Соприкосновение

Долго можно не осознавать, что твоя жена тебе неприятна: ты знаком с ней тридцать лет, двадцать три года из которых занимаешься с ней сексом, не часто, но не реже одного раза в месяц, что, казалось, говорит о любви хотя бы физической, уже двадцать лет вы растите общего сына, а шестнадцать — дочь, уже пятнадцать лет ты не стыдишься возвращаться домой пьяным и как минимум десять — пить при ней. В какой-то момент даже может казаться, что ты любишь её: когда она дарит тебе удовольствие, не часто, но не реже одного раза в месяц, когда рожает здорового сына, а вскоре — чудесную дочь, помогает доползти до футона после весёлой пьянки и лишь сердито хмурится, когда в их общем доме собираются главы других кланов и пьют — она, может, и возразила, не будь ты Богом. Она — хороший человек, неплохая мать и отличная жена, думаешь ты. А потом случается он. Он просто происходит, и твоя жена теряет молодость и красоту, звонкость голоса и блеск в глазах. Все её привычки, взгляды, манеры дурнеют, пусть она всё так же вежлива, тиха и покорна. Он случается — и тебя выворачивает наизнанку от её тела, от её личности и её голоса. От её нутра. От её сути. От неё. Он — это поцелуй. Тебе кажется, что жизнь с нелюбимой женой не так уж и плоха, пока ты не влюбляешься по-настоящему. Никому не везёт так, чтобы его любовью была его жена, будь ты хоть богом, хоть нищим. Тебе не поможет ни имя клана, ни привлекательность лица и тела. Но тебе может повезти: твоя любовь может стать твоей любовницей. Когда ты молод, легко обманывать жену, легко ждать тайной встречи с другой — ещё теплится надежда, что свою любовь ты пронесёшь сквозь годы. Хаширама вырастил сына и дочь —  у его сына были свои сын и дочь — ему было столько лет, до скольки не доживает и треть Шиноби — и тогда он случился. Шутливо и игриво. Без задней мысли и не всерьёз. Тобирама лишь повторял за Цунадэ, которая упорно выклянчивала монет на данго, и, когда парочка золотых оказалось в крепко сжатом детском кулаке, она звонко протянула: — Спасибо, деда! — и чмокнула Хашираму в губы, затем спрыгнула с его колен и убежала из кабинета, оставив дверь открытой. Тобирама высунулся в коридор, чтобы проверить, что Цунадэ прибежала в объятия матери, и медленно подкрался ближе. — Сходим сегодня в Ичираку? — он косо улыбнулся в ответ на отрицательное движение головой. — Не ври, что не хочешь этого, брат! А Хаширама врал: говорил, что дел по горло — внучке обещал показать школу, дочери — дать пару уроков боя на вакидзаси. И робко косился на пару золотых монет на краю стола — это всё, что он мог себе позволить потратить. Расточительство — не его порок, его порок — пьянство, но, неловко отказывая Тобираме, Хаширама не чувствовал разницы. Было стыдно признаться, что он пропил все деньги. — У меня есть ещё пара таких, — Тобирама кивнул в сторону монет и немного согнулся, чтобы смотреть Хашираме в глаза, сомкнул за спиной руки. Почти навис над столом. Он всегда так делал и сейчас сделал это вновь. — На рамэн и чай хватит... Хаширама кивнул, согласился. Было слишком привычно, слишком знакомо для того, чтобы растеряться, чтобы вздрогнуть, чтобы ахнуть, распахнув глаза, когда Тобирама покренился вперёд так сильно, что они столкнулись губами. В ту самую червоточащую секунду, пока Хаширама моргал. Раз — и лицо брата так близко, что видны чёрные точки в красной радужке глаз. Раз — и брат так близко, что Хаширама чувствовал солёный запах его кожи, сладкий запах его волос. Раз — и Тобирама стоял с другой стороны стола, на его лице всё та же косая улыбка. Он тихонько засмеялся, вторя Цунадэ: — Спасибо, деда! Раз — и соприкосновение. Секундным порывом хотелось проморгаться, чтобы стряхнуть с ресниц наваждение: Тобираме что, занять себя нечем, кроме как повторять за ребёнком? Это Хашираме в глаз что-то попало, в глазах зарябило, и соприкосновение почудилось, привиделось, Тобирама лишь наклонился, но его губ не коснулся. Но откуда тогда в носу мягкий запах кожи и волос брата? Тобирама должен был наклониться очень близко, чтобы их отчётливо разобрать: запахи травы, соли и озёрной воды. Первый особенно щипал ноздри — он от рук Тобирамы, брат недавно забивал кисэру табаком, но от него не пахло дымом, выходит, он не курил. Сквозь туман в голове вспомнилось, что брат пришёл в резиденцию после встречи с Гоши. Тобирама пришёл от знакомого, которого вполне мог назвать другом, погладил по голове внучатую племянницу, а потом поцеловал Хашираму. Даже не поцеловал, прикоснулся, как это делают дети, чтобы выразить благодарность, проявить привязанность. Никакой грязи, пошлости, намёков и допущений, никакой скованности, стыда или вины — Тобирама стоял напротив с привычно спокойным, сосредоточенным лицом, дожидаясь, пока Хаширама очухается и встанет. Он забыл, что они собрались в Ичираку, что он кивнул, соглашаясь, что он хотел провести вечер в компании брата и рамэна. В нём поселилась тревожная нежность от короткого соприкосновения, проникла глубоко и осталась внутри. Хаширама не считал себя хорошим мужем и отцом, но он был неплохим братом для Тобирамы. Долгие годы, прожитые бок о бок, научили узнавать настроение и желания по взгляду, недосказанность с полуслова, привычку оставаться один на один, разбираться в конфликтах. Не случалось больших ссор, потому что не было обид друг на друга. Хаширама любил брата всегда, а безмерно зауважал, когда он, отбросив амбиции, принял мир Сенджу с Учиха и стал жить рядом с ними, как с союзниками, напарниками и друзьями. Ещё Хаширама дорожил Тобирамой — на каждом поле битвы, на каждом собрании Кагэ, искал его взгляд глазами, чтобы понять, в каком он состоянии, хватит ли сил продолжить, хватит ли терпения промолчать. А теперь оказалось, что Хаширама ещё и чувствовал тревожную нежность от прикосновений Тобирамы. Солнце в середине дня ярко пылало, когда они вновь остались вдвоём, разбирали бумаги, попивая чай, что должен быть холодным, но уже успел почти закипеть. Очередной день