Enchanted

Аято двигает ферзя на несколько клеток вперёд, блокируя чёрного коня. Его глаза прикрыты, а руки сложены на коленях. Одного взгляда на доску хватает, чтобы просчитать несколько ходов в связи с тремя — нет, четырьмя — разными сценариям. Тома может пойти последней пешкой и съесть ладью, сделать королевой сбегающий шаг назад или поставить мат и поиграть партию. Он задумчиво смотрит между клеток, занося руку, но не трогая ни одну из фигур. Когда он понимает, улыбка медленно расползается на его лице вместе с лёгким румянцем. Тома двигает пешку, дожидается, пока позиция будет более выгодной, и нарочно ставит мат. — Зачем вы поддаётесь мне, мой господин? — спрашивает Тома, когда Аято даже не смотрит в сторону белого короля. Он не помнит ни одного раза, чтобы Аято проигрывал в шахматы. Их партии часто кончаются ровным счётом или надолго переносятся, но никогда не остаются незаконченными. Аято рассчётлив, его ходы элегантны и необычны. Обычно он оставляет пешки, чтобы в конечном итоге окружить и поставить Томе шах и мат, но сейчас, уводя партию, которую они начали утром, от очевидной победы к беспечному проигрышу, он заставляет Тому слегка насторожиться. Это совсем не похоже на всегда думающего наперёд молодого господина. Тома не может сказать наверняка, но ему кажется, что что-то не так. — Я не… — Аято быстрым сканирующим взглядом окидывает своё положение на доске, — и вправду… Аято делает ход королём на клетку вправо, и после хода Томы съедает его ладью ферзём, хмыкая своей отвлечённости. Тома знает, что не выиграет эту партию, ровно как и все остальные. Он потягивается, не глядя на расположение фигур, ходит королевой вперёд, оставляя короля без защиты, и, когда Аято слишком быстро убирает чёрную фигуру с доски, объявляя свою победу, посмеивается. Может, первый десяток раз он и играл, чтобы выиграть, но потом шахматы стали для него лишь ещё одним способом понаблюдать за отточенным мышления молодого господина. Ему приятно иметь достойного оппонента даже при том, что в таком случае он не имеет шанса на победу. Аято вздыхает. Очевидно, его беспокоит что-то из того, о чём Тома не в курсе, иначе бы он тоже был не в себе. — Как насчёт травяного чая и отдыха? — интересуется Тома, не решаясь спрашивать напрямую. Возможно, его не касается то, что настолько заполняет мысли Аято, что он не следит за шахматами, которые сам же и предложил. Аято кивает и встаёт, чтобы пройти в другую, предназначенную для этого комнату. Чуть позже Тома приносит на подносе заварник, горячий чайник, несколько разновидностей трав и пару аккуратных белых чашек с голубым ободком. Он разливает по ним кипяток, заваривая чай, и накрывает блюдцами для сохранения тепла. По комнате разносится приятный запах душистых трав, которые, наверное, можно было легко различить, если бы мысли у Аято не были в таком беспорядке. Он внимательно наблюдает за Томой с благодарностью и, немногое подождав, берёт свою чашку в руки, делая обжигающий глоток. Чай опускается куда-то мимо желудка, не течёт по горлу и оседает на языке терпким, сладковатым вкусом. Аято проглатывает жидкость вместе с малой долей спокойствия, которую она дарит. Он не помнит, чтобы пил чай лучше того, который заваривает Тома. С прикрытыми глазами он глоток за глотком опустошает чашку и с лёгким звоном ставит её на блюдце, рассматривая пар, выходящий из заварника. Тома не спешит, пьёт размеренно и небыстро, иногда прижимая к зубам язык от того, как кипяток его кусает. Травы дарят умиротворение, поселяющееся там внутри, где проходит чай. Тома отставляет чашку и сдвигает всё на подносе к середине. — Вам следует отдохнуть, мой господин. На завтра запланировано два приёма и поездка на остров Рито, — как будто из воображаемого списка дел читает он, и Аято кивает. Тома набирает ванну, капает в воду несколькими маслами и кладёт рядом шелковичное мыло. На двери он вешает два полотенца, а на маленькой полке возле складывает тонкий