Такому, как я, ткнуться куда? Где мне уготовано логово?

Вообще, всё это затеял Петя. – Миш, не отставай! – Серёжа… – умоляюще протянул Пестель.  Лес тревожно р-е-дел, становилось холоднее. Вечерело. Между острыми шпилями сосен проглядывал клочок беспокойного, температурного, ярко-голубого, постепенно затухающего в серый неба. Миша, шедший по левую руку, выразительно хмыкнул, глядя на удаляющуюся спину Паши. Они уже пятнадцать минут плутали по лесу, который неясно гудел, наводя на всех тоску. Серёжа же припадочно дышал этой неясной мутью волнующегося леса и себя полной грудью, наполнялся этим звукозапахом до краёв, так, что натекало в рот по корню языка. В нём будто что-то проснулось и ожило – пусть даже и на крохотное мгновение. Муравьёв-Апостол просил, умолял друзей, которые всем скопом набились в их с Мишей однушку, не ехать с ним, уверял, что он справится и сам, что он уже может, что он в порядке, но Петя, который всё это и затеял, был непреклонен. Сказал, что по нему так и не скажешь, они же не слепые идиоты. Трубецкой смотрел сочувственно и, думая, что никто не видит, сжимал руку Кондратия – тот тоже всё ещё был далеко не в лучшем состоянии и отчаянно цеплялся за Трубецкого, в отличие от него даже не думая скрываться. Паша просто стоял и так смотрел, что Серёжа сдался. Хотелось, конечно, остаться одному, но он уже столько времени пробыл один, что был близок к тому, чтобы свихнуться. Всё-таки, компания близких друзей хоть и казалась ему сейчас лишней, но на самом деле была необходимой. У них у всех были такие больные глаза, что делалось тошно. За себя было тоже глазобольно и тошно. И за Мишу. За него больше всех. Ещё хотелось целого ничего. Спокойствия. Забвения. Пустоты. Чтобы всё это кончилось. Чтобы он кончился. Чтобы все от него отстали, чтобы он продолжил свою безвкусную, инертную, пустозвонную жизнь, которая уже больше полугода походила на существование. Хорошо, что они Польку в это не втянули, иначе Серёжа бы точно не выдержал.  Он поправил сползающую с левого плеча лямку шоппера, повернул кепку козырьком вперёд и обернулся на Мишу. В тревожной звенящей тишине по левую руку из ухабов торчали деревья, огибая противопожарные рытвины и склоняясь над ними, по правую руку лес был бритвенно-редким, там сквозь стволы уже проглядывала трава и водная гладь вдалеке. Миша по-прежнему шагал рядом, мелькал на фоне ухабистых рытвин, в его лице застыли блаженность и спокойствие, отпечатались как бы светлым пятном. На мгновение он напомнил Серёже кого-то смутно знакомого, но давным-давно забытого, забытого к несчастью и не по своей воле. Серёжа засмотрелся – на секунду мираж заколебался, и мишкино лицо перестало напоминать чужое, – а потом отвёл глаза.  – Помнишь, как и где мы познакомились? – Господи, – Миша рассмеялся и пнул шишку. – Серёж, откуда такие вопросы?  – Так помнишь или нет? Это была афтепати у Рылеева. – Как не помнить такой стыд… я был пьяный вдрызг и опрокинул на тебя свою виски колу. Дважды, – он пригнулся, пролезая под низкой веткой. – Это какая-то проверка? – Нет, – просипел Серёжа, пролезая следом. – Просто вспомнилось. – Ну да, вспомнилось, забудешь такое! Я был таким позорником. – В смысле был? Ты и сейчас позорник.  На лице Мишеля расцвела хитрая улыбка, он подобрал шишку и швырнул её в Серёжу. Тот увернулся и швырнул шишку в ответ, но попал Трубецкому в плечо. Он обернулся, сочувственно глянул на него и промолчал. Серёжа лишь фыркнул и стрельнул в Бестужева глазами. – Я же говорю – позорник. – А сам-то? – вдруг чересчур серьёзно сказал Миша механическим голосом, изменившись в лице.  На секунду Серёже сделалось жутко. Искажённое лицо в миг растеряло знакомые и любимые черты. Муравьёв-Апостол нахмурился и нервно дёрнул за лямку шоппера, подтягивая её на плечо. Ничего не найдя в застывшем бело-никаком лице и промолчав, он догнал шедших впереди Серёжу с Кондратием. Последний обернулся на него, поджал губы и вздохнул.  – Ты как? – Как всегда. Порядок. – Серёж… – Нам сейчас вон туда, – проигнорировал его Серёжа и указал рукой в сторону реки, к которой уходила дорога. Её едва было видно, но машины накатали по ней достаточно, чтобы можно было её заметить.  Они остановились на небольшой привал. Паша задумчиво курил, сидя на своём рюкзаке, Кондратий с Серёжей пошли на разведку местности – посмотреть, куда уходит дорога, как лучше спуститься к реке, и, видимо, поговорить, – а стоящий поодаль Петя не спускал с него глаз. Серёжа снял с плеча шоппер, скинул его рядом с собой и уселся прямо на влажную от росы траву – да какая разница-то?  Он снова перевернул козырёк кепки, чаще задышал лесом. В очередной раз обо-за-жгло глаза, нечто отчаянно-непонятное начало подниматься из живота. «Мишенька», проскользнула горькая мысль, за которую он остервенело ухватился. Действительно – Мишенька. Мишенька, Миша, Мишель.  