втроём: Хаширама, Тобирама и бумаги. Привычный день, в котором брат привычно сидел на столе лицом к Хашираме, опираясь на руку, прижатую к крышке стола, в другой у него — свиток, послание от Казэкагэ. Тобирама зачитывал свиток вслух. Казэкагэ упорно просил о личной встрече, чтобы обсудить условия союза Конохи и Сунны: Хаширама сдвинет границы Страны Огня вглубь на десяток-другой тё , тем самым отдавая озеро пресной воды Стране Песка, а Кавадзири в ответ... — Что тебе может дать человек, у которого по меньшей мере нет ничего? Усмешка в голосе брата была больше снисходительной, чем злой, он скрутил свиток, не дочитав, и кинул его на стол к кипе бумажек на краю. Свою же Хаширама опустил на колени, задевая бедро Тобирамы локтем. Соприкосновение. Мгновение. Но стало неловко, будто он совершил нечто грязное, нечто непозволительное. За неловкостью вспыхнул стыд, и Хаширама поспешил обтереть лицо ладонью, в попытке успокоиться: он ничего не сделал, он накручивает себя, он слишком много значения придаёт случайному прикосновению. — Это не единственное озеро с пресной водой в стране Огня, даже не самое большое, даже не второе по размеру, — Хаширама мягко выдохнул, скосив взгляд на бедро брата, которого только что коснулся, и поднял бумажку с коленей другой рукой, положил перед собой и почувствовал желание прокашляться, когда Тобирама недовольно цокнул, готовый возразить, но дал Хашираме закончить, — ничего не станется, если мы поделимся с людьми. — А ещё в стране Огня много железа, золота, леса и именитых кланов, когда начнём раздавать их? — в его словах ехидство без дерзости или злобы.   Тобирама мог говорить самые острые, болючие, колючие слова ровным, спокойным голосом, если он не говорил им, значит, не хотел. Значит, ему хотелось задеть Хашираму: вывести на спор или перепалку. Тобирама всегда так делал, когда ему скучно или когда нужно было отвлечься. Тобираму сложно довести до скуки, и Хаширама удивился, что запомнил эту его черту при том, что точно не знал, сколько Мито лет — лишь помнил, что она была старше то ли на год, то ли на два, — но упорно высчитывал прожитые вместе годы, чтоб, если вдруг зайдёт разговор о семье, пресыщенно начать говорить: «А вот мы с Мито-сан в любви и согласии уже пять-десять-двадцать лет!». Это ого-го сколько, это целая жизнь, это небывалый опыт. А потом отмахиваться от шикающего над ухом Тобирамы, улыбаясь таким же небывалым семьянинам. Те всегда неловко скашивали взгляды и тихо посмеивались, прикрыв рот ладонью или кулаком, чтоб если что не так — сослаться на кашель. От Тобирамы Хаширама однажды узнал, что к именам любимых жён не добавляют «сан». Знакомым, неблизким друзьям, соклановцам — да, чтобы выказывать уважение и не нарушить границы. Любимой жене — нет. К её имени нужно добавлять «милая», объяснял Тобирама, набивая кисэру табаком, табак был и на столе — просыпался из порванного свёртка бумаги — такой забористый и крепкий, что Хаширама дёргал носом в раздражение, но слушал внимательно и мотал на ус. Он быстро привык называть жену «милая», но без «сан» в имени не мог обойтись: у него к Мито — уважение, а не любовь. Сейчас это «милая Мито» кололо язык, Хаширама морщился, будто в воздухе снова острый запах крепкого табака, как и когда он в первый раз пробовал на вкус это слово с этим именем. Мито не милая — первое слово отсекалось от второго. Хаширама перебирал языком каждую букву «Милая Мито» — это оно отдавало терпким запахом табака, потому что Мито сдержанная и холодная даже с ним наедине, даже когда он на ней. И в ней. Хаширама задрал голову вверх, серебристые волосы Тобирамы рябили на солнце, блестели. Сощурив глаза, он застыл в секундном раздумье и поддался мимолётной тяге: привстал, повернулся, утаскивая в сторону стул, и огладил Тобираме плечо, прошёлся рукой почти от шеи до ладони. Брат растерянно дёрнулся, недоверчиво поджав губы. — Ты что творишь?! Хаширама погладил его ещё раз, но теперь быстро ладонью по бедру, будто по раскалённому железу, боясь обжечься, прикрыл глаза: под рукой тёплая кожа, натренированные мышцы, крепкие кости, прямо напротив и немного вверх — изумлённо изогнутая бровь Тобирамы, суженные в подозрении глаза, дернувшийся в растерянности кончик носа, когда он туго сжал губы. Хаширама улыбнулся, когда увидел брата таким. Милым? Да, милым. — Мне скучно просто... Хаширама убирал руку с колена Тобирамы неприлично долго — ещё секунду, ещё мгновение задержись, и его бы бросило в дрожь от волнения — и брат ему это позволил, хоть и смотрел на ладонь выше пальцев неморгающим смолянистым взглядом. Хаширама не держал Тобираму крепко, но, когда брат напрягся, рука повторила за ним: сомкнулась и разомкнулась так же быстро, как пульсировало сердце. За грудиной у Хаширамы заскреблось желание, стремление, жажда сделать так ещё раз — взяться за бедро брата потуже, поплотней, — но он рывком отдёрнул руку, прижав её к грудине, под которой сердце билось часто. Попытался сглотнуть, но во рту пересохло, резко втянутый ртом горячий воздух заставил прокашляться. По виску катилась капля пота, Хаширама обтёр лоб тыльной стороной ладони — так вот где вся вода! — и стыдливо опустил взгляд. — Не бери в голову, ладно? — Ладно. Голос брата выдавал недоумение и растерянность, но его бедро доверчиво осталось у локтя Хаширамы, да и царапающая грудину жажда никуда не ушла. Хаширама отшатнулся назад, но это не помогло, брат ещё близко: если вытянуть руку вперёд, то можно перекинуть через его колени. Сделать мост с одной стороны стола на другую, сложить из бумаги маленьких цыплят и толкать их с ладони на локоть под раздражённые вдохи и отчаявшиеся выдохи Тобирамы. Хаширама закрыл глаза, провёл ладонью по грудине — эй, тише там! — и позволил себе вспомнить, что когда-то называл Мито и «нежной». «Нежная Мито»? Он заскрежетал зубами о зубы — нижняя челюсть  — это «нежная», верхняя — «Мито» — и сконфуженно дёрнул губами: она не нежная, не терпеливая, не покорная. Мито никогда не просила поцелуев