длинный халат. Аято обычно не проводит в душе много времени, но на этот раз он выходит гораздо позже обычного: Тома сам успевает принять душ и вернуться в комнату, что ещё раз заставляет его встревожиться. Аято присаживается на кровать, его сосредоточенный взгляд без причины сверлит пол. Он кажется потерянным, слегка напуганным. Тома ума приложить не может, что сегодня так сильно задевает мысли молодого господина. — Останься, Тома, — говорит Аято. Тома не уверен, приказ это или просьба, но всё равно отходит от двери, прикрывая её за собой. Аято ненадолго задумывается, и потом, когда Тома подходит ближе, оборачивает руки вокруг его талии. Тома тихо выдыхает. Он осторожно кладёт ладони молодому господину на плечи, не спеша перемещая одну к волосам, и лёгкими прикосновениями пальцев их прочёсывает. Аято прислоняется тёплой щекой к его животу, позволяя мыслям ненадолго покинуть голову, пока Тома находится так рядом. Он слегка улыбается, осторожно и недалеко водя руками вверх-вниз по его бокам, наслаждаясь редкой близостью. Тома слегка удивлён и думает, что ему всё-таки стоит спросить. Но прежде чем он успевает, Аято утаскивает их обоих в кровать. Тома усмехается, когда его голова касается подушки, и смущённо подставляется под короткий поцелуй в щёку. Аято сегодня сам не свой. Он обнимает Тому сбоку, стараясь прижаться к нему ближе возможного, и гладит кожу поверх одежды, не собираясь заходить никуда дальше. Тома чувствует нахлынувшую сонливость, которую, должно быть, принесли чайные травы. Он вспоминает, что должен был что-то спросить, уже тогда, когда веки становятся тяжелее слов на языке, а мысли бессвязным потоком плывут друг через друга. — Я всё думаю о той свадьбе, — тихо говорит Аято, боясь разбудить то настроение, которое бродит вокруг Томы. — Ты тоже хочешь жениться на ком-нибудь из соседнего клана? — сонно, понарошку спрашивает Тома. Аято усмехается и не отвечает. Иногда Тома говорит глупости, которые за пределами его понимания и которые часто оказываются простыми шутками. — Только, — Тома зевает, — без детей. Я ещё не готов менять столько подгузников. — Спи, Тома. Ты и без этого достаточно трудишься, — Аято оставляет поцелуй между его волос, но Тома этого уже не чувствует, будучи уснувшим. На Аято травы, к счастью или к сожалению, не подействовали так сильно, как на Тому. Между его мыслей гуляет слабая усталость, но её недостаточно для того, чтобы уснуть. Аято периодически гладит Тому по спине, пока лежит с закрытыми глазами и всё думает о той свадьбе. Ни ситуация, ни слова Кудзё никак не выходят из его головы. Такой отчаянный, решительный поступок достоин одновременно и уважения, и порицания. Аято размышляет о том, какова будет реакция сёгуна, если будет вообще, о чём-то белом, о проведённом с путешественником времени и о том, почему Аяка задерживается в своих делах. Он открывает глаза, окидывает комнату взглядом и долго-долго смотрит на Тому, который наверняка видит третий сон. Его волосы раскиданы по подушке, рот чуть приоткрыт, а дыхание ровное-ровное, совсем не такое, как после схваток. Аято помнит, как хорошо он дерётся. Его техника боя намного лучше, чем умение играть в шахматы. Почему сегодня он не закрыл партию своей победой? Почему Аято ему поддался? Сколько бы Аято не искал между мыслей, над и под ними, у него не получается найти ответ. Задумался или отвлёкся, не обратил внимание или пропустил фигуру. Так необычно… Аято привык был сосредоточенным до мелочей на всём, чем он занимается, будь то схватка, шахматы или обычные полуночные мысли в кровати. Он будет долго размышлять, высчитывать, искать разные исходы и сравнивать их; не успокоится, пока не придёт к самому выгодному решению. Тома не такой. Если он видит проблему, он просто решает её по пути того, как узнаёт её детали. Ему не нужно много думать, анализировать — он как будто заранее знает, что делать, без надобности думать о последствиях. Тома часто просто уверен, что