Миша. Ми-ша. М-иша. Миш-а. М-и-ш-а. м. и. ш. а. Столько много кроется в простых звуках. Имя как волшебная сумочка одной очень умной волшебницы, как неисследованный на девяносто девять и девять… и-девять-и-девять-и-девять- процентов океан, как завтрашний день, неизвестный и туманный, разбитый отсветами уже прошедшего.  – Ты знаешь, что я люблю тебя? – выдавил Серёжа чужим голосом и сам удивился этому. – Знаю. Я тоже люблю тебя. И буду любить. – Знаю, Миш. Сил сидеть на месте больше не было, рёбра грызла чёрная тоска. Неприятная такая, вся в струпьях и ошмётках. Похожая на пиздец. Муравьёв медленно поднялся и, не обращая внимания на оклики, пошёл ближе к лесу, прогуляться. Развеяться. Прорыдаться. Разрыдаться. Продышаться. Раздышаться. И ещё много -аться, невнятно клубящихся под языком, так и ждущих, когда их наконец выпустят. Миша за ним не пошёл. Начинало накрапывать. Ярко-синее небо стало грозным, графитовым, ярко-облачные комья проглядывали едва-едва, практически незаметные и незамеченные. Поднялся жуткий ветер, деревья согнуло набок, и все забеспокоились, как бы не начался ливень. Серёжа задрал голову, его обдало резким и острым порывом ветра, в лицо бросило пыли и незнакомого, тяжёлого запаха, расстёгнутая ветровка захлопала по боку. Привал решено было заканчивать. Миша похлопал Серёжу по плечу, чтобы он собирал свои вещи, и тот в который раз дёрнулся от неожиданного прикосновения: руки у Миши были холодные, практически ледяные.  Минут через десять, спустившись ниже, они вышли на свою любимую поляну. В принципе, поляной это назвать было сложно, это скорее было укромное место между рекой, у самого склона, и лесом. Сосны давно кончились и со всех сторон их обступали берёзы и тёмно-синее небо, об- и накатанная машинами земля-трава неприятно скрипела под ногами. Серёжа почему-то оглянулся и уставился вверх. Слабо улыбнулся.  – Раскладываемся. Ветер всё ещё трепал кружевные тонкие ветки, рвал их так отчаянно, что Серёже казалось, что он почувствовал его состояние. Не почувствовать было сложно.  Время пролетело стремительно, как пикирующая птица, вечер окончательно сомкнулся над их головами железным куполом. Серёжа за эти часы успел сгрызть два безвкусных яблока, безразлично отпить воды из бутылки, которую кто-то сунул ему в руки, отрешённо посидеть на своём шоппере и пропустить мимо ушей какой-то важный разговор, в который его всячески пытались втянуть, но, видя, что он тупо смотрит перед собой и совсем не интересуется, чего они там обсуждают, оставили бесполезные попытки.  Он всё время молчал, и Миша молчал тоже.  Когда окончательно стемнело, Пестель подал голос: – Серёг. Ты же понимаешь, что пора? Ты не сможешь вечно так жить. Станет легче, поверь, я знаю, о чём говорю. Не скоро, но станет. Паша осторожно вытащил откуда-то из его шоппера небольшой красный свёрток и нерешительно протянул ему. Серёжа жалобно глянул на Мишу, который спокойно улыбался ему, и нехотя принял у Паши свёрок; едва не обжёг пальцы. Пестель тронул его за плечо и дёрнул головой. – Пойдём. Серёжа нехотя подчинился и позволил увести себя. Миша держался рядом, безмятежно улыбался и изредка поглядывал на них. Пробираясь дальше по склону и переступая через обломки веток они не сказали друг другу ни слова. Дойдя до их любимого места, откуда открывался неплохой вид на изгиб реки – ниже по склону обычно сидели рыбаки, и редкой удачей было их не застать, – Серёжа резко остановился. Паша замер, не решаясь что-либо сказать. – Дальше сам, – тихо обронил он. – Спасибо, – выдавил Серёжа и на нетвёрдых ногах стал спускаться к самому берегу. Свертком оказалась обыкновенная красная бандана. Простой кусок тряпки, треугольный, в мелкий белый узор и с белой же каймой. Миша безумно любил эту купленную на какой-то барахолке тряпку и постоянно носил её – то убирал ей волосы, то носил на запястье на манер браслета, то повязывал на шею. Серёжа с трепетом потянул за алый кончик-язычок и бандана развернулась в его руках. Нахлынула слезливая тоска и захотелось зарыдать. Красно-сырые кончики-язычки трепыхались на ветру. Он простоял так несколько минут – то сжимая алый клок, то слегка касаясь его кончиками пальцев, то вглядываюсь в него будто заново.  – Я скучаю по тебе, – подумал Муравьёв, но потом понял, что сказал это вслух. Его неясный шёпот поглотила вода. – Серёжа, отпусти его, – неслышно подошедший Петя опустил руку ему на плечо. – Давай, Серёж, – едва выдохнул Миша, стоящий прямо перед ним и заглядывающий ему в лицо.  И Серёжа отпустил. (Порыв ветра резко и неожиданно подхватил красный клок с серёжиной ладони и унёс его на воду; Серёжа смотрел, как последнюю оставшуюся у него мишину вещь, которую он не решался до сих пор трогать и избавляться от, медленно уносит стылая вода.) Во всяком случае – постарался.