и объятий, а от тех, которые Хаширама хотел подарить ей, отмахивалась, отказывалась. Первые годы Хаширама не принимал это всерьёз, следующие пять — искал причину этого, остальные десять — не хотел обнимать и целовать её сам. Мито не была кроткой, не была милой, не была нежной, но была сильной и выносливой — и это оказалось куда важнее. Их несчастливый брак держался на Конохе. Хаширама в резиденции —  Хокаге, Хаширама на поле боя — воин. Он очень редко муж Мито. Его дом не был пуст, но его всё равно никто не ждал: Мито не встречала с работы, не провожала на миссии, она была бы рада, если бы Хаширама с одной из них не вернулся. Поэтому и Хаширама, покидая поместье Сенджу, забывал о Мито и вспоминал, лишь возвращаясь в дом. А Тобирама — встречал. И вёл с собой в Ичираку или в сенто отдохнуть после тяжёлого дня. А Тобирама — провожал. И напрашивался вместе, потому что вместе — надёжнее. Хаширама никогда не умел отказывать брату и в этот раз тоже не смог. Они вдвоём оказались загнаны к подножью зубчатых скал, отрезанные от остального отряда, Джинчуурики, потерявшим контроль над восьмихвостым. Между скал текла мелкая река, но даже в ней демон смог выпустить пять хвостов. Вскоре из чакры стал собираться и крепнуть шестой. Тобирама предложил заманить его вглубь гор, туда, где лишь один камень и гравий, смешанный с песком: демон без воды потеряет часть чакры, тогда Джинчуурики можно сохранить жизнь. Брат побежал по извилистой дороге вниз, к истоку реки, демон ринулся следом, но Хаширама задержал его мокутоном: нужно немного времени, чтобы Тобирама изменил устье реки, увёл её в горы. И только когда вода, следуя за Тобирамой, ушла за несколько тё, Хаширама выпустил демона из пут и побежал вслед за братом. Броня замедляла, к сандалиям липла грязь, вся одежда была сырой — Хаширама чувствовал себя тяжёлым. Ему пришлось остановится несколько раз, чтобы защититься от водяной атаки, несколько раз он поскользнулся на мокрых камнях. А когда достиг Тобирамы — почувствовал облегчение, будто на этом всё, на этом можно закончить и битву, и миссию, и вернуться домой. Всё шло по плану, кроме разбитого колена, которое, признаться, зажило почти сразу, и порванных штанов над ним. Брат действовал слаженно: пара печатей одной рукой и вода, что ниспадала с высоко утёса, перестала прибывать, разлилась в стороны, собираясь в лужи, потекла вниз по склону, залилась в щели в скале. Демон растянулся на сыром камне бесформенной склизкой кучей, мелкая вода быстро высыхала под палящим солнцем Сунны. Демон взревел, когда три его хвоста упали на землю, как дождь, как страшный ливень, как водопад, и утекли вслед за водой из реки. Хаширама держал демона мокутоном, Тобирама ставил печать, и когда все символы легли на тело восьмихвостого, он стал таять: сошло чёткое тело, осыпалась чакра, под которой истерзанная молодая девушка едва держалась в сознании. Это дочь первого Райкагэ, Хаширама видел её лишь однажды, но всё равно смог узнать. Тобирама нёс её на руках, пока они шли к отряду Облака на другом конце реки, Хаширама краем глаза видел сплавившиеся до мяса руки девочки, её изодранную ногтями грудину, её кровоточащую рваную рану на бедре. Ей нужна помощь: обезболить, обеззаразить, перебинтовать, поэтому Тобирама спешил. А Хаширама боялся увидеть глаза отца этой девочки, когда Тобирама их догонит. Увидит в его глазах то, что Хаширама никогда не хотел бы пережить: из-за него страдал его дорогой человек. Наверное, поэтому Джинчуурики Девятихвостого была Мито. Наверное, поэтому в Хашираму никогда не закрадывалась мысль, что им может стать Тобирама. Он отстал от Тобирамы ровно настолько, чтобы брат уже ждал его для того, чтобы вернуться в деревню. Пока в чужую им, нужно отдохнуть, а потом уже или идти домой, или продолжать переговоры, прерванные нападением. Стоило закрытой двери отгородить их от коридора рёкана , Хаширама, как дерево, вырванное ураганом под корень, свалился на пол, сделав один куцый шаг. Вдохи быстрые и ровные, а чувства острые, ещё дрожащий от напряжения слух — они не успели прийти в норму после сражения. Он чувствовал, как Тобирама вошёл на мягких ногах, ровно, стойко, сбросил броню и тогда уже мягко бросился на пол сам. К Хашираме. Под боком слышна возня, стук железа о дерево, тяжёлые выдохи и вдохи — Тобирама вылезал из брони, а когда закончил, склонился сверху, подобрав под себя колени, и мягко повёл дрожащей ладонью по волосам Хаширамы, липким от пота и грязи, запустил в них пальцы и нашёл перевязь брони между плечом и шеей. Тихий шёпот брата был почти без сил: — Привстань... Чуть. И в руках его сил почти не осталось: перевязь брони не поддалась, он скривился, зашипел и дёрнул на себя, отдёргивая от пола Хашираму, распахнувшего глаза в растерянности. Рывок — и лицо Тобирамы так близко, что видны разводы плохо смытого песка на его щеке. Рывок — и Тобирама так близко, что чувствовался запах грязи на рубашке, запах пыли в волосах. Рывок — и губы легли на губы. Не в поцелуе. В прикосновении. Рывок — и Хаширама лежал на полу, Тобирама, нависший над ним, корпел над спутанной перевязью брони. Снова гадкое чувство пыли в глазах, игры теней, в которой Хашираме лишь показалось их соприкосновение: слишком быстро — раз! И всё. Хашираме казалось, что его обманули. Сыграли на усталости, чтобы притупить внимание, и обделили. Он поёрзал спиной по полу, с усталостью мешалось раздражение: он ловил кунаи голыми руками, а поймать поцелуй взглядом не мог. Тот самый Хокаге, что демонов побеждал, но терпел поражение от мимолётных прикосновений локтя к бедру. Да, тот самый Бог, который победил Сусаноо, но проиграл соприкосновению. Хаширама дёрнулся вперёд, лишь на секунду растерявшись, когда глаза Тобирамы рассеянно распахнулись. Губы коснулись губ. Ещё не в поцелуе, но уже не в прикосновении. Хаширама сипло выдохнул слипшимся от пыли и воды носом и обомлел от тепла брата. Он давно не целовался — в последний раз годы, десятки лет назад  — и когда коснулся