всё, что он делает, пройдёт обязательно гладко и так, как должно. В отличие от Аято, его положение вряд ли можно назвать важным: Тома никогда и не хотел быть кем-то выше, чем просто самим собой. Его полностью устраивает то, чем он занимается; его преданность клану Камисато во многом восхищает, самоотдача, с которой Тома решает разногласия внутри клана, достойна похвалы. «Что бы ни случилось, я всегда буду с ней и стану тем, на кого она всегда сможет положиться». Ещё немного подумав, Аято будто бы открывает новую ветвь мышления в своей голове. Фраза за фразой, он приходит к разным выводам, новым вопросам и ни к одному ответу. Тома именно тот, на кого он всегда может положиться. Аято благодарен ему за огромное количество работы, которое он выполняет. Многие его не любят: чужеземец, прислуга. Тома столько раз слышал грубости, что они перестали его обижать. Аято с ним не согласен. Он бы обязательно ставил на место тех, кто позволяет себе невежество в сторону Томы, если бы только Тома об этом просил. Но Тома никогда не просит, разбирается со своими проблемами сам или вовсе не считает их за проблемы. Ему без разницы, сколько раз охрана не посчитает его за человека. Он знает, что вокруг него есть люди, которые ценят и уважают его, в конце концов, у него есть друзья и Аято. Зачем же ему жаловаться на что-то ещё? Вдохнув поглубже, Аято приходит к единственному заключению: ему нравятся листья сакуры и Тома. Это наталкивает его на ещё один ряд мыслей, который он с тёплой улыбкой игнорирует, позволяя им лишь пройти по касательной. Да, ему всё равно. У него, наконец, есть решение. После поездки на остров Рито и долгого, скучного дня из разговоров, приветствий и вежливых слов, Аято возвращается домой с незнакомой волнительностью. Сердце бьётся быстрее обычного, во рту немного сухо, а глаза никак не могут сфокусироваться на одном предмете, всё время перескакивая на другой. Тома встречает его со слабой улыбкой и сообщает о том, что утром доставили письмо от Аяки. Аято берёт его в руки, рассматривая скромную печать и приятный, ещё ребяческий почерк, которыми выведены слова. Прочитав письмо вслух, Аято передаёт его обратно Томе. Аяка задерживается ещё на несколько дней. — Ты не поужинаешь со мной, Тома? Вообще-то, у него есть ещё несколько дел, которые следует закончить до отбоя, и, конечно, ему бы не помешало посетить чайный домик, чтобы удостовериться в том, что там всё в порядке, и ещё… Тома кивает и спокойным шагом идёт за молодым господином в обеденную комнату. Сегодня на ужин нет каких-то выдуманных изысков, Тома весь день был достаточно занят, чтобы уделять слишком много времени готовке, и тем не менее, стол почти полностью заполнен. На нём две пары приборов на случай, если Аяка всё-таки вернётся, но точно не для того, чтобы Аято просил Тому к нему присоединиться. Он не особо голоден. В течение дня Тома был в городе и несколько раз перекусил, не рассчитывая на ужин или другой полноценный приём пищи из-за своей занятости. Он разламывает палочки, раскладывает лапшу с овощами по тарелкам и подвигает блюдо с добавками ближе к центру стола. Он часто обедает вместе с Аято, намного чаще — с Аякой, и ничего особенного или тревожащего в этом быть не должно, но всё-таки у Томы снова появляется то чувство, которое вчера подсказывало, что что-то не так. Спихивает он его на внезапный и неожидаемый голод. Может, ему и стоит поесть что-то горячее… Тома складывает палочки в пустую тарелку и ведёт напряжёнными плечами, пытаясь размять затёкшие мышцы. Давно он не занимался тренировками и не помогал Аято с заданиями в лесу… Его задумчивое выражение лица, вероятно, привлекает внимание молодого господина, который уже тоже закончил свою порцию. Тома, сдаётся, с каждым разом готовит всё лучше. Или Аято просто кажется?.. — У тебя есть какие-нибудь серьёзные планы на воскресенье? — спрашивает он, мимолётно глядя на дверь, а потом, унявшись, смотрит в глаза. Тома слегка