задумывался о Боге, рае или аде, да и в церковь в семье никто не ходил, родители, а, особенно, бабушка с дедом (родители отца) были убежденными коммунистами. Только смутные воспоминания из детства, когда старенькая прабабка рассказывала нам, сидящей на теплой печи малышне о Библии, пророках, о Моисее, раздвинувшем море, оставались в памяти. Тогда в моем живом детском воображении вставали яркие картинки, но ничего общего с тем, где я оказался после смерти в них не было. Однако наблюдать за родными я мог и эти слова мерзавца Попова просто вышибли из меня дух, наверное, такой злости я не испытывал никогда, но сделать с этим, увы, ничего не мог. Арсений Сергеевич снова заверил меня, что это займет всего несколько минут и мы прошли в глубь поля, туда, где почему-то часть кормовой кукурузы не была убрана. — Я построил тут тайную землянку для игр, — произнес товарищ Попов, остановившись и обернувшись ко мне. — Но где? Я не вижу ничего. Я поднял глаза и заметил, что Арсений Сергеевич как-то странно сверлит меня взглядом. Так иногда пьяные мужики смотрели на деревенских баб. Холодок пробежал по спине, мне было неловко, но я решил, что мне причудилось в темноте, ведь кого заинтересует тощий высокий мальчишка, в темно-синих школьных брюках, широкой куртке и в смешной цветастой шапке, которую связала мне мама. Однако Арсений Сергеевич продолжил смотреть на меня поверх своих очков в толстой роговой оправе. — Арсений Сергеевич… Он словно отмер и с легкой улыбкой произнес: — Антоша, присмотрись получше, — он опустился на корточки и несколько раз постучал кулаком прямо по земле. Такое обращение ко мне резануло слух — ведь так называли меня только дома, но я снова не придал этому значения. Наверное, он очень одинок и ищет общения, раз решил завести дружбу с ребятней. Я подошел ближе к мужчине, который теперь смотрел на меня снизу вверх, и несколько раз топнул ногой. Под нами явно была пустота, покрытая досками. Меня, как и любого советского мальчишку, читавшего взахлеб рассказы о войне, землянка ужасно заинтересовала. — Не желаешь поглядеть? И я согласился. Внутри было жутко тесно, о чем мужчина предупредил меня, когда мы втиснулись в полутемное помещение. Однако здесь было даже что-то на подобии буржуйки, чтобы поддерживать тепло. Я присвистнул, прямо как взрослые это делали и Арсений Сергеевич, которому приходилось сгибаться в три погибели, как-то странно, но будто по-доброму улыбнулся. Помимо печки внутри была широкая земляная скамья, крытая добротными деревяшками. Мужчина присел на нее и похлопал по месту рядом с собой. А я стоял и рассматривал такое скудное, но по-своему интересное убранство — в земляной стене даже была сооружена полочка, на которой стояла керосинка, освещавшая узкое пространство, коробок спичек и еще какая-то мелочь. Мне жутко хотелось узнать, как товарищ Попов соорудил эту землянку, как смог укрепить ее или даже попросить научить строить так же. Но через несколько дней, когда Шарик (здоровый, но добрый пес породы двор-терьер, как называл дворняг мой отец), живший в семье моего друга и одноклассника Ильи Макарова притащил домой мою руку от локтя до кисти, всю в земле и с одной грязной веревочкой, неизвестно как оставшейся на запястье, землянки уже не было. Когда Арсений Сергеевич спешно зарывал ее, я был на перепутье. Мне не довелось увидеть, как мужчина вытаскивал деревянные подпорки и заляпанные моей кровью доски импровизированной тахты. Или как он собирал все улики в большой мешок из-под картошки, в том числе и части моего тела. Или как потом он жег в ближайшем перелеске (где парни постарше собирались посидеть с гитарой у костра) окровавленные доски. А когда я обрел способность наблюдать