Тобирамы в почти настоящем поцелуе, тело прошило мелкой дрожью, голова пошла кругом. Хаширама вспомнил, как приятна могла быть мягкость чужих губ, как мягко могло обжигать чужое дыхание. Поцелуй, которого стоило ждать десятки — нет, сотни! — лет. Хаширама знал, что у него есть только мгновения, секунды для соприкосновения, чтобы почти настоящий поцелуй не стал настоящим, чтобы не стал проблемой, не стал неловкостью, но, когда рухнул обратно на пол, не смог сдержать разочарованного вздоха. — Зачем? Ровный голос Тобирамы казался шутливым. Хаширама закрыл глаза, когда кадык дёрнулся в напряжении, когда зазвенело в ушах, когда руки закостенели от правды: потому что хотелось. Но этот почти-поцелуй-уже-не-соприкосновение — продолжение того касания, которое начал сам Тобирама. Хаширама не нашёл в себе уверенности посмотреть на брата, а тот и не пытался поймать взгляд. В нём никакой спешки, только спокойствие, ведь чтобы разгадать секрет, нужно хладнокровие. Он потянул переднюю часть брони, и она покорно поддалась, Хашираме стало легче дышать. — Всё нормально, ладно? — голос Тобирамы дрогнул, Хаширама с трудом расслышал его неуверенность за глухим звуком упавшего на дерево железа. — Иногда от усталости и боли тянет совершать куда более странные вещи. В Облаке много дождей и сырость, рисунок на фусума над полом покрылся плесенью на десяток бу , воздух во рту горчил и вязал. Хаширама сначала почувствовал, потом увидел, как Тобирама ложится рядом. Не было стыдливости и смущения, пусть его голос и дрогнул. Пусть он и выдал, что ничего не нормально. Что-то точно не нормально. Хаширама туго сжал рот, глотая усмешку, а брат уткнулся лицом в его плечо. Он только что Тобираму поцеловал, вот что ненормально. Не случайно, как Тобирама минуту назад, не невсерьёз, как Тобирама неделей раньше. Он поцеловал брата и насладился этим поцелуем. Он поцеловал брата и хотел ещё. Вот что было не так. Но тобирамино лицо доверчиво уткнулось Хашираме в плечо, и пусть голос дрогнул, выдавая сомнение, брат остался рядом, доверчиво усталый и обессиленный. Под это спокойное дыхание Хаширама стал дремать и уже сквозь сон чувствовал, как его спина, плечи и бёдра освобождались от тесной, покорёженной брони. Иногда от усталости и боли тянет совершать странные вещи. Например, целовать младших братьев, желанно касаться их губ со страхом и предвкушением, а потом ждать, секунду, две, три и дрожать так мелко, что почти не чувствительно — это достаточно странная вещь для того, чтобы совершать её от усталости и боли? Достаточно ли в нём было боли и усталости, чтобы потянуло на странные вещи? Солнце напекало так, что мутилось в голове, пересыхало в горле: тяжело думать, тяжело дышать, но Хаширама пытался — Тобирама, должно быть, сам совершал эти странные вещи из-за этой усталости и этой боли, раз говорил о них. Может, тоже кого-то целовал. Может, обнимал кого-то. И мысли эти пронзали болью, пропуская в червоточину ещё одну: Тобирама одинок, его поцелуи и объятия не станут причиной обсуждений и споров, даже если эти поцелуи и объятия с братом. Хаширама сгорбился, схватился рукой за край стола, стиснул зубы, зашипев: его словно кунаем пробила вспышка ненависти к Мито. Бессознательная ненависть, горькая и колючая, она скрутила Хашираме за грудной, сделала воздух ещё горячее, горло ещё суше. Он захлебнулся кашлем. Хашираме всегда казалось, что в его жизни не было ничего хуже межклановых войн. Он думал, что не будет ничего, чего бы он так сильно желал, как союза с Учиха, но сейчас, спустя пятнадцать лет после достижения заветной цели, ему хотелось — мимолетом, секундой, мгновением — увидеть, как погибает Мито. Хотелось рыдать в плечо сына, говоря, что будет вечно любить, и грязно мечтать о брате: как Тобирама утешит — обнимет скорее всего, позволит обнять себя, даст зарыться лицом в тяжёлые серебристые волосы, будет гладить по спине и шептать на ухо утешения. Как Тобирама бросит всё, чтобы быть рядом — наплюёт на Коноху и клан, на Кагэ и союзы. Даже мысль об этом оказалась сладкой. Хаширама бы скорбел по Мито и наслаждался близостью с Тобирамой. Он бы стал одиноким мужчиной, отчаянно нуждающимся в поддержке, и Тобирама бы его утешил. Мимолётное желание, скрутившее рёбра, отвратительное желание, вырывающее из горла тяжёлый рык. Хаширама провёл по лицу ладонью, сел ровно. Солнце прожигало черепичную крышу, деревянный потолок и выжигало на голове то место, которое отвечало за осознанность. С жёнами в знатных кланах не разводятся, им связывают руки и кидают с обрывов. Хашираме не должна была думаться эта мысль, но женатым мужчинам нельзя целовать никого, кроме своих жён. Нельзя целовать своих младших братьев, желать их ласки, и нельзя хотеть ласкать их в ответ. В Хашираме не было усталости и боли, но ему хотелось совершить несколько странных вещей. Одна из них — отвратительная. Хаширама вздрогнул, когда Тобирама зашёл в кабинет, грязные мысли разбудили тревогу, участилось дыхание, он вытер рот ладонью и только тогда посмотрел на брата, который успел подойти к столу. — Нам нужно что-то ответить Казэкагэ, иначе этот чумной старик завалит Коноху своими письмами. — Тобирама вздохнул и задумчиво склонил голову, только сейчас Хаширама увидел в его руках смятый свиток. — Неужели умирает от жажды? — Наверное, — куце согласился он, кивнув невпопад. Вторая вещь — желанная: когда Тобирама по наитию, не глядя, прошёл вдоль стола и стал рядом, Хаширама ощутил это жгучее желание. Тело обдало дрожью, он сконфуженно сжал пальцы, потупив взгляд. Стыд не давал поднять глаза на лицо Тобирамы. Стыд шептал на ухо, что Тобирама знал о самой жгучей тайне Хаширамы, знал, что поцелуй был не от боли и усталости, а от желания и страсти. Когда свиток мягко упал на стол, а сам Тобирама изогнулся назад, от чего раздался слабый хруст в позвонках, затем тяжело вздохнул, а когда разогнулся, закинул руку за плечо, потирая лопатку, сипло выдохнул сквозь сжатые зубы. — Что стряслось? — пусть голос брата