сводит брови, задумываясь на минуту или другую. Завтра он отправится в чайный домик, разберётся с уборкой, съездит в город за тканями, через день он будет слишком занят со встречами, а позже… Нет, Тома не помнит, чтобы в воскресенье у него были планы. — Ничего такого, что нельзя отложить, мой господин, — он пожимает плечами, — что-то случилось? Аято, помедлив, спокойной качает головой. — Нет, я бы… Я просто… — Тома хмурится. Нет, что-то точно случилось. Аято поджимает губы, а потом, собравшись с мыслями, продолжает: — Я бы хотел пригласить тебя на прогулку в воскресенье вечером, Тома. Ха?.. Тома моргает несколько раз, будто это поможет ему понять, правильно ли он расслышал все слова. Прогулка, да? Причина, по которой Аято казался таким взволнованным со вчерашнего вечера. Тома не оставляет идею о том, что это не всё, но более или менее успокаивается, и на его лице появляется скромная улыбка. — Тогда прогулка в воскресенье вечером, — отвечает он, что заставляет Аято заметно расслабиться. С той же улыбкой Тома встаёт, собирая посуду на подносе, чтобы унести всё на кухню и вымыть. Он ведёт плечами, сбрасывая напряжение, и шумно выдыхает, чувствуя проходящую по мышцам дрожь. Закончив с посудой, Тома вытирает руки и разваривается, чтобы потянуться. Да, ему бы не помешала неплохая разминка… Пожалуй, он займётся этим завтра. На сегодня все его тяжёлые дела закончены в честь неожиданных желаний Аято. Тома опирается на стол позади, перед этим проверив, чтобы там тоже было чисто, и опускает глаза к полу, чтобы дать им отдых от яркого света лампы. Аято заходит в комнату, когда Тома перебирает в голове несколько набросков на завтрашний день. До отбоя, кажется Томе, ещё минут пятнадцать. После этого вся стража покинет дом, смена поменяется, и охрана останется только по периметру. Возле кабинета Аято обычно никто не стоит, а у архива всегда около двух экипированных воинов. Но Тома не думает об этом, это не в его заботах. Он думает скорее о том, что Аято беспечно его целует, пока в доме есть другие люди. Его левая рука нетерпеливо мнёт одежду на талии, а большой палец правой осторожно гладит по скуле. Тома удивлённо распахивает глаза и не особо понимает, как он должен реагировать. Он приоткрывает губы только от неожиданности, лёгкого шока, но это позволяет Аято скользнуть внутрь. Тома не может сказать, окончательно теряется он от этого или, наоборот, приходит в себя, и несколько раз хлопает Аято по груди, чтобы вернуть хоть каплю осознанности в происходящее. Аято отвлекается только ради того, чтобы мельком заглянуть Томе в глаза. — А-аято, — тихо зовёт Тома, чтобы вдруг никто другой, кроме самого Аято, этого не услышал, — мы не одни, Аято. Аято будто не слышит его, аккуратно обхватывает пальцами лицо Томы, отворачивая его голову в сторону и переходя поцелуями на его щёку, шею. Тома старается выдохнуть тихо, но ему кажется, что в каждой комнате слышно его дыхание. Пятнадцать минут. Ему нужно подождать пятнадцать минут, чтобы позволить себе ещё один поцелуй. Некоторый звук срывается с его губ, когда Аято доходит до слишком чувствительной зоны, и в коридоре начинают слышаться тяжёлые, быстрые шаги. Аято прижимает его ближе к себе, пока сам Тома вовремя его не отталкивает. В комнату заходит встревоженный человек из охраны, на его голове заострённый шлем, а в руках длинное копьё. Беспокойство внутри Томы растёт с каждой новой секундой пустой тишины. Аято стоит слишком близко к нему. Молодой господин, кажется, не смущён и на долю. Тома бросает в него непонятный взгляд, который похож на озадаченность и тревогу, и снова поворачивается в сторону охранника. — Господин Камисато! — от звонкого голоса Тома дёргается. — Уже отбой, — коротко и с холодом сообщает Аято. Охранник, замешкавшись, кивает, и в течение следующих пяти минут стража покидает помещение. Тома, наконец, может выдохнуть поглубже и потребовать от Аято какое-нибудь оправдание. — Не делай так