за происходящим, ничто кроме моих родных меня уже не интересовало. Зажав рот ладонью, моя мама сидела на табурете у двери, такая бледная и словно застывшая. А вот отец пытался заглушить деятельностью тянущее чувство всепоглощающей тревоги и стал во главе моих поисков. Я до сих пор благодарен судьбе или чему-то там еще, за то, что мое дело передали следователю Павлу Алексеевичу. Павел Алексеевич Добровольский попал в наш райцентр около года назад. Ходили разные толки на счет него: не то с начальством на прежнем месте в крупном городе повздорил, не то дело важное провалил, не то ему самому на старом посту надоело. Как бы то ни было, Павел Алексеевич был скромным и приятным человеком, но при этом строгим, справедливым и деятельным следователем. Не то чтобы в нашем районе происходили какие-то жуткие вещи (до моего исчезновения, разумеется), но товарищ Добровольский справлялся быстро и без нареканий с любым делом, будь то пьяный дебош, мелкая кража, пропавшая курица, заплутавший в лесу малыш или кошка, загнанная воронами на высокую березу. Это он приставил к отцу двух милиционеров, с которыми тот и ходил по всему нашему поселку и прилежащим полям и перелескам в поисках меня. Младшего брата и маленькую сестренку конечно же не посвящали в ситуацию. Брат, понятное дело, подозревал что-то неладное, а вот четырехлетняя сестра ничего не знала, да и не очень-то поняла, что произошло. Знаю только, что Оксанка тосковала по мне своей непосредственной ребяческой тоской, словно детское сердечко понимало больше, чем неокрепший детский разум. Арсений Сергеевич спросил, не хочу ли я чего-нибудь вкусненького, но я вежливо отказался, сославшись на то, что мне уже пора домой. — Выпей хотя бы газировки на дорожку, — улыбнулся мужчина, кивая на стеклянную бутылку с цветной этикеткой с надписью «Пепси», — другие бы точно не отказались. — Кто другие? — спросил я, хлопая глазами. — Ну другие ребята, я ведь построил эту землянку для таких ребят, как ты, чтобы вам было где весело проводить время. Вот тут мне действительно стало страшно. Вранье, откровенная ложь сквозили в каждом слове этого странного мужчины. Только вот воспитывали меня так, что я быстро отмел от себя подобные размышления (хотя тревога никуда не делась) и укрепился в своей догадке, что Арсений Сергеевич жутко одинок, ведь у него даже не было домашней живности. Да и «Пепси» в нашем поселке не часто увидишь, поэтому я согласился. — Тебе не кажется, что тут душно, Антоша? Может, куртку сбросишь? Я кивнул и сделал так, как предложил мужчина, стянув с себя заодно еще и шапку. После чего он произнес: — Ты очень хорошенький, Тоша. Мужчина выглядел довольно странно: его руки подрагивали, он, словно не знал, куда их деть, поэтому схватился за ворот своей рубашки и расстегнул верхнюю пуговицу. Его прическа немного растрепалась, глаза странно блестели, а на висках и лбу выступил пот. Я отвел взгляд и бездумно разглядывал бутылку «Пепси», попробовать которую было мечтой любого советского ребенка. Газировка не лезла в горло. Следующий вопрос выбил у меня землю из-под ног. — У тебя есть кто-то? Есть девочка? — Нет, Арсений Сергеевич. — Я хлебнул газировки, но та встала комом в горле. — Арсений Сергеевич, спасибо Вам, но мне правда пора домой. Землянка здоровская, но мне пора. — С чего ты решил, что я тебя отпущу? — чуть охрипшим голосом произнес мужчина, встав у ступенек и перекрывая тем самым выход из землянки. Дальше я нес какую-то околесицу, не то, чтобы заговорить мужчину, не то, чтобы успокоить себя самого. На меня повеяло чем-то противным и сальным, когда мужчина встал у прохода, касаясь своими коленями моих. — Раздевайся. — Что? — я ошарашено хлопал глазами, пытаясь