и звучал ровно, Хашираме не составило труда узнать в нём тревогу. — Ты сам не свой в последнее время. Губы сжаты в напряжении, всегда ровная спина сгорбилась, опустив плечи, пальцы слабо скреблись по крышке стола: он взволнован, и это слишком очевидно, чтобы не заметить, слишком знакомо, чтобы не узнать. Некоторые моменты жизни навсегда остаются в памяти, и поцелуй с Тобирамой был одним из них. Их последний поцелуй, который был первым. Самый сладкий поцелуй. Самый желанный поцелуй. И, похоже, этот поцелуй волновал и Тобираму. — Я так устал. Поёрзав на стуле, Хаширама прошёлся ладонью по лбу вверх, к затылку, убирая с лица несколько мокрых от пота прядей волос, закрыл глаза, чувствуя напряжение в горле — тяжело вдыхать, выдыхать — ещё тяжелее: воздух вязкий, как грязь, а он и без того глубоко увяз в стыдливом понимании, что застывших в памяти моментов с Мито и детьми у него просто нет: их общее прошлое как лист с рисунком, попавший под дождь — обрывчатые силуэты, понятные, но размытые. В памяти застряли те секунды, когда впервые раненный им человек умирал; он отчётливо помнил, как погибла мать; долгие годы назойливо пытался забыть изуродованное лицо Каварамы; был рад запомнить пожатые с Мадарой руки. Теперь во снах его будет преследовать первый и последний поцелуй с Тобирамой. Они — были с ним. Они — жили в нём. Они — и есть он: то, из чего Хаширама сделан, чем наполнен, чего желал, о чем тревожился, о ком тосковал. Тобирама облокотился бедром о стол, тесно прижавшись к Хашираме, когда потянулся за свитком, что укатился на дальний угол стола со стороны Хаширамы, будто подталкиваемый его рукой. Нервно скрутив свисток почти до конца, он иступлено кинул взгляд на первые строки, а затем, выпрямляясь, невнятно согласился: — Тебе и правда нужно отдохнуть. Тобирама читал, поджимая губы и дёргая носом, он так делал, когда зачитывал вслух послания от других Кагэ, отчёты, составленные Мадарой, и всё те, что писал Хаширама криво и марко, что не разобрать. Он на взводе. Колено Тобирамы, прижатое к бедру Хаширамы, нервно дёргалось. Они всегда так сидели: Хаширама на стуле, Тобирама на столе, задевали друг друга руками, ногами, лицами, животами, но теперь это было теснее, плотнее, полнее. Годом, месяцем, может быть, неделей раньше, Хаширама не обратил бы внимания, а сейчас соприкосновение было болючим, колючим, острым, почти болезненным. Хаширама зашипел и прикусил дрожащую губу, напряг ноги в раздумии, но не захотел разрывать соприкосновение, комок нервов, вывернутых наружу в месте, где их ноги прижимались друг к другу. По виску покатилась капля пота, Хаширама нервно вытер её ладонью, потом ладонь вытер о кимоно на груди. В голове звенело, в глазах рябило, а губы дрожали: его оглушило напряжением, желанием и стыдом. У него — сотрясение от прикосновения коленом о бедро. Хаширама тихо и рвано выдохнул, как обычно выдыхал во время передышек в бою. Вслед за губами задрожали руки, когда Тобирама отшатнулся, выставив ногу немного вперёд, и прижался теснее. Короткий рывок подхватило слабым ветром и опалило жаром тела Тобирамы хаширамино лицо — брат был горячее летнего солнца, шатающего разум, горячее катона, сжигающего плоть, горячее раскалённого металла, прожигающего кости. Мелко затрясло всё тело следом за губами и руками. Хаширама потянулся к краю стола, когда голова пошла кругом. Казалось, что он упадёт, если Тобирама так и останется рядом, продолжит дёргать ногой, раз за разом задевая коленом бедро: дёрг — и Хашираму бросило в дрожь. Дёрг — и Хашираму зашатало. Дёрг — и Хашираме всё сильнее хотелось посмотреть, как его жена падает с обрыва со связанными руками. Дёрг — и Хаширама опустил на колено Тобирамы ладонь. Они оба замерли на мгновение, Хаширама — от испуга, Тобирама — от удивления. — Вчера поцелуй, сегодня — рука на коленке, а завтра? На футон потащишь? — игриво, насмешливо, с тенью злой улыбки, брат накрыл его ладонь своей, не давая отдёрнуть, поддавшись смущению. — Ты дёргал ногой... — Хаширама запнулся, когда ощутил, что ладонь брата тёплая, а вот пальцы холодные, как озёра в начале весны. — Из-за жары меня раздражает даже такая мелочь. Тобирама поджал губы, кивнул, убирая руку с ладони, и положил свиток на стол, не свернув до конца, и придержал, когда он вновь попытался укатиться. Снисходительный мягкий взгляд брата заставил смутиться и растеряться, и только проморгавшись от волнения, Хаширама понял, что рука всё ещё на его колене. Куцая улыбка и суетливый взгляд должны были сгладить углы, придать соприкосновению несерьёзности, но Тобирама не изменился в лице, когда отшагнул от стола и повернулся, затем наклонился, запуская руку вглубь полки под крышкой стола. Достал ленту для волос, попутно скидывай на пол пару листов бумаги и покорёженную от высохших чернил кисть. Хаширама чувствовал покалывание в пальцах от нетерпения, во рту пересохло от предвкушающего волнения, пока искоса видел, как Тобирама шёл ему за спину, складывая ленту вдвое. — Да, ужасно жарко сегодня, — ровно согласился он и огладил хаширамины плечи, шею и виски, собирая в ладонь волосы. Резко и рвано вдыхая, Хаширама тяжело закрыл глаза: голова закружилась, тело бросило в жар, затем в слабость, и он сильнее прижался к спинке стула, ища опору. Потому что это состояние схоже с секундой до потери сознания — Тобирама, когда закончил, прижался губами к виску, прошептав: — Теперь тебе должно стать лучше. Хаширама зажмурился, ожидая падения в бессознание, но упал куда-то глубже. В томительное напряжение, в топкую глубину желания. На мгновение оказавшись в бреду, он Тобираму захотел до беспамятства, Мито ему была противна до тошноты. Его кожа, которой коснулся Тобирама, нагревалась: виски, уши, шея от мочек до позвонков — они вдруг стали местами силы, местами энергии. Они стали чувствительными донельзя, и Хаширама млел. Это чувство непознанное: с Мито он ни разу не млел, эта женщина не будила в нём трепетной нежности прикосновениями. Возможно, потому что