больше, — с упрёком говорит он, зная, что вряд ли Аято можно от чего-то отговорить, если он уверен в себе. — Запрещаешь мне целовать тебя, моя любовь? — с играющей улыбкой спрашивает Аято, снова подходя ближе. — Не зови меня так, — ах, если бы только Аято знал, как сводит у Томы живот от его слов. — Такой требовательный, Тома, — ещё один короткий поцелуй остаётся на его губах, прежде чем Аято широко улыбается. Тома конкретно встрял. Он не знает, ждал ли он в своей жизни хоть раз что-то так сильно, как сейчас ждёт воскресенье. Его настроение неизменно приподнятое, а все заботы идут слишком гладко, чтобы доставлять хлопоты. Тома развлекается в городе, разговаривает с друзьями и решает разногласия с поставками, сбавляя цену на хороших несколько тысяч моры. Для остальных его состояние едва ли отличимо от обычного: Тома всегда радостный, улыбчивый, редко расстроенный и часто загадочный, чтобы никто вдруг не прознал о всех его секретах. Он любит шутить о том, что единственная его тайна заключается в том, что он не любит фиалковую дыню, хоть и знает, что никто ему не верит. Будь Аяка здесь, она бы давно заметила и выпытала из Томы своим невозможным для отказа взглядом все причины его возбуждённости. Но Аяка не здесь. Тома, конечно, беспокоится о том, что заставляет её отсутствовать так долго, но не смеет жаловаться. В последние дни в поместье он почти один. Аято вечно в разъездах, Аяка чуть ли не впервые так долго не возвращается домой, а сам Тома несколько раз на день обходит все комнаты, чтобы проверить порядок и протереть пыль. У Аято в комнате, к слову, он бывает чаще всего, но стража к тому моменту уже покидает имение и вряд ли знает, как крепко Тома спит не в своей кровати. — Господин Камисато отдал приказ не пускать никого в его покои, — слышит Тома ещё до того, как успевает потянуться к ручке двери. — Приказ молодого господина касался и меня? — короткий, строгий кивок. Тома хмурится, но ненадолго, и, пожав плечами, разворачивается к соседней двери, чтобы зайти в комнату Аяки и убедиться, что там всё готово к возвращению юной леди. До воскресного вечера остаётся не больше трёх часов. Аято до сих пор не вернулся. Тома не знает его расписания на сегодня, не знает, выезжал ли он за пределы острова, и не знает, когда он вернётся, и оттого просто ждёт, читая одну из множества книг домашней библиотеки. Во многих из них завёрнуты уголки на некоторых страницах — это привычка Аято помечать что-то интересное, стоящее внимания. Тома, когда видит такие страницы, обязательно прочитывает их с дополнительным любопытством, чтобы найти то, что привлекло внимание молодого господина. Тома выходит на улицу, когда глаза устают бегать между строк. Свежо. Фонари обдают землю приятным тёплым светом, а от берега с воздухом доносился лёгкая влага. Тома отчего-то улыбается. В каком-то смысле да, он скучает по Мондштадту, его родной земле и людям, которые там остались. Но Инадзума нравится ему не меньше. С новыми взглядами Эи и спокойствием, которое они принесли, острова стали даже более привлекательными, чем раньше. Тома без труда и даже с лёгкой улыбкой может назвать их своим новым, Аято и Аяку — своей семьёй. Многие здесь не любят чужеземцев, не считают их уместными и достойными жизни в Инадзуме. Тома встречал таких довольно много. Но и хороших людей он встречал не меньше; тех, кто относились бы к нему, как к старому другу, как к обычному человеку. Хоть Тома на этом и не заостряет внимание, для Аято такое обращение является спусковым крючком. Каждый раз, когда он является свидетели каких-либо непотребств в сторону Томы, его глаза загораются яростью, а невозможность в полную меру поставить на место тех, кто этого заслуживает, раздражает его ещё больше. Может быть, для остальных роль Томы и заключается только в том, чтобы смотреть за имением и решать проблемы разве что с пылью и грязной посудой. Для Аято Тома куда более особенный. Тома бывает дотошным. Громким. Слишком