понять, что нужно взрослому мужчине. — Раздевайся, ты же хороший мальчик. Родители любят только хороших и послушных мальчиков. — Арсений Сергеевич… — мой голос дрожал от жуткого испуга, — Арсений Сергеевич, отпустите меня домой, я хочу домой. — Ты теперь мой, Тоша. Никуда я тебя не отпущу. Я сопротивлялся как мог и двести раз пожалел, что вместо футбола или других спортивных кружков я ходил только на физику и в КВН. Я сопротивлялся, лишь бы не поддаться Арсению Сергеевичу, но моих сил было ничтожно мало, чтобы справиться со взрослым мужчиной и вскоре я уже лежал на деревяшках, а мужчина навалился сверху, тяжело дыша. С него только лишь свалились очки в толстой черной оправе, пока я боролся с ним за что? Сейчас я понимаю, что за честь и, самое главное, за жизнь, а тогда мне просто хотелось спихнуть с себя мужчину и убежать домой, кинуться в объятья мамы… Но я был еще жив, лежал навзничь и тогда мне казалось, что ничего ужаснее навалившегося сверху взрослого мужика, нехватки воздуха и дикого желания вырваться из этой подземной ловушки быть не может. От мужчины пахло довольно приятно — чистотой, свежестью, зубным порошком, мылом, одеколоном и каким-то алкоголем, в котором я и не разбирался особо. Родители практически не пили, только по праздникам могли пригубить водки. Помню, однажды, к нам приезжал дальний родственник из Прибалтики. Он привёз рижский бальзам и мне позволили попробовать глоток. Честно признаться, я так и не понял, чего такого взрослые находят в алкоголе, на вкус та ещё гадость, но где-то внутри разлилось приятное тепло, а голова немного поплыла. Как бы то ни было, я решил, что пить я больше не стану. А теперь меня целовал — не так, как я чмокнул Ирку в губы, ничего общего с тем целомудренным поцелуем — целовал взрослый мужик и противный вкус алкоголя оставался у меня во рту и на губах. Черт возьми, как я не заметил, что он пьян! Ира Кузнецова училась в 10 классе. Красивая, веселая и яркая. Про таких говорят «спортсменка, комсомолка и просто красавица», прямо как в фильме. Она мне нравилась давно, но я и подумать не мог, что она посмотрит в сторону девятиклассника. Я понял, что ошибался, когда мы вместе стали ходить на дополнительные по физике, готовясь к всесоюзной олимпиаде. Там мы и начали общаться. Пару раз я даже провожал Иру до дома. Она смущенно отказывалась от моего предложения понести ее портфель, но я, наслушавшийся рассказов от отца, который таскал мамин ранец чуть ли не с младших классов, был настойчив и гордо тащил два портфеля, порой размахивая ими так, чтобы все видели — я таскаю иркины учебники. Когда я провожал ее домой во второй раз, мы хохотали практически всю дорогу, шутили и смеялись над какими-то глупостями и мелочами. Кузнецова шла рядом в припрыжку, я не удержался и тоже начал подскакивать высоко-высоко, размахивая двумя портфелями. Со стороны, наверное, выглядело ужасно комично, но нам было плевать — я был счастлив, и она тоже. Мы еще скакали друг вокруг друга и пели песню из какого-то фильма, когда из окна дома выглянула иркина мама и позвала дочь домой, тут же захлопывая окошко. Мы остановились друг напротив друга. Я все еще стоял с двумя портфелями — по одному в руке. Повисла странная тишина. Мы оба рассматривали носки своих школьных туфель, а спустя пару секунд синхронно подняли глаза друг на друга. Я не задумываясь сделал широкий шаг и прижался губами к губам Иры. Она вздрогнула, но не оттолкнула меня. В голове стало легко и пусто, ноги норовили подогнуться, а в груди разлилось такое нежное тепло, что мне захотелось танцевать, бегать, петь, кричать и еще бог весть как выражать это огромное великолепное чувство. Опомнился я, когда Ирка выхватила из