никогда не понимала, что Хашираме нужно — завязать волосы в ужасную жару, когда он сам напрочь забывал о ленте в столе, — но и Хашираме было всё равно на неё: сытая, одетая, под защитой. Разве он обещал ей большее?! Млеть от заботы Тобирамы Хашираме нравилось. Поцелуй в висок обездвижил, обессилил — почти убил! — но когда брат снова прислонился бедром к столу, задевая коленом, Хаширама чувствовал только нежность. Тобирама безынтересно рассказывал, что неудачно упал на спину, когда с помощью Хирайшингири переместил огненный шар. Слишком близко от себя: взрывная волна повалила навзничь. Всего лишь трещина в лопатке, говорил он, не самое страшное из ранений, но самое глупое, потому что нанёс его сам. Когда Тобирама попросил посмотреть, всё ли в порядке, Хаширама не чувствовал ничего, кроме тревоги: сколько дней брат ходил с трещиной в кости и не сделал ли своим бездействием хуже? Заботило лишь то, насколько это могло быть опасно, поэтому Хаширама осматривал его спину почти бесстрастно — когда Тобирама снял рубашку, обнажая заплывшую синяками спину, Хаширама горько и растерянно ахнул, скривившись, — ему потребовалось несколько часов непрерывно сводить с тела синяки медицинским дзюцу, чтобы безболезненно или хотя бы без чудовищной боли ощупать лопатку. В ней лишь трещина, если бы Тобирама не тянул с лечением, отдыхал и меньше двигал руками, она бы уже заросла, но он будто не давал ей зажить, не давал ей покоя, но не успел сделать хуже. Хаширама, стягивая повязкой его грудную клетку, думал о том, как тяжело быть бесстрастным, но каждый раз, когда Тобирама безропотно подставлял спину под его руки, одёргивал себя, не позволяя думать ни о чем, кроме раны брата, не разрешал чувствовать что-то, кроме желания ему помочь. О каком соприкосновении могла идти речь, когда Тобираме больно?! Сильные боли прошли меньше, чем за пару дней, на третий же Тобирама предложил поесть в Ичираку, обещал заплатить за двоих, и Хаширама согласился. Хашираму изводило бесстрастие, ему хотелось вновь ощутить трепет и волнение от томительного соприкосновения. Тобирама был спокойным и немного уставшим, когда отрывался от рамэна и начинал говорить — снова о Казекагэ, и о том, что он добрый десяток цубо бумаги потратил впустую, что пришло время дать грубый и прямой отказ на его назойливую просьбу и невыгодный союз. А Хаширама кивал невпопад и улыбался, забывая есть, рамэн перед ним был ещё не тронут и почти остыл. Они ушли из Ичираку, когда начинало смеркаться, к Тобираме домой, чтобы снять повязку, чтобы убедиться, что трещина затянулась. Чтобы оттянуть момент расставания с Тобирамой и отдалить встречу с Мито. Ночь без луны и без звёзд — это к жаре, говорил отец, — от чего в доме кромешная тьма, Тобирама шёл ровно и прямо, а Хаширама иногда задевал стены плечом, осторожно шагая следом. В спальне из ниши под полом брат достал масляную свечу и поджёг край, на стене за его спиной отпечаталась крупная, тяжёлая тень, он сам оказался окутан ею. Хашираминой неуклюжей тенью. — Завтра должно быть очень жарко. Обтерев рот ладонью, Хаширама отодвинул стоящую между ними свечу вбок, часть лица Тобирама вышла из тени. — Да, отец всегда так говорил и ни разу не ошибся. Летом в стране Огня каждый новый день горячее минувшего, не нужно быть прозорливым, чтобы догадаться. Слова брата звучали почти шёпотом, это заставило напрячься, вглядываясь в заострившийся тенью изгиб глаза, ставший чувственным донельзя, когда Тобирама искоса посмотрел в ответ. Хаширама дёрнул губами в попытке улыбнуться, но сконфуженное лицо выдало его. Тобирама отодвинул свечу ещё дальше, полностью вышел из тени и предложил чуть севшим голом: — Ты можешь поцеловать меня, если хочешь. Посмотрел спокойным взглядом, а Хаширама проморгался в растерянности: ему послышалось, он снова бредил, он не в себе. Тобирама молчал, это истерзанное бесстрастное сознание говорило, ведь оно знало, чего Хаширама хотел, о чем изнывал. Ноги подкосились не сразу, но так, что он едва не свалился навзничь. Ещё сильнее зашатало, когда Тобирама повторил: — Я знаю, как выглядят голодные люди, и ты один из них. Хашираму шатнуло вбок, Тобираму вновь окунуло в глубокую, смолянистую тень. Сначала появилась растерянность, заставив распахнуть глаза в удивлении, затем пришло смущение, заставив опустить голову, пусть даже Тобирама в тени был едва виден. Потом появился испуг: Хаширама должен — обязан! — возмутиться в ответ, посмеяться хотя бы, выйти из себя, если на то пошло. Хоть что-то, давай же! В нём лишь звенящий испуг, заслоняющий взгляд, забивающий уши. Его застали за отвратительным, скверным делом — как в детстве, когда он натирал открытые раны грязью, чтобы получить заражение и лишиться руки, но зато избежать участи убийцы — раскусили его самую грязную тайну — как в юности, когда он подсматривал за товарищами и друзьями отца в купальне. Испуг. И стыд. Топкий, сдавливающий горло стыд. Они одолевали Хашираму. Он попятился назад, отступая. Первый раз в жизни Хаширама отступал, испугавшись. Впервые был беспомощен. Что хуже всего: скажи неправду — и Тобирама узнает. Засомневайся — и Тобирама поймёт. Шаг назад, ещё шаг назад, Хаширама быстро упёрся спиной в сёдзи, под ногами скрипнули доски, это брат нетерпеливо пустился следом. Всё такой же спокойный, он вытянул руку и огладил плечо Хаширамы. Брат хотел погладить, обнять, успокоить, расположить к себе. И вывернуть наизнанку чувствами, мыслями и желаниями. Он знал, что Тобирама собирался вытряхнуть его изнутри, но всё равно не ушёл от прикосновения. — У меня есть то, чего ты желаешь, я всегда хотел быть полезным тебе, я буду рад помочь тебе даже таким способом, — слова мягче, чем Хаширама привык, нежнее, чем Хаширама когда-либо слышал. Так отцы говорят со своими детьми, так жёны говорят с дорогими мужьями, так младшие братья говорят со старшими. Голос, сочащийся преданностью — Хаширама не знал, что Тобирама умел им говорить. За рукой, скользнувшей с плеча, Хашираме успеть, но