активным. Эти качества могут давать тот оттенок, который большинству не нравится. Но ещё Тома заботливый. Внимательный и сообразительный, преданный, отзывчивый, иногда чересчур общительный, и его глаза светятся ярче бирюзы Вайюда… У Аято просто не было шансов. Тома слишком настоящий и искренний, чтобы не нравиться; глоток свежего воздуха, чего-то нового и яркого в погрязшей в грозах Инадзуме. Аято думает о нём чаще, чем на островах идут дожди и молнии ударяют в воду. Аято думает о нём постоянно. Когда пьёт слишком вкусное молоко, когда у дипломатом настолько скучные речи, что хочется домой, когда садится солнце и когда Тисато говорит о том, что готова рискнуть целостностью комиссии ради того, кого любит. Совсем недавно он понимал любовь: её не было и она не привлекала внимание, не тревожила мысли, но при этом Аято с ней был очень хорошо знаком. По крайней мере, он так думал до того, как произошёл инцидент со свадьбой. После того, как под угрозу встали две из трёх комиссий Архонта, после коротких, но цельных разговоров с Тисато и Камадзи, Аято невзначай наткнулся на мысль о том, что он бы без всяких раздумий рискнул всем ради Томы. И это неслабо перевернуло его с ног на голову. — Мой господин, — здоровается Тома, когда Аято, наконец, появляется в имении. Снаружи стражи гораздо больше, чем в доме. Тем не менее, Аято, снова этого не замечая, кладёт широкую ладонь Томе на поясницу и борется с желанием прикоснуться губами к его щеке. — Пожалуйста, будь готов через двадцать минут, Тома, — уведомляет он уже внутри, удаляясь по длинному коридору в комнату. Тома молчит о том, что он собран со дня, когда Аято предложил эту прогулку. Он украдкой смотрится в зеркало, поправляет футболку и с воодушевлённым возбуждением вздыхает. Можно ли это назвать свиданием? Аято обязательно звал бы Тому на них при каждой своей свободной минуте, если бы не его статус и постоянное напоминание от Томы о том, что «мы не можем так часто быть вместе, молодой господин». Какая кому вообще должна быть разница, с кем и где Аято проводит своё время? Но он слушает Тому, беспокоится о его репутации гораздо больше, чем о своей. Он не хочет, чтобы слухов было ещё больше, чем есть сейчас. Тома и без них слышит немного приятных слов, сколько бы Аято ни целовал его и не говорил другое низким, тихим голосом, который был бы предназначен только для Томы. В городе прохладно. Вечереет. Ближе к воде развёрнута какая-то местная ярмарка, бегают дети, запуская воздушных змеев, и смеются люди. На прилавках сладости и напитки. Тома расслабленным взглядом наблюдает за происходящим, шагает не спеша рядом с Аято — не слишком близко, но и не слишком далеко. Ему очень хочется взять молодого господина за руку, стать рядом с одной из палаток и обсудить что-нибудь повседневное с другими посетителями ярмарки, но может он только влюблённо посмотреть на Аято и отвести глаза до того, как молодой господин это заметит. — Я встретил Ёимию сегодня, — говорит Тома, проходя мимо зажжённых фонарей. — Хочешь посмотреть на фейерверки? — улыбается Аято. — Она обещала к полуночи, — Тома пожимает плечами. Аято незаметно делает короткий шаг в его сторону, чтобы идти ближе. Их руки почти касаются друг друга, и Аято ну совсем опрометчиво приобнимает Тому чуть ниже его талии, укладывая ладонь почти что сверху его бедра. И то ли Тома слишком теряется в своих мыслях, то ли окончательно сдаётся, но позволяет себе ненадолго насладиться прикосновением, на мгновение забыв о «кто» и «где». В лавке, возле которой они останавливаются, пожилая женщина предлагает горячую кухню. Тома беглым взглядом осматривает выставленные блюда и отмечает те, которые он видит впервые: многие на ярмарках представляют домашние рецепты. Тома любит ярмарки, мелкие праздники, местные развлечения; ему нравится наблюдать за текучестью жизни и тем, какими счастливыми кажутся люди, когда собираются вместе, чтобы просто пообщаться без большого