моей руки портфель и побежала к дому, но, сделав пару шагов, развернулась, бросилась ко мне, пихнула мне в руку мой ранец, схватила свой и… привстав на носочки, чмокнула меня в щеку. Она смущенно хихикнула и убежала домой, а я стоял и глупо улыбался, потирая щеку в том месте, где Ира только что оставила свой поцелуй. Спустя пару дней, на большой переменке Кузнецова, воровато и от того забавно оглядываясь, позвала меня в пустой класс. Мы были только вдвоем и оба безбожно смущались и краснели. Она попросила меня закрыть глаза, не открывать их без ее разрешения и вытянуть руку. Я подчинился и почувствовал ее теплые влажные от волнения пальчики на своем запястье — она что-то завязывала на моей руке, рядом с красной веревочкой, которую год назад привезла бабушка из какой-то поездки. Ира быстро справилась, провела ладошкой по моей руке, а потом я с окрыляющим восхищением почуял сначала запах молока и печенья, которое давали на завтрак и немного — отвара ромашки, которым она мыла волосы, а затем — ее дрожащие губы на своих. Это было что-то с чем-то, хоть и продлился наш поцелуй не больше секунды. Зазвенел звонок, я вздрогнул, а когда открыл глаза — Ирка уже вылетела из класса. На моей руке красовался разноцветный веревочный браслетик. Теперь поцелуи были другие. Уверенные, развязные, мокрые, грязные и грубые. А этот треклятый аромат одеколона, запах и привкус зубного порошка и алкоголя в купе с запахом сырости и влажной земли казался мне самым мерзким запахом на свете. Я не представлял себе, как после всего этого я буду чистить зубы или использовать мыло…но, как оказалось, мне уже и не придётся этого сделать. Мужчина тяжело дышал надо мной, уткнувшись носом куда-то в область за ухом. От его горячего дыхания там становилось влажно и противно, но уйти от этих прикосновений я не мог, он придавил меня своим весом и в добавок крепко держал. Его ладони шарили под моей рубашкой, а зубы болезненно впивались в шею. Мой портфель валялся где-то рядом. При падении он раскрылся и теперь из него выглядывали мои тетради, вязаная шапка и заботливо положенный мамой детский крем — с наступлением холодов мои руки становились противно-сухими и выглядели хуже, чем руки моей прабабки, когда той было за восемьдесят. Мужчина взглянул на меня блестящими шальными глазами и обратил внимание на тот самый железный тюбик со смешным котиком и собачкой. — А вот это нам с тобой пригодится, Тоша. В такой вот обстановке я прощался с детством. Я до конца не понимал, для чего же может пригодиться крем. Понял я скоро, когда начался настоящий ад. Я громко закричал, когда от пуговиц рубашки Арсений Сергеевич перешёл к школьным брюкам. Он резко рванул их вниз, даже не удосужившись расстегнуть, рванул вместе с бельём. Теперь перед ним лежал зареванный мальчишка в полурасстёгнутой рубашке и обнаженный ниже пояса. Мужчина то и дело облизывал свои губы, пока ощупывал мои ноги и, даже мерзко подумать, бёдра со всех сторон, касаясь меня там, где мне самому было немыслимо к себе прикоснуться. Когда он выдавил крем себе на пальцы, в моей голове сложилось два плюс два, и я снова закричал, надрывно и оглушающе: — Пожалуйста! Не надо! Я не хочу, не надо, не надо… Удар ладонью обжег мою щеку, мужчина что-то пробормотал, вновь потянулся к моему портфелю, выудил оттуда ту самую шапку и затолкал ее глубоко мне в рот, измазав и ее и мое лицо кремом. Я был все еще жив. Теперь я думал о маме. Уверен, она то и дело поглядывала на часы с кукушкой, которые обожала вся семья. Помню, как я, будучи помладше, мог просиживать кучу времени, пялясь то на минутную стрелку, то на гирьки в виде еловых шишек, то на маятник, в ожидании той самой птички, которая выскакивала