он не стал тянуться следом. Качнул головой, но лучше не стало: зарябило в глазах, зашумело в ушах. Он был слишком напряжён, слишком испуган, слишком потерян для того, чтобы мыслить ясно — Тобирама предлагал поцелуй, значит, желания Хаширамы ему известны. Тобирама предлагал поцелуй ровным, благодарным, мягким голосом, значит, он позволял Хашираме его поцеловать. Никаких шуток, никакого презрения, никаких осуждений. Один поцелуй. Одно соприкосновение. — Зачем мне тебя целовать? Собственный голос скрипучий и рваный, похожий на звук истошно пружинящих досок под ногами. Скрип — и Хаширама прошёлся рукой по сёдзи, взялся за створку, утаскивая одну вбок. Скрип — и смолянистый свет свечи вылился на террасу тонкой полосой, огороженной с двух сторон глубокой тенью. Скрип — и Хаширама прикрыл створку дрожащей рукой. И вдруг понял, от чего ему страшно: всё, что было с Мито, было ужимисто, стыдливо и тихо, в глубокой темноте поздней ночи — других у Хаширамы не было, оттого по-другому быть не могло. Не зналось, что можно по-другому — Тобирама же был в тяжёлом свете свечи, его лицо и тело не будут спрятаны в одежде или прикрыты руками. Хаширама боялся того, что Тобирама мог быть слишком открыт, что Тобирама хотел, чтобы Хаширама слишком открылся. — Затем, что ты на меня всю жизнь не смотрел столько, сколько смотришь в последнее время, — тон незнакомо, почти неуловимо резкий, но если слышать этот голос тридцать пять лет подряд по тысяче раз на дню, любой полутон бьёт по ушам. Хаширама его расслышал, но не узнал. Тобирама отвёл взгляд, проморгался, потёр ладонью предплечье, и Хаширама вдруг вспомнил: это смятение. Тобирама так давно не был сбит с толку, что Хаширама успел забыть, что брат таким бывает. Таким — это уязвимым. Хаширама скривился, встряхнув головой: Тобирама всегда был перед ним уязвим, он всегда знал слабые места брата. Когда вы живёте бок о бок со дня его рождения, тридцать пять лет, день за днём, ночь за ночью, тайны, секреты, промахи и слабости приходится делить на двоих. Хаширама знал слабости Тобирамы, но знать о них не то же самое, что видеть их. Это его подкосило. Совсем немного, но этого хватило для того, чтобы внимательный взгляд Тобирамы заострился, а ровный голос сел: — Ты можешь одурачивать других, но меня не выйдет, — но мягкость из него не ушла: Тобирама боялся спугнуть, Хаширама боялся спугнуться. — Ты никогда не любил Мито, но я тебя не виню... — Это ничего не значит. Рука самовольно вновь потянулась к створке сёдзи, Хашираме так хотелось спугнуться: его загнали в угол, раздавили и размазали собственными желаниями. Хаширама никогда не думал о том, что раз он знал все слабости Тобирамы, то и Тобирама должен знать не меньше. Брат проницательный, догадливый и любопытный — он точно знал каждую из слабостей Хаширамы, поковырялся в каждой, разобрал, изучил. И он точно знал, что делал сейчас. Тобирама мог не видеть, что Хаширама напуган, когда огладил тыльной стороной пальцев щеку. Мягкое серебро волос Тобирамы сейчас выглядело как тяжелая бронза, в его чёрных глазах мелькала тень, из-за света свечи кожа казалась желтоватой, а губы — бордовыми. Хашираме на секунду показалось, что перед ним не Тобирама, а тот, кто хотел, чтобы Хаширама так думал. Перед ним Тобирама из детской раскраски, которого Цунадэ покрасила не в те цвета. Появилась почти уверенность, что он снова бредит: Тобирама не предлагал поцелуй, Хаширама сам это придумал, выдумал его сбитый с толку тон, чтобы было правдоподобней, чтобы сразу поверить, придумал его скользнувшую с щеки на грудь ладонь. Робкий взгляд Тобирамы в изгиб шеи — он дал понять, что Хаширама глубоко в наваждении — с проблесками нетерпения, с отсветами предвкушения. Такой же взгляд, каким Хаширама на него смотрел. Между рукой Тобирамы и грудиной была рубашка и дзюбан, но Хаширама всё равно почувствовал, как его пальцы нервно дёрнулись, когда он наклонился ближе. Будто хотел оставить ещё одно соприкосновение и заставить гадать, бред это или явь. — Да, но если ты её не любишь, значит, любишь кого-то другого. Хаширама издал выдох, похожий на скулёж, замотал головой, зажмурив глаза, так делала Цунадэ, когда провинилась, и ей нужно было объяснить, что и почему она сделала не так. Она обычно плакала, отказываясь слушать, и Хашираме сейчас хотелось поступить так же: — Нет!.. — надрывно выпалил он дрожащими губами, но не заплакал. В горле стал тяжёлый ком. Было тяжело вдохнуть, он чувствовал, если это продлится долго, то он задохнётся. — Мито сказала, что ты... — Нет! Замолчи! Не смей! Тобирама не замолчал: — Во сне шепчешь моё имя. Он посмел говорить тем ровным, глубоким тоном, каким говорил на собраниях деревни, на встречах клана, на занятиях в академии: чуть снисходительно, слегка назидательно. Тоном всезнающего человека. Тоном Бутсумы Сенджу. Хашираму окатило горячим потом, рука, прижатая к створке, дёрнулась, сёдзи приоткрылись, ночной ветер залетел в душную спальню, но прохлада не привела в чувства. Тобирама сделал короткий шаг, потянулся за рукой, лежащей на створке, не давая распахнуть шире. Его рваный выдох обжёг Хашираме щеку, затем висок, а следом — ухо. Брат не прикасался, но Хаширама был готов поклясться, что чувствует шершавость губ, шёлк волос, мягкость кожи. Фантомные ощущения, то, чего не было, но очень хотелось, или то, что происходило десятки, сотни раз, но лишь теперь обрело форму, цвет, вкус. Хаширама задрожал, плотнее сжимая ладонью створку, под закостенелыми пальцами глухо рвалась рисовая бумага, но этот звук отзывался пульсацией в голове. — Шепчешь моё имя так нежно, как Мито никогда не называл, — и сам зашептал так же нежно, оглаживая ладонью плечо, опуская соприкосновение вниз, к ладони. — Шепчешь сладко, будто моё имя приносит тебе удовольствие, — и сам зашептал так же сладко, проводя ладонью по руке, а затем спутался пальцами. — Шепчешь с придыханием, не находя себе места, брат, — и сам зашептал с таким же придыханием, теперь уже точно коснувшись уха губами. Хаширама остервенело дёрнулся, за спиной истошно затрещала рисовая бумага. Тобирама мягко поглаживал большим пальцем тыльную сторону ладони — всё вокруг пахло, слышалась, виделось, понималось, осознавалось, как глубокий суетливый бред. Но большой палец, оглаживающий ладонь — крепкий, тёплый палец брата — был настоящим. Бред в яви? Или явь в бреду? Хаширама в опаске притих, ему так хотелось провести по лицу ладонью, снимая с глаз рябь и шаткую сонливость, но он знал, что отпускать створку нельзя — упадёт. Он закрыл глаза, тряхнул головой, вспоминая: кажется, Тобирама снился ему этой ночью, кажется, они были ближе, чем сейчас, кажется, Хаширама изнывал от удовольствия. — Я не... — он запнулся, не зная, что сказать дальше. «Я не... хочу тебя целовать» — ложь, которую ему не хватит сил произнести, она застрянет в горле комом и задушит. Хаширама хотел его поцеловать, сейчас — до беспамятства, потому что их поцелуй так близко. Но хорошие мужья никого, кроме своих жён, не целуют. Старшие братья не целуют младших. «Я не.. шепчу во снах твоё имя» — Мито лжёт, Мито клевещет, Мито больно быть нежеланной женой для своего мужа. Но если не лжёт и Хаширама каждую ночь провел, шепча заветное имя? Тобирама разомкнул руки, стал ровно, его лицо наполовину опустилось в тень, нос заострился, а губы казались почти чёрными, но всё равно пьянительно манили. — Я спрошу в последний раз, Хаширама, ты поцелуешь меня? Хаширама не был уверен, что хотя бы смазано кивнул перед тем, как прижался к его губам в один рывок. Рывок — и Хаширама обхватил ладонями лицо Тобирамы, нежно, бережно, словно брат был его бредом, воспалённой фантазией, игрой теней, будто думал, ладони могли пройти сквозь. Рывок — и Тобирама обвил пальцами запястья Хаширамы, отдёргивая от своего лица. Рывок — и Хаширама обогнул руками тело брата, сгрёб в охапку так, как мужья обнимают своих любимых жён, как мужчины обнимают желанных юдзё. Рывок — и Хаширама прижал Тобираму к себе так тесно, что его колено отклонилось вбок и порвало рисовую бумагу на сёдзи: глухой плотный звук был едва слышен за скрипучим дыханием. Губы брата сухие, почти такие же неумелые, как у Хаширамы, но поцелуй до дрожи чуткий, успокаивающий: прикосновение кожа к коже неспешные, долгие, дыхание ласкающее, согревающее. Когда рука Тобирамы опустилась на бедро, Хаширама выцеловывал его губы неумелыми прикосновениями, когда она нырнула под рубашку и дзюбан, оглаживая пальцами позвонки, он немного напрягся, но ни стыда, ни тревоги не было, поэтому он позволил Тобираме гладить и мять себя под одеждой. Хаширама чувствовал напряжение — он не думал, что этого хотел, даже поцелуй был несбыточной мечтой, а соприкосновение — благословением. Но прикосновения Тобирамы однозначны: туго сжатая ладонь на бедре, вторая — скользит между штанами и кожей, но почти сразу мягко скребётся о тело пальцами, приглушённый стон в поцелуй. Хаширама знал, что не сможет от него  оторваться. Пусть хоть небо горит и плавится. Пусть хоть земля кипит и вздувается. Он Тобираму не отпустит. Он Тобираме не откажет. Поэтому спустился ладонью вниз, взялся за подол рубашки, задирая вверх. Раздался пронзительный шлепок, следом — нетерпеливый вдох, когда Тобирама отшатнулся для того, чтобы скинуть через голову рубашку. Его поджарое тело напряжено, и пусть оно всё того же жёлтого цвета почти сошедшего синяка, у Хаширамы покалывало пальцы от волнения. Он поднял руку, чтобы вытереть рот, и почувствовал слабость в ногах, когда Тобирама отклонился от прыткого короткого поцелуя, череду которых Хаширама оставлял на его губах, и последний пришёлся в щеку. Брат отклонился, чтобы зашептать: — Знаешь, почему сорок лет — самое время влюбиться? Хаширама нетерпеливо прижался к уголку его губ, руки сводило слабой судорогой, когда он вёл ладонями по спине брата, тело изнывало благоговейным восторгом: он так часто должен был трогать эту спину бесстрастно, поэтому сейчас его разрывало на части. Вёл по животу, груди и плечам, мыча в поцелуй от обезоруживающей благодарности. Тобирамино чувственное, крепкое, гибкое тело горячило его собственное, лицо пылало огнём, волосы прилипли ко лбу и вискам, мокрые от пота. Было немного страшно выйти из тени, из глубокой ночи и тишины, к которой он привык, но он не хотел останавливаться. Не сейчас, когда он глубоко в самом сокровенном желании, полон удовольствия и в шаге от измены жене впервые за двадцать лет брака. Хаширама не чувствовал стыда — это Мито не смогла дать то, что ему было нужно. Хаширама не чувствовал раскаяния — у него нет и никогда не было к Мито любви, он отдал ей всю свою молодость, что-то должно было остаться ему. — Знаешь? — запалено прохрипел Тобирама, его зашатало, когда он прижался к Хашираме вплотную, всё его тело, голос, взгляд были готовы пойти дальше поцелуев, он иступлено тёрся пахом о живот Хаширамы. — А? Хаширама хрипел, горло сдавливало томительным напряжением, руками нащупал перевязь вокруг груди, что фиксировала треснувшую лопатку, а когда ослабил, она сама упала к поясу штанов Тобирамы. На коже остались красные полосы от тугой перевязи, Хаширама увидел самую широкую у него на боку, повёл по ней пальцем, чувствуя тепло и напряжение. — Потому что к этому времени приходит понимание, что тебе действительно нужно. — Брат отшатнулся, дав Хашираме обвести пальцем полосу до другого бока, миновав рёбра и грудину. — Я, кажется, уже сейчас понял. — Мне нужен ты. Брат улыбнулся и кивнул. Они всегда были близки, но никогда — настолько. Они всегда были откровенны, но никогда — как сейчас. Хаширама повёл носом по его щеке, вдыхая запах тела — озёрной воды и соли, — а брат откинул голову, подставляя под губы шею. Хашираму слабо кольнуло тревогой, он замер в нерешительности, и тогда Тобирама поднял руку, вплетаясь пальцами в каштановые волосы, выгнулся сильнее и подтолкнул Хашираму к себе. Губы столкнулись с живой жилой на шее под кожей, у Тобирамы бешено отстукивал пульс. Они оба этого так сильно хотели.