повода. — Господин Камисато! — радостно приветствует Аято женщина. — Я как раз заканчивала с вашей просьбой. Тома поднимает брови, но пока не решается что-то спрашивать. — Благодарю вас за помощь, госпожа, — Аято уважительно кивает и берёт из рук женщины не самый большой, но и не такой, чтобы назвать маленьким, свёрток бумаги. После того, как они отходят от больших скоплений людей, Аято, улыбнувшись, протягивает этот свёрток удивлённому Томе. — Это… — недоверчиво и с каплей какой-то потерянной радости спрашивает он, разворачивая бумагу. — Семья недавно перебралась в Инадзуму из Мондштадта, — объясняет Аято, — я подумал… Напомнить тебе о доме, Тома. Тома помнит, как очень рано рассказывал Аяке о том, что иногда скучает по Мондштадту. Он слишком блестящими глазами смотрит то на обычные оладьи в своих руках, то на Аято. Должно быть, молодой господин запомнил… Тома отвлекается на запах оладьев, и на его лице появляется тоскливая улыбка. Аято от этого грустнеет: никто, кроме Томы, этого и не заметил бы, если бы они были не одни. — Мой дом здесь, мой господин, — поправляет его Тома, — я могу скучать по Мондштадту, но это не означает, что я несчастен в Инадзуме. Аято с облегчением вздыхает. Иногда его посещают мысли о том, что Томе хотелось бы вернуться обратно, уехать навсегда после того, как грубо люди Инадзумы встречают чужеземцем, и слова, доказывающие обратное, помогают ему отбросить эти мысли в сторону. Тома много раз и раньше говорил, что счастлив там, где он сейчас, но именно сейчас Аято хочется добавить, что он сам счастлив там, где Тома. И если Тома говорит, что он счастлив, то Аято ничего больше и не нужно. От оладьев пахнет забытым домом. Тома вспоминает раннее утро из детства, когда перед очередным путешествием мама готовила завтрак из ягодного чая и оладьев с закатниками. На вкус они точно такие же — сладкие и мягкие, ещё горячие. Тома с улыбкой кивает, когда Аято предлагает чуть позже, когда дела будут спокойнее и когда позволит обстановка, наведаться в Мондштадт. Молодому господину хочется знать о его родной земле столько же, сколько известно Томе об Инадзуме. Он знает, что Тома слабо верит его словам: работы много и вряд ли в ближайшее время кто-либо из них сможет выбраться за пределы региона, тем более с такой пропускной строгостью, но Аято искренне хочет подарить Томе эту поездку. И он это обязательно сделает, просто не сейчас. Поднимаясь всё выше то по ступенькам, то по протоптанным светлым тропинкам, Аято чувствует неудержимое желание взять Тому за руку, сказать ему тысячу любовных слов, лишь бы хоть как-то выразить то пламя, которое горит в него в груди каждый раз, когда он находится наедине с ним. Да, технически, здесь ещё куча людей, как и положено вечерней Инадзуме, но чем дальше они отходят от города, тем труднее Аято становится сдерживаться. Он знает, что Тома будет против; не оттого, что ему не хочется близости. Тома просто слишком беспокоится о своём господине и мнении, которое о нём сложится после малейшего неправильного действия. Ему всё равно, что подумают о нём самом. Томе не важна его собственная репутация — его могут не любить, не понимать, оскорблять и критиковать, и это не заденет его чувства так, как должно. Но если в сторону Аято начнётся сыпаться всё то, что сыпется на него… Тома ни за что не хотел бы быть тому причиной, и неважно, сколько раз Аято убеждал его, что он в состоянии пережить несколько неудобств ради того, чтобы Тома мог держать его за руку не только за двумя закрытыми на замок дверями. Наконец добравшись до последней лестницы, Тома останавливается, чтобы оглядеться. Аято подходит к нему невыносимо близко, пока с разных сторон доносятся тихие, далёкие голоса. Он кладёт руку ему на щёку, заглядывает ненадолго в глаза и лёгким прикосновением большого пальца проводит по его нижней губе, следя взглядом за тем, как мягкая кожа легко поддаётся слабому давлению. Аято довольно улыбается растерянному виду Томы и наклоняется ещё ближе, почти касаясь губами собственного пальца. Сверху слышится лёгкий стук шагов по ступеням, и Тома, будто очнувшись, делает широкий шаг назад. Если Аято сильно повезёт, то уже завтра он без всяких сомнений сможет поцеловать Тому прямо посреди самой людной торговой улицы. — У-уже почти полночь, мой господин. Нам стоит поспешить, чтобы успеть на фейерверки, — заговаривается Тома на сбитом дыхании, но быстро успокаивается и натягивает на лицо привычную улыбку. Мимо проходит молодая семья из трёх человек, и Тома из вежливости здоровается. Он не знает этих людей, но ему кажется невоспитанным просто промолчать. Аято пропускает его вперёд по лестнице, идя следом и на всякий случай следя, чтобы Тома вдруг не споткнулся на двух закрученных поворотах. Это совсем не похоже на смотровую площадку. Здесь невысоко, совсем мало места и всего две узкие лавочки под деревом, на котором светятся жёлтые огни, освещающие лестницу, зато отсюда открывается самый лучший вид на поляну, с которой Ёимия чаще всего запускает фейерверки. Тома знает это, так как сам нашёл место и попросил обустроить его для людей. Больше четырёх человек здесь вряд ли поместится, и, по всей видимости, сейчас Томе очень везёт, ведь кроме него и Аято сюда даже близко никто не собирается подниматься. Он слабо улыбается, задумываясь, стоит ли ему сесть на лавку. — В чём дело, моя любовь? — спрашивает Аято, заметив задумчивый вид. Тома, смутившись, трясёт головой. Аято зовёт его так довольно часто и достаточно долго, чтобы привыкнуть, но у Томы всё равно каждый раз слегка розовеют щёки и щекочет где-то в животе. — Ты даришь мне ещё одно счастливое воспоминание, — на выдохе отвечает он. Аято, улыбнувшись, берёт его за руки и медленное, чтобы Тома ни в коем случае не отказал, оборачивает их вокруг своей шеи, следом приобнимая. Он смотрит вглубь его светящихся чистым изумрудом глаз и видит только своё отражение. Внутри как будто в озеро падает огромный отколовшийся кусок скалы. Небо загорается первой вспышкой, и задорный рокот рассекает спокойный вечер. Аято касается губ Томы тёплым поцелуем, который не столько желанный, сколько необходимый. Он хочет делать Тому счастливым. Хочет прикасаться к нему, когда вздумается, целовать его на глазах у сотни людей и быть рядом дольше, чем длится жизнь. Аято искренне думал, что ему нужен подходящий момент до тех пор, пока обычный поцелуй не принёс ему осознание, что с Томой каждый момент — подходящий. — Мой дорогой Тома, — мягким голосом говорит он прямо в губы, — моё сердце целиком принадлежит тебе, и до тех пор, пока ты его не отвергнешь, никто другой не сможет им овладеть. Аято снова берёт Тому за руку, чтобы поднести к губам и поцеловать костяшки. — Если я дарю тебе счастливые воспоминания, согласишься ли ты подарить одно мне? Тома опускает глаза ниже, распахивая их в таком удивлении, какого раньше никогда не испытывал. В руках Аято держит самое настоящее кольцо. Его трудно рассмотреть при том освещении, в котором они находятся, но Тома видит, что оно украшено блестящими голубыми камнями, которые вточены внутрь. Оно бы свободно поместилось под перчатки и не мешало бы вовремя домашних дел. Тома не замечает, как начинают трястись его руки. Воздух, кажется, застревает в лёгких, и Тома никак не может его выдохнуть. Он безостановочно смотрит на кольцо, пока слова Аято доходят до него как будто с замедлением и эхом. Он не может определить ни одно из переполняющих его чувств; эмоции одна за другой замещают каждую мысль по очереди. Тома, выдохнув широкой улыбкой, стягивает с одной руки перчатку, и пытается успокоить дрожь, пока Аято, улыбаясь счастливее, чем когда-либо, надевает на его палец кольцо, тут же целуя место, на которое оно садится. Тома, кажется, не сможет полноценно прийти в себя следующие двадцать четыре часа. Или, может, всего лишь до следующего поцелуя, который Аято подарит ему прямо посреди самой людной торговой улицы.