с боем и громким «ку-ку». Кукушка наверняка уже не раз выпрыгнула из своего гнезда с того момента, когда я должен был появиться дома. А мама наверняка злилась, что меня долго нет, жалуясь отцу, что я совсем со своим КВН и общественной деятельностью распоясался и что вообще ночевать скоро в школе буду. За этими жалобами и причитаниями она прятала свое волнение. Она была сильной женщиной и считала, что страх, тревога, а точнее открытое проявление этих эмоций — гнилое мещанство, что-то недостойное сильной советской женщины, работницы, матери. Меня вернул в реальность горячий шепот Арсения Сергеевича: — Хочу тебя, Тоша, Бог ты мой, как же я тебя хочу… Его губы продолжали мусолить мои щеки, виски, шею, ключицы. Лицо было мокрое от мерзких поцелуев и моих слез, которые катились теперь безостановочно, затекая то в уши, а то и в нос, когда я начинал вертеть головой в попытках уйти от противных прикосновений мужчины. Вскоре я почувствовал, как мужские пальцы, склизкие и жирные от крема, толкнулись в непредназначенное для таких занятий место. Я и подумать не мог о подобном, когда он…ох, как бы я хотел не вспоминать, когда он заменил пальцы собой. Меня распирало изнутри. Было больно, ужасно больно и телу, и душе. А еще было обидно, стыдно и противно. Казалось, что вся моя жизнь, весь мир сжался до размеров этой треклятой сырой землянки, где я был распят тяжелым телом малознакомого мужчины, который раз за разом грубо и жестко толкался в меня, выворачивая нутро наизнанку. Его тяжелое хриплое дыхание, мои заглушенные вязаной цветастенькой шапкой стоны, сильные толчки, боль, ненавистные запахи зубного порошка, мыла, одеколона, алкоголя, запах сырой земли и, совсем немного, детского крема — все это смешалось в мутящую страшную какофонию, от которой я не мог никуда деться. Хотелось орать и плакать не переставая, рвать волосы, заламывать руки. Это было не то светлое и радостное чувство, которое я испытал после поцелуя с Ирой. Это чувство было черное, склизкое, дурно пахнущее. Я словно тонул в вонючем болоте, а на сотни верст от меня не было не единой души, что могла бы помочь мне. Этим болотом был Арсений Сергеевич. В моей голове, где-то на задворках сознания все болтался вопрос «за что?». Только когда у меня появилось предостаточно времени для раздумий, я понял — да ни за что, просто я оказался в поле зрения этого мерзавца. На моем месте мог быть кто угодно, а оказался я. Мужчина еще плотнее навалился сверху, шире раздвигая мои ноги и теперь я был вынужден слушать его гулкое сердцебиение, быстрое, но размеренное, тогда как мое сердце трепыхалось в груди словно вольная птичка в малюсенькой клетке. Я думал, что я умру, как умирает загнанная лошадь. В общем-то, я оказался недалек от правды. Мужчина остановился через какое-то время и скатился с меня, поправляя свои брюки и рубашку. Закончив со своей одеждой, Арсений Сергеевич навис над моим зареванным лицом и мягко, почти нежно и почти успокаивающе произнес: — Тошенька, может пора вставать? Но я лежал не двигаясь, медленно смаргивая все еще текущие слезы — мне было не пошевелиться, а тем более — не встать. Позже, уже оказавшись по ту сторону, когда поутихли первые яркие раздирающие эмоции, я много думал (а что мне еще оставалось?): неужели только потому, что я не послушался его, не поднялся по его просьбе, он вытащил откуда-то (в тот момент я не смотрел ни на него, ни вокруг, только в земляной потолок) опасную бритву. Держа хищно блеснувшую в тусклом свете керосинки сталь, он внезапно потребовал, выдернув у меня изо рта шапку: — Антоша, скажи, что любишь меня. — Я люблю Вас, Арсений Сергеевич… — произнес я почти неслышно. Мужчина